Штаты, крупнейшая держава Капитала, неплохо жили и без нас, не признавали СССР официально, и с ними была более правильной скорее жесткая линия. Американцы — прагматики. Если какие-то их положительные шаги в сторону СССР были им выгодны, они их совершали и без реверансов Наркоминдела. А уж если выгодой не пахло, как говорится: извините!
Во всех трех основных странах бывшей Антанты, то есть в США, в Англии и во Франции, был силен антисоветизм, не говоря уже об антикоммунизме. Литвинов закрывал на это глаза, и это становилось политикой его наркомата. Зато наши отношения с Германией, теснейше связанной с нами экономически, Максим Максимович все более и более политизировал.
С малозначащей для нас Францией Баллах вел себя как государственный муж, подавляющий эмоции во имя дела. А с жизненно важной для нас Германией — как непримиримый революционер, не желающий никаких компромиссов с «классовым врагом».
Причем еще до прихода к власти нацистов Литвинов заранее упреждал ситуацию и заранее закладывал основу непрекращающегося, затяжного взаимного охлаждения. Уже этим он предавал интересы СССР и наше мирное будущее.
Германия шла к Гитлеру?
Да...
Гитлер был полон антисоветских предрассудков?
Да!
Так что должно было стать долгом советской дипломатии? Конечно попытаться рассеять предрассудки и предубеждения. Удалось, не удалось бы это великое дело — вопрос другой. Но пытаться надо было!
Настойчиво, до последней возможности.
Иначе нам грозила война.
А вместо терпеливого разъяснения заблуждений немцев когорта Литвинова размахивала статьями нацистских «Ангриф» и «Фолькишер Беобахтер», упрямо цитировала одну и ту же главу о России в давно написанной «Майн Кампф».
И множила, множила и без того растущие нарывы на теле советско-германских отношений.
Литвинов раскланивался перед Францией, обеспечивавшей наши пятилетки машинами на 3 миллиона. И хмурил брови в делах с Германией, которая прибавляла нам мощи ежегодно на 250 миллионов! Кто сейчас скажет, сколько в реальной истории потеряли мы из-за того, что политика Литвинова все более стопорила поток германской техники на стройки первых пятилеток?
В январе 1933-го Гитлер становится рейхсканцлером. Германия давно бурлит под его антисоветские речи, и Кремль это знает. Однако за неделю до уже предрешенного назначения Гитлера Молотов на III сессии ЦИК СССР 6-го созыва говорит спокойно и ясно:
«Особое место в наших отношениях с иностранными державами принадлежит Германии. Из всех стран, имеющих с нами дипломатические отношения, с Германией мы имели и имеем наиболее крепкие хозяйственные связи. И это не случайно. Это вытекает из интересов обеих стран».
Что же Литвинов? Глава правительства Молотов ясно провозглашает курс на нормальные отношения с Германией независимо от того, какое там у власти руководство. А член правительства Литвинов думает иначе. После одной из поездок в Париж он пишет послу во Франции Розенбергу: «Уважаемый Марсель Израилевич! Беседа с Эррио мною не записана, ибо она была слишком обширна, касалась множества тем и совершенно не носила официального характера».
Нарком иностранных дел в служебной командировке неофициально беседует разве что с официантом в ресторане. А хотя бы краткая запись разговоров с иностранными государственными деятелями — его прямая служебная обязанность. Выходит, Литвинов попросту совершил серьезное должностное преступление? Выходит, так...
Зато теперь, читатель, можно лишь гадать, кто «неофициально» беседовал с французским политическим деятелем Эррио — Максим Литвинов или Меер Баллах? Советский дипломат или англо-франкофил?
Премьер Молотов ориентирует на Германию, а нарком Литвинов сообщает «дорогому Марселю Израилевичу», что он говорил Эррио «о нашем твердом решении и желании идти на дальнейшее сближение с Францией».
И действительно, все настойчивее начинала звучать в печати тема франко-советского пакта. В условиях, когда Гитлер шел и пришел к власти, громогласно отрицая Версальский мир, такие «сближения» могли выглядеть только как антигерманская демонстрация.
«Сближал» тогда Литвинов и министра авиации Франции Пьера Кота с Михаилом Тухачевским. Хотя к середине 1930-х годов у французов все авиационные достижения были в прошлом — в эпохе Фармана, Вуазена и Блерио.
И после трудов по такому «сближению» Литвинов тут же принимается за личную ноту германскому поверенному Твардовски...
И о чем!
Под вопросом весь комплекс отношений двух стран, сворачивается торговля, а Литвинов раздувает инцидент с двумя журналистами — Лили Кайт и Черняком. Оно, конечно, равноправие наций равноправием, но умно ли дразнить германского имперского орла, направляя в Берлин журналистов-евреев? Особенно если учесть, что занимались они там одним: подливали масла в пока лишь тлеющий костерок разногласий. Нет, для Литвинова умна и верна лишь такая политика. Молотова и Сталина больше волновали турбины. Литвинова — иное. Журналисты Геббельса рвались в СССР, а он, ухмыляясь, их от нас отваживал. Зачем... А вдруг увидят то, что может изменить отношение Гитлера и наци к жизни в СССР? А вдруг нацистская пропаганда напишет о Советском Союзе что-то положительное? Как после этого к месту и не к месту поминать «восточную» главу?
Не отставали от наркома и его заместители. Через месяц после прихода Гитлера к власти, 27 февраля 1933 года, в кабинет Николая Крестинского с радостным видом ворвался посол Германии в СССР фон Дирксен:
— Я с добрыми вестями, господин Крестинский. По поручению рейхсканцлера Гитлера министр иностранных дел фон Нейрат поручил мне доверительно переговорить с Советским правительством по поводу наших отношений и вообще мировой ситуации...
Крестинский молчал, как будто набрал в рот воды. Впрочем, глядя на него, можно было подумать, что во рту замнаркома даже не вода, а невесть как попавший туда таракан, которого он не хочет выплюнуть Исключительно из нежелания нарушить дипломатический протокол.
Дирксен немного поостыл, но все еще с улыбкой на лице продолжал:
— Я очень хотел бы еще раз быть принятым господином Молотовым и непосредственно изложить ему позицию германского правительства по отношению к СССР.
Крестинский молчал. Но Дирксен не смущался и говорил с такой уверенностью, что было ясно: он точно следует инструкции. Посол словно читал заготовленный текст:
— Германское правительство считает, что заключение пакта СССР с Францией на наших отношениях не скажется.
— А разве может быть иначе? — подал, наконец, голос Крестинский.
— Видите ли, у нас появились некоторые сомнения в последние недели. Создавалось впечатление, что в советской внешней политике наметился уклон в сторону Франции в ущерб Германии...
— Такие сомнения безосновательны.
— Возможно, но судите сами... Конечно, аусамту ясно, что инициатива сближения идет от Франции, и вполне естественно, что СССР ее не отклоняет.
— Вот видите!
Замечу в скобках, читатель, что и инициатива-то исходила от Литвинова. Так что Дирксен не просто так сболтнул, тут же возразив Крестинскому:
— Да... Однако аусамту кажется, что известная инициатива была и с советской стороны.
— Доказательства?
— Ну, во-первых, печатная кампания Эррио... Далее, первая речь Литвинова в Женеве базировалась отчасти на «плане Эррио», и вся иностранная печать называла Литвинова единственным сторонником французского плана разоружения.
— Да, потому что это обеспечивает нам спокойствие на Дальнем Востоке.
— Аусамт понимает это, но мы также видим, что ваши подходы к проблеме безопасности изменяются. Собственно, это следует и из интервью Литвинова Люсиани.
Как видим, читатель, «неофициальные» и незафиксированные на бумаге парижские «посиделки» Литвинова и Эррио давали вполне официальные и не очень полезные для нас плоды в Берлине.
Крестинский поморщился. Встал с дивана, прошелся по кабинету, зачем-то переставил пресс-папье на столе. Дирксен терпеливо ждал... Крестинский, все так же прохаживаясь, раздраженно возразил:
— Господин посол, пресса — слишком больной вопрос, чтобы затрагивать его даже косвенно. У вас тоже много чего пишут и говорят. И тоже не школьные учителя...
Дирксен был дипломатом старой школы, хотя сам был не стар — чуть за пятьдесят. В 35 лет он совершил кругосветное путешествие: Африка, Индия, Япония, Китай, Штаты, Бразилия и Аргентина. Лейтенантом на Первой мировой будущий посол заработал Железный крест. Стал дипломатом в 42 года, и на этой стезе преуспел.
С Крестинским, своим ровесником, он был знаком неплохо, потому что работал в Москве давно. К Гитлеру и нацизму посол относился сдержанно, однако и после установления нацистского режима работал и вел себя лояльно. Не по отношению к Гитлеру, а по отношению к своей Родине — Германии. Сейчас он устало потер глаза, прищурился и коротко отмахнув рукой, сказал:
— Германское правительство отдает себе отчет в том, что внутреннее развитие Германии за последний год беспокоило Советское правительство. Но, — тут голос посла окреп и стал твердым, — с другой стороны, мое правительство надеется на понимание того, что борьба с коммунизмом внутри рейха может идти рука об руку с сохранением хороших внешнеполитических отношений с СССР.
— Это как же? — ехидно отозвался Крестинский.
— Так, как это у вас имеет место с Турцией, с Италией. Если не ошибаюсь, именно при Муссолини Италия установила с вами дипломатические отношения? Главное — экономика. А наше хозяйственное сотрудничество за последние месяцы продолжалось по-прежнему и имеет хорошие перспективы. Наконец, фон Нейрат, фон Шлейхер и фон Папен не раз говорили то, о чем только что сказал и я.
— Сейчас рейхсканцлер в Германии — Гитлер, — буркнул Крестинский.
Дирксен сразу оживился и дружелюбно возразил:
— У министра Нейрата на днях был обстоятельный разговор с рейхсканцлером Гитлером относительно будущей политики по отношению к СССР. Гитлер заявил, что он не хочет вносить никаких изменений во внешнеполитические и хозяйственно-политические отношения с СССР. Между внутриполитическими мерами и внешними сношениями должно проводиться резкое различие.