илетнее освобождение от налогообложения. Простым казахам предоставляли земельный надел до 15 дес. (как надел служилого казака), служилым и знати – до 5—7 кв. верст[558].
Оренбургский политический курс разработали и проводили губернаторы П.П. Сухтелен (1830—1833) и В.А. Перовский (1833—1842, 1851—1857). Они земледелие считали льготой для кочевников, «которой они не достойны». В.А. Перовский предлагал всячески препятствовать развитию земледелия среди казахов ввиду политико-экономических выгод России: «С производством собственного хлеба не будут они нуждаться в русском, вместе с чем уменьшится количество скота, промениваемого в России, и за скот этот надо будет платить не хлебом или произведением наших фабрик, а чистыми деньгами, которые пойдут в Хиву и Бухару за английские товары»[559].
Под влиянием П.П. Сухтелена и В.А. Перовского в Оренбургском ведомстве вплоть до середины XIX в. проводилась запретительная политика на развитие земледелия среди казахов[560]. Однако со временем российское правительство, твердо заняв позицию, что «земледелие – самый верный способ к оседлости и гражданской жизни», решило внедрить этот принцип и в Оренбургском крае. В июле 1861 г. было издано высочайшее повеление о разрешении казахам «прочно селиться и заниматься хлебопашеством»[561]. Таким образом, позиция по переводу на оседлость была четко занята по отношению ко всем основным группам кочевого населения.
С одной стороны, некоторая часть казахского населения сама обращалась к российской администрации с просьбой выделить земли для оседлого поселения[562]. С другой стороны, конечно, далеко не все кочевники хотели оседать (очевидно, только малая их часть были готовы к этому). В Сибирском крае казахи отказывались от отведенных им территорий или проявляли слабую активность в обращениях об отводе земли из-за опасения, что если в течение пяти лет на отведенных землях не будет заведено хлебопашество, то землю отдадут другим, а с данного сообщества будут взысканы налоги за пять льготных лет[563]. Кроме того, до отмены крепостного права (1861 г.) оседание для кочевника могло гипотетически повлечь за собой перспективу оказаться в крепостном состоянии[564].
В самом российском правительстве отношение к переводу кочевников на оседлость и земледелие было неоднозначным. Мнение, что лучше оставить у кочевников существующий образ жизни, разделяли не только оренбургские власти. Когда в 1854 г. было закреплено право Сибирского казачьего войска на землю десятиверстной полосы вдоль Иртыша, часть казаков захотели полученные земли отдать в аренду казахам под кочевание. Таким образом, казахи-кочевники стали выгодными налогоплательщиками именно в качестве скотоводов. После реформ 1867—1868 гг. точка зрения, что поддержание скотоводства в казахской степи является выгодным для российской экономики, сохранялась. Кроме этого, было распространено мнение, что переход кочевников к земледелию затруднен объективными климатическими условиями степей[565] (следует отметить, что такое мнение имело под собой основания).
Важным является вопрос об интеграции кочевых народов как части процесса формирования в России политической нации[566]. С одной стороны, во второй половине XIX в. в стране проявился курс на вливание всех народов в единую политическую нацию, в том числе путем языково-культурной интеграции (русификации)[567]. Принцип государственного единства России подразумевал приобщение «инородцев» к русской государственности и цивилизации, а в перспективе – слияние с русским народом[568]. Это касалось и кочевых народов. Так, в 1873 г. комиссия под председательством А.А. Ливена сделала вывод, что основная цель политики в калмыцкой степи должна заключаться в постепенном «слиянии калмыцкого народа с коренным населением империи»[569].
С другой стороны, власти сами снижали эффективность усилий по интеграции, когда подчеркивали отличия между русскими (государствообразующим народом) и другими этносами. Создается впечатление о двойственности и противоречивости политики: пытаясь сплотить все народы в единую политическую нацию, одновременно власти педалировали некоторые атрибуты «национального государства»[570]. Так, принятие «Устава об управлении инородцев» и введение новой терминологии («инородцы», а не «иноверцы») отразило формирование нового – этнического, а не конфессионального подхода к народам России[571], который потенциально мог еще больше разобщить население страны.
Кроме того, к концу XIX в. все кочевые народы России, согласно «Своду законов о состояниях», получили более дробное деление: среди них выделялись «сибирские инородцы», «самоеды Архангельской губ.», «кочевые инородцы Ставропольской губ.», «калмыки, кочующие в Астраханской и Ставропольской губ.», «казахи Внутренней Орды», «инородцы Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской, Уральской и Тургайской обл.», «инородцы Туркестанского края», «инородческое население Закаспийской обл.». Такое деление тоже явно не могло способствовать слиянию всех народов страны в единую политическую нацию.
Ситуацию затруднял и религиозный вопрос. В целом кочевники, как и другие «инородцы», пользовались свободой вероисповедания. Им было разрешено иметь свои религиозные структуры, строить молитвенные дома (с разрешения местных властей). Переход в православие не препятствовал им оставаться на прежних правах. Однако во второй половине XIX в. в стране была введена доктрина ограниченной веротерпимости – так, например, ислам допускался, но власти препятствовали его распространению и укреплению[572].
Решительным противником любого расширения пределов веротерпимости был К.П. Победоносцев, в течение длительного времени (1880—1905) занимавший пост обер-прокурора Святейшего Синода. Подчеркивая исключительность положения православия, он призывал к «особливой бдительности» в отношении «неправославных» исповеданий, полагая, что их неподконтрольное распространение и развитие в Русском государстве, полагавшемся им в обязательном порядке православным, неизбежно ведет к смуте и анархии[573]. Такая позиция тоже была амбивалентной. Она находилась в русле поддержания Россией статуса «национального государства», и она же была направлена на интеграцию народов империи путем ослабления «неправославных» конфессий и постепенного перевода всего населения России в православие.
Своеобразным итогом такой противоречивой политики стало выступление в августе 1916 г. генерал-губернатора Туркестана А.Н. Куропаткина перед депутацией от европейского населения Ташкента: «Что касается русского населения, как ранее, так и теперь, я буду заботиться, чтобы среди всех народностей Туркестанского края вы чувствовали себя старшими братьями»[574]. А.Н. Куропаткин, как и принято было тогда, назвал «русскими» не только этнически русских, но и представителей всех остальных народов, которые считали себя частью России. Это проявление концепции политической нации. Однако он подчеркнул, что «русское население» является «старшими братьями» для местных народов, что в какой-то мере похоже на концепцию «национального государства»[575]. В то же время понятно, что народы этого региона за 40—50 лет, прошедших с момента присоединения к России, не успели интегрироваться в ее политическое и культурное пространство и не могли поэтому с полной уверенностью называться русскими, т.е. принадлежащими к политической нации Российской империи.
В целом результаты политики России по отношению к кочевым народам в XIX в. были разноплановыми. Невозможно отрицать ее воздействие на кочевую цивилизацию. Так, в Астраханской губернии в процессе совместного проживания калмыцкое население начало постепенно адаптироваться к культурным моделям оседлого населения. Калмыки по примеру русских стали устраивать землянки, поддерживать и строить колодцы. Так же стали действовать местные туркмены и казахи Букеевской Орды[576]. Аналогичные процессы происходили у бурят и других кочевых народов Сибири.
В казахской степи, во-первых, посредством российского самодержавия были преодолены центробежные тенденции и обеспечена государственная централизация номадного социума. Во-вторых, с вхождением Казахстана в состав России резко возросли возможности для жизнедеятельности кочевого общества. Ежегодно до 20 тыс. казахов устремлялись в города, казачьи станицы, крестьянские селения, военные укрепления для найма на работу. Как правило, бóльшая их часть там навсегда и оставалась, пополняя ряды уральского, оренбургского, сибирского казачества, крестьянского элемента, городского населения[577].
В то же время мнения властей об успешности интеграции казахов были противоречивыми. Правительство полагало, что казахи Младшего жуза более подвластны империи, чем представители Среднего жуза, и более способны к подчинению властям, даже оставаясь в кочевом состоянии[578]. Такое мнение было обосновано и тем, что Младший жуз вошел в подданство России намного раньше, чем Средний.
Относительно казахов Среднего жуза в 1875 г. власти Западной Сибири отмечали, что «успехи, сделанные ими к гражданственности, ничтожны… Доколе киргизы[579] будут одиноко совершать в пустынных пространствах степей огромные орбиты своих кочевок, вдали от русского населения, они останутся верноподданными лишь по названию и будут числиться русскими только по переписям»[580].
Часть казахского общества была недовольна продвижением России в Степь и развернутыми реформами. В 1837—1847 гг. произошло восстание под руководством султана Кенесары Касымова (в 1841 г. представители трех казахских жузов избрали его ханом). Оно охватило практически всю казахскую территорию, включая не принадлежавшую России. Цель восставших заключалась в прекращении колонизации и сохранении самостоятельности не вошедших в состав России казахских территорий. В восстании приняли участие около 20 тыс. чел. Фактически оно имело черты гражданской войны, т.к. на стороне России оставалась верная ей часть казахских султанов с их подданными. Восставшие вторглись в Кокандское ханство и на земли киргизов, которые в ответ поднялись против казахов. В 1847 г. восстание потерпело поражение, а хан Кенесары был убит киргизскими войсками.