е министерство, которое усмотрело связь между созданием национальных вооруженных формирований и потенциальным сепаратизмом[595], возражало против такого шага.
Для кочевников присутствовали некоторые льготы в сфере налогообложения. Население Туркестана не платило военный налог[596]. Казахи были освобождены от содержания почтового тракта между городами Уральск и Гурьев[597].
Власти занимались проблемой продольственного обеспечения населения «кочевых» регионов. В 1883 г. уральский губернатор поддержал идею создания продовольственного капитала для казахов на случай голода[598]. В 1899 г. «Правила об обеспечении народного продовольствия» были введены в Семиреченской области. В 1902 г. совет Туркестанского генерал-губернаторства решил, что создание областных продовольственных запасов «не соответствует условиям жизни той значительной части населения края, которая ведет кочевой образ жизни». Взамен было предложено ввести особый сбор на создание продовольственного капитала в размере 1 руб. на каждого кибитковладельца, а также разрешить сельским и аульным обществам, если они признают необходимым, создавать местные запасы зерна.
Такой же вопрос был поднят и в отношении Закаспийской области. Ее начальники А.А. Боголюбов и Д.И. Суботич выступали за то, чтобы за норму взять не 1 руб. с кибитки, а 3 руб. – с взысканием этой суммы в течение трех лет. Начальник Главного штаба А.Н. Куропаткин поддержал идею распространить действие этих правил на все население Закаспийской области, включая поселившихся в ней русских переселенцев[599].
В мае 1903 г. руководство МВД выразило в целом согласие с мнением А.Н. Куропаткина. Однако взимание сбора с оседлого населения Закаспийской области представлялось «едва ли необходимым». Министерство предлагало установить порядок обеспечения оседлых продовольствием «на основаниях, общих с оседлым населением прочих областей», а не с кочевниками. Обложение оседлых сбором «с кибитки» справедливо казалось МВД абсурдным. В итоге в августе 1903 г. Николай II утвердил правила для Туркестанского края, согласно которым был установлен сбор в размере 1 руб. на 1 домохозяйство[600].
В «кочевых» регионах продолжалось развитие систем образования и здравоохранения. Так, для туркменского населения Ставропольской и Астраханской губерний к 1910 г. работали 19 училищ и больница[601].
Интересным фактом была деятельность экспедиции по борьбе с сифилисом в Букеевской Орде. В октябре 1874 г. оренбургский генерал-губернатор сообщил в МВД, что в ней «находится большое количество киргизов[602] – или больных сифилисом, или носящих следы этой разрушительной болезни. Сифилис встречается большей частью в застарелых формах». В январе 1875 г. Медицинский департамент МВД постановил командировать в Орду сроком на три года трех врачей и трех повивальных бабок для лечения кочевников от сифилиса. Расходы на экспедицию были возложены на государственное казначейство, а устройство «особых сифилитических больниц, если таковые окажутся нужными», – на бюджет самой Орды (расходы на каждую больницу могли составить примерно 1 тыс. руб.). В мае 1875 г. Государственный совет утвердил эту инициативу[603].
Правительство пыталось урегулировать земельный вопрос, который уже давно был камнем преткновения в отношениях с кочевым населением. Так, поземельные споры часто возникали во взаимоотношениях кочевников и казаков относительно стойбищ, водоемов, скотопрогонных дорог. При этом власти закономерным образом чаще становились на сторону казаков[604]. В Забайкалье было принято решение о межевании земель, что должно было решить споры насчет «кочевых» территорий[605]. Наконец в 1886 г. был принят закон о передаче земель в бессрочное пользование кочевниками. Но и он не смог решить проблему. В России было распространено мнение, что кочевники получили слишком много земель, которые были им на самом деле не нужны, и их права на эти земли являлись «отвлеченнейшей фикцией»[606].
Понимание кочевой цивилизации в России на рубеже XIX и ХХ вв. несколько улучшилось. Н. Дингельштедт критиковал взгляды, которые были распространены «в разных канцеляриях», что кочевание является «только особым видом безделья и результатом лености и апатии кочующих народов»[607]. В. Бенкевич, который занимался изучением казахской степи, подчеркивал, что причины кочевания «кроются не в каких-либо влечениях и симпатиях киргиз»[608] или «в их сильно раздутой лености», а «это… прямое приспособление к свойствам климата, почвы, растительности и орошения степей», причем сделанное «с успехом». В. Бенкевич сделал вывод, что в степи «развитие земледелия никогда не мыслимо», иначе бы казахи, как «народ понятливый и практичный, давно бы переменили форму своей жизни и хозяйства». Он выявил, что казахи «не прочь заниматься земледелием, и занимаются, но выбирают для этого места, могущие гарантировать труд земледельца». В. Бенкевич сделал совершенно обоснованный вывод, что нельзя «увлекаться стремлением сделать всю степь оседлой и земледельческой»[609].
Военный губернатор Уральской области К.К. Максимович (1893—1899) отмечал, что в этом регионе казахи не пользовались льготами по переходу на оседлость и земледелие ввиду того, что это «не соответствует местным потребностям». Военный губернатор Семипалатинской области А.Ф. Карпов (1891—1901) подчеркивал, что кочевников принудить перейти в оседлое состояние «невозможно никакими искусственными мерами, пока к этому их не побудит непреодолимая сила экономических условий». А такие условия, как он считал, скорее всего и не возникнут, т.к. значительная часть степных территорий пригодна исключительно для скотоводства[610].
Кроме того, для понимания сущности кочевания как особого хозяйственного уклада необходимо было четко отделить его от бродяжничества, борьба с которым как с тяжелым «общественным недугом»[611] была развернута в России. Очевидно, что малосведущие в жизни кочевников чиновники и обыватели могли путать кочевание и бродяжничество. В. Бенкевич подчеркивал, что «кочевать – это не значит вести бродяжнический образ жизни, кочевки – это вещь регламентированная и явление, правильно совершающееся. Каждый аул и каждая волость кочуют из года в год по определенному направлению на известные места, на которые имеют право»[612].
Скептическое отношение к земледельческому освоению «кочевых» земель у специалистов, понимавших сущность жизни кочевников, было вызвано осознанием возможных экологических последствий массовой распашки степных территорий. Об этом, в частности, предупреждал член Тургайского областного правления А.И. Добромыслов. Он отмечал, что тонкий плодородный слой почвы легко выдуваем и быстро истощим, следовательно, развитие земледелия здесь будет происходить экстенсивным путем. Рентабельность его будет низкой, а эрозия почвы пагубно скажется не только на земледелии, но и на скотоводстве, наиболее ценные угодья которого будут изъяты в пользу земледельческой колонизации. Появятся бросовые земли, которые станут еще одним препятствием для скотоводства. Брошенные участки восстановят достаточный растительный покров только через 10—20 лет. Поэтому альтернативой земледелию в степи могло стать, помимо кочевого, интенсивное скотоводство, как в Австралии и Аргентине[613]. Можно только поразиться прозорливости дореволюционных специалистов, которые предвидели последствия освоения миллионов гектаров целины, начатого в 1950-е гг.
Власти говорили и об экономической пользе кочевания. К.К. Максимович, исходя из природно-климатических и почвенных условий, отводил развитию кочевого скотоводства ведущую роль в экономике Уральской области[614]. В изданной канцелярией степного генерал-губернатора в 1890-х гг. «Записке по вопросу о содействии кочевникам к переходу в оседлое состояние» говорилось, что «несомненно… что очень большое число киргизов[615] останется кочевниками, и как таковые они будут полезны для государства в качестве скотоводов и исправных плательщиков государственных податей за право пользования, главным образом, неудобными для сельского хозяйства землями»[616] (под сельским хозяйством понималось земледелие). Здесь дореволюционные специалисты опять смотрели вперед: массовый перевод кочевников на оседлость, осуществленный в СССР в начале 1930-х гг., привел в том числе к катастрофическому сокращению поголовья скота.
Тем не менее пониманию ситуации в «кочевых» регионах по-прежнему мешало отсутствие полных и достоверных знаний о кочевой цивилизации. Так, российские власти, включая Николая II, серьезно недооценивали экономическую ситуацию в Степном крае и Туркестане[617]. У них не было полного представления о состоянии земельного фонда коренного населения[618]. Например, огромные по площади казахские степи были «плохо изучены во всех отношениях», и «не существовало даже хороших карт»[619].
Реакция кочевой цивилизации на изменения в российской политике на рубеже XIX и ХХ вв. была противоречивой. В целом «кочевые» регионы постепенно интегрировались, вливались в политическое, правовое, экономическое и культурное пространство Российской империи. Это касалось не только «старых» кочевых территорий (Бурятия, Калмыкия, Якутия и другие районы Севера), но и «новых». Завоевание Туркестана и последующее имперское управление несколько снизили уровень конфликтности в регионе[620]. Хотя присоединенные в конце XIX в. туркменские земли сильно отличались от России в цивилизационном плане, благодаря проводимой органами военного управления политике преемственности власти и делегирования полномочий, русским властям удалось в короткий срок не только «умиротворить» местное население, но и привлечь на свою сторону его широкие слои[621].
Но до полной интеграции «новых» территорий было еще далеко. Т.В. Котюкова писала, что представители коренного населения Туркестана не считали себя подданными Российской империи со всеми вытекающими отсюда последствиями[622]. Наиболее обширные «кочевые» регионы – казахские и киргизские степи, а также удаленные кочевья туркмен – все еще оставалсись вне поля деятельности государства. Сохранялась отчужденность местных властей и кочевого населения. Чиновники часто не знали местных языков, общались с населением через переводчиков. Этим пользовались «наиболее ловкие» переводчики, которые «захватывали в свои руки всю неограниченную власть уездного или крестьянского начальника и становились настоящими диктаторами своего уезда или участка». Чиновники, включая следователей и судей, «нередко становились игрушкой в руках своих переводчиков»[623]. Известно, что там, где существует отчужденность между властью и населением, появляются разного рода посредники, в том числе недобросовестные.