ьной принадлежности[425]. (Очевидно, это было связано и с известной веротерпимостью императрицы.) Таким образом, кочевники были выделены как особая социальная группа, отдельная от оседлого населения. В условиях «оседлого» государства это означало отдаление кочевников, признание их «чужими». Власти не понимали до конца, что и как с ними делать.
На практике русские власти имели с оседлыми «инородцами» более близкие контакты, чем с кочевыми. Так, с земледельцами Среднего Поволжья (в частности татарами) была налажена более тесная связь, чем со степными кочевниками Южного Урала и Нижней Волги или таежными охотниками на Севере[426].
Политика правительства, в целом основанная на «мягкой силе» по отношению к кочевникам, тем не менее, была направлена на «изолирование» от них. Так, Екатерина II приказала, чтобы яицкие казаки меньше знакомились с казахами. Инструкция, изданная в 1765 г. командующим Сибирскими линиями генерал-поручиком И.И. Шпрингером, предписывала комендантам крепостей «держать» казахов на расстоянии минимум 5—10 верст от них, причем предусматривалось взятие аманатов (чаще всего это были молодые казахи из знатных, обычно султанских семей)[427]. Главной причиной издания такого указания, конечно, были ранее отмеченные набеги казахов на пограничные населенные пункты.
Цивилизационная отчужденность России от кочевых народов проявилась в недоверии им и стремлении ослабить их политический потенциал, в том числе путем игры на противоречиях между разными этносами. В 1628 г. ногайские мурзы обратились к русскому правительству за защитой от калмыков. Однако Москва была заинтересована в ослаблении ногаев и поэтому отказала им[428].
Русское правительство также рассчитывало использовать военный потенциал новых подданных для подавления восстаний других азиатских вассалов, в частности башкир и волжских калмыков. Видный политический деятель И.И. Неплюев, назначенный в 1742 г. начальником Оренбургской комиссии, проводил политику умиротворения одной народности при содействии другой[429]. В XVIII в. или в начале XIX в. была издана секретная инструкция: «Надзирать за башкирами и киргиз-кайсаками… Если же те или другие будут волноваться, то употреблять один народ против другого, сберегая русское войско»[430].
В идеале правительство желало, чтобы кочевники перешли на оседлость. Это позволило бы интегрировать их в государство. Екатерина II планировала, что казахская степь будет преобразована путем строительства новых городов, мечетей, школ и торговых центров[431]. В 1760-е гг. появились долгосрочные проекты обоседления казахов. Делались попытки обучить их земледелию. Сформировать положительное среди казахов мнение об оседлости должна была помочь начатая в степи постройка жилищ для султанов. А.А. Вяземский, И.А. Остерман, А.А. Безбородко и П.В. Бакунин в докладе Екатерине II предложили в течение одного года принудительными методами перевести на оседлость 250 тыс. кочевников. Екатерина II благосклонно восприняла этот план и постановила приступить в 1786 г. к переводу на оседлость ногайцев, калмыков и казахов в междуречье Большого и Малого Иргиза. Однако план оказался невостребованным из-за начавшегося в 1783 г. казахского восстания под предводительством С. Датова, а также реформ О.А. Игельстрома, которые тогда были признаны наиболее целесообразными. В конце XVIII в. был выдвинут проект Г.А. Потемкина-Таврического о мерах по переводу на оседлость казахов Среднего жуза[432], однако он тоже не был реализован.
Для башкир один из первых проектов перевода на оседлость в XVIII в. составил известный специалист по Уралу П.И. Рычков[433]. В Астраханской губернии в период правления Екатерины II на оседлость перешли ногайцы-карагаши. По приказу императрицы в 1788 г. для них были построены деревянные дома. Карагаши настолько хорошо освоились с оседанием, что после 1801 г. уже сами строили стационарные дома для верхушки казахов Букеевской Орды. У них начинает появляться понятие о четкой и «обозначенной» собственности на землю[434]. В XVII—XVIII вв. у западносибирских татар возникает земледельческая неполная оседлость, в чем проявилось воздействие знакомства с русским земледелием[435]. Проникало земледелие и во все другие «кочевые» регионы.
В XVIII в. правительство предпринимало попытки к переводу на оседлость калмыков, однако они не имели успеха из-за отсутствия склонности последних к оседлой жизни. К тому же сами власти признавали, что при «допущении к поселению всего калмыцкого народа степи могут остаться по большей части пустыми и неминуемо сделаются сборищем воров и грабителей»[436]. В итоге планы по массовому переводу кочевников на оседлость в рассматриваемый период не были реализованы ни в одном регионе страны.
В целом необходимо говорить о положительном восприятии кочевыми народами русской политики. У правительства были удачи в умиротворении кочевников. Например, несколько групп ногаев в середине XVII в. попросили Москву о защите, и им было позволено поселиться и пасти свои стада около Астрахани. Они жили в укреплениях около города и стали известны как юртовые (юртовские) татары. Многие из них приняли православие, сочетались браками с русскими, вступали в русское войско[437].
Некоторые представители нобилитета кочевых народов вливались в российский государственный аппарат. Так, казахский султан Ширгазы Каипов был в конце XVIII в. адъютантом Платона Зубова, фаворита Екатерины II. Он пользовался авторитетом среди казахов, которые приглашали его для урегулирования и споров с русской администрацией, и внутренних разногласий. Воспитанный в русской дворянской среде султан Джангир[438], став в 1823 г. ханом Внутренней (Букеевской) Орды, принялся «перестраивать» ее по российскому образцу. Однако отмечались и случаи, когда казах, окончив курс в русском образовательном учреждении, отправлялся в Орду, «и в несколько недель вся полировка… сглаживалась»[439]. Так проявлялась сохранность и значимость этнической идентичности.
Казахи в своей массе положительно восприняли деятельность О.А. Игельстрома, в том числе по ликвидации ханской власти. Помогло этому то, что у казахов политическая власть ханов всегда была минимальной, а во многие периоды своей истории отдельные казахские общины и вовсе обходились без ханской власти[440].
Конечно, между Россией и кочевыми народами были существенные противоречия. Их не могло не быть, принимая во внимание то, что Российское государство – «оседлое», и то, что русская власть и кочевники были разного этноконфессионального происхождения.
Политические противоречия проявились, в первую очередь, в разном понимании самой сущности власти и подданства. Калмыки, придя из Центральной Азии на новую территорию (Нижняя Волга), фактически планировали создать государство в государстве. Если заключение договоров с Россией (шертей) трактовалось русскими как подчинение калмыков, принятие ими подданства, то калмыками – как равенство обеих сторон или временный союз, который можно расторгнуть в любой момент[441].
Характерным примером является история принятия российского протектората казахским Младшим жузом в 1731 г. Несмотря на наличие прошения хана Абулхаира о переходе в русское подданство, неожиданно оказалось, что большинство казахов и слышать не хотели об этом – не только потому, что хан имел власть не над всеми казахами, но и потому, что сама его власть была не такой, как представляли в России. Хан был не самодержавным правителем, а делил власть с султанами и биями. Он фактически не имел единоличного права заключать договор от имени своего народа. Кроме того, присяга хана не налагала никаких обязательств на его преемников. Поэтому в XVIII в. ханы одного и того же жуза предлагали свое подданство России несколько раз.
Во-вторых, понимание добровольного подданства в Азии было иным, чем в Европе. Большинство казахов воспринимали его как военный и политический союз с Россией, своеобразное покровительство и помощь, которые должны были обеспечить степнякам мир и благополучие. Казахи считали, что русские не будут стеснять их свободу и что подданство может быть прервано в одностороннем порядке в любой угодный казахам момент. Для Абулхаира подданство не означало присоединения казахских земель к России и утверждения в степях русской юрисдикции. Даже напротив, он намеревался использовать Россию в собственных интересах, чтобы упрочить свою власть в степях, распространить ее на все три жуза, сделать ханскую власть наследственной по своей линии. Кроме того, он был готов состоять в подданстве одновременно и России, и Джунгарии: политическое сознание степного хана XVIII в. вполне допускало наличие двойного подданства[442]. Поэтому можно сказать, что «верность» казахов России, объявленная в 1731 г., в «европейском» понимании была чистой фикцией[443]. Решение вопроса о реальном переходе казахского народа в русское подданство потребовало времени.
То же можно сказать и о подданстве калмыков, которые не были столь «верноподданными», как этого хотелось русскому правительству. Они тоже пытались лавировать между Россией и другими странами с целью сделать Калмыцкое ханство полноправным субъектом международного права (хотя и безуспешно). России пришлось заключать с калмыками шерть неоднократно. Русские власти хотели видеть в шерти своего рода присягу, означавшую принятие подданства, однако и после подписания ее все равно не доверяли другой стороне и требовали от нее дополнительных гарантий, в частности взятия аманатов[444]. Недоверие это было вызвано и тем, что астраханским властям не раз и не два приходилось (по их собственным досадливым замечаниям) иметь дело со «склочным» характером кочевников, их «необузданным» поведением, а также с непостоянством их действий[445]. Так на практике проявлялись различия «оседлого» и «кочевого» менталитета.
Существенными были правовые противоречия. В первую очередь они проявились в понимании собственности на землю. В середине XVII в. были отмечены первые русско-калмыцкие споры по этому вопросу. Возражая на требования России освободить прикаспийскую степь, калмыцкий тайша Дайчин настаивал, что «земля и вода принадлежат Богу» и что калмыки законно заняли пастбища у побежденных ногаев. Через столетие российское правительство услышало такие же доводы от казахов. Правительство требовало, чтобы казахи получали разрешение на проход к пастбищам от пограничных властей и платили за это пошлину. Казахи отвечали: «Трава и вода принадлежат Небесам, поэтому должны ли мы платить какие-либо пошлины?»[446] Так отсутствие у кочевников института права собственности на землю (в «европейском» понимании) вызывало недоразумения с российскими властями.