Переселенческое управление немедленно принялось вводить новые нормы в действие[712] с целью изъятия у кочевников «излишков» земель[713]. Тем не менее правительство России не позволяло существенно занизить нормы земли, оставляемой кочевникам. В феврале 1909 г. состоялось совещание под председательством сенатора Б.Е. Иваницкого, на котором был рассмотрен вопрос об оптимальном соблюдении интересов кочевого населения Туркестана и Степного края. Было решено, что, в случае обнаружения явной недостаточности земельного обеспечения, в пользовании кочевников могли оставаться земли сверх нормы. Это решение значительно ограничило деятельность переселенческих органов в Степном крае[714].
Тем не менее изъятие земельных площадей (пусть даже небольших) у кочевого населения неизбежно приводило к утеснению его землепользования, нарушало традиционный образ жизни, наносило ущерб ведению скотоводческого хозяйства[715], т.к. сужало традиционные места кочевок[716]. Кроме того, для переселенцев изымались плодородные участки земли, в том числе те, на которых кочевники практиковали вспомогательное земледельческое хозяйство[717].
Н.Э. Масанов считал, что правительство проводило политику предпочтительного наделения землей мигрантов по сравнению с местным аборигенным населением. Так, в частности, казахи-кочевники, желающие заниматься земледелием, должны были заручиться поддержкой своей общины и самим изыскать соответствующие земельные резервы, тогда как переселенцы (в частности русские и уйгуры) сразу же получали землю от властей[718]. Однако, на наш взгляд, речь о преимущественном выделении земли шла по характеристике не «мигрант», а «земледелец», какой бы национальности он ни был. Кочевник же должен был заручиться поддержкой своей общины для того, чтобы показать серьезность намерений перейти к земледелию, и тогда он тоже мог получить землю, предназначенную именно для земледелия.
О том, что мигранты не имели преференций, говорит тот факт, что в Забайкалье бурятам и забайкальским казакам (которые также занимались в основном скотоводством) земли было отведено значительно больше, чем крестьянам. Например, в Селенгинском регионе на каждого бурята-казака к началу ХХ в. приходилось по 62,65 дес. земли, а на каждого ясачного бурята – по 28,24 дес. У большинства же русских крестьян (включая старожилов), земельные наделы составляли менее 10 дес. «удобной» земли. В среднем на одно хозяйство в Забайкалье приходилось по 8,7 дес. земли[719].
Проблемой была выплата компенсации кочевникам за изъятие земель. На практике она состояла в уплате за сносимые «постройки» или выплате пособий на устройство в других местах. При этом администрация выдавала деньги не всем подряд, а лишь тем, кому выселение с привычных мест грозило полным разорением[720]. Кроме того, чтобы вообще «не платить киргизам[721] денег, чины переселенческого управления тщательно обходили усадьбы киргиз на расстоянии нескольких саженей, ставя межевые столбы на углу их землянок, на колодцах, из которых киргизы берут воду, и т.д.». Такие «хитрости» были «вернейшим способом заставить киргиз уйти, не получив платы даже за постройки»[722].
Почти каждое такое изъятие возбуждало протест со стороны кочевников. Д.В. Кузнецов считал, что их недовольство, как правило, было вызвано не столько действительными нуждами, сколько бессистемностью и беспорядочным характером кочевого землепользования. Очевидно, руководствуясь именно такими соображениями, в апреле 1910 г. П.А. Столыпин требовал безотлагательно наделять казахов землей по переселенческим нормам, даже не считаясь с их согласием[723]. Конечно, с точки зрения оседлого человека пользование землей кочевниками могло показаться «бессистемным», однако это было не так.
Впрочем, в некоторых местностях у кочевников были реальные излишки земли. Об этом говорит факт сдачи ими своих земель в аренду прибывавшим переселенцам. Вопрос о том, «вправе ли киргизы-кочевники Туркестанского края сдавать в аренду третьим лицам состоящие в их пользовании земли», даже рассматривался в Сенате в апреле 1907 г.[724] Правда, возможно, что излишки земли были только у некоторых, самых богатых представителей кочевого общества. Ввиду того, что земля выделялась кочевникам по количеству скота, баи могли представить в качестве «своего» весь скот родовой общины и за это получить много земли. Было известно, что оседлые казахи, имевшие до 300—400 дес. пашни и торговый оборот в несколько сот тысяч рублей, выдавали себя за «кочевников», чтобы прибрать к рукам земли настоящих кочевников-скотоводов[725].
Таким образом, власти вольно или невольно позволили богатым казахам сконцентировать в своих руках огромные земельные площади. Они делали это путем рассеивания мелких обрабатываемых земельных участков на обширной территории и затем фактически захватывали ее всю[726]. При этом было проигнорировано тяжелое положение тех представителей коренного населения, у кого земли было недостаточно или не было совсем[727]. Кроме того, как писал А. Букейханов, «по горькой иронии судьбы право собственности на землю в степи имели только несколько лиц из среды киргиз[728], предкам которых была пожалована земля за сомнительные для киргизского народа заслуги»[729]. (Очевидно, под такими собственниками земли он имел в виду тех, кто служил царской администрации.)
Критика изъятия земель у кочевников и установления норм для кочевания была распространена в России уже в те годы. Одним из главных вопросов, который задавали критики, был «экзистенциальным»: можно ли вообще считать степь «пустой», чтобы «изымать» из нее какие-либо земли для переселенцев? А. Букейханов писал, что «киргизы[730] считают всю степь своею, в ней нет и пяди земли, на которой не пасся бы, в то или иное время года, киргизский скот, разумеется, за исключением негодных для пастбища мест»[731]. Российский этнограф и сотрудник Министерства земледелия и государственных имуществ Н.А. Дингельштедт отмечал, что, даже если «кочевые» земли никому конкретно «не принадлежат… они находятся в вечном пользовании или, вернее, принадлежат всему кочевому населению». Он подчеркивал, что «свободной земли в действительности нет, и ее можно найти, только отняв у кочевников». Так, когда после 1884 г. в Туркестане было найдено 30 участков для переселенцев, «оказалось, что везде эта земля находится в чьем-либо пользовании, и потому ее приходилось получать не иначе как с боя»[732].
Некоторые эксперты – например В. Остафьев – считали, что норму земли, необходимой для кочевания, просто невозможно вычислить из-за разницы в топографических, природных и климатических условиях, а также «при незнакомстве с условиями кочевого хозяйства»[733]. Д.А. Клеменц писал, что «при кочевом быте надел подушевой или пообщинный, велик он или мал… расстроит хозяйство», т.к. «при подвижном инвентаре и право пользования землей должно быть подвижное»[734].
Другие эксперты уверяли, что нормы все-таки можно вычислить, но власти их занижали либо другим образом рассчитывали неправильно. Депутат Государственной думы Т.И. Седельников писал, что Ф.А. Щербина «не был сам сколько-нибудь компетентным в межевом деле и не имел в числе своих сотрудников ни одного специалиста-землемера», не выезжал на полевые исследования, а брал «словесные показания киргизов[735] о границах их землепользования». Поэтому «там, где по данным Щербины, числилось 25 000 дес., в натуре оказывалось иной раз всего только 6000 дес., и обратно». Т.И. Седельников считал, что Ф.А. Щербина и А.А. Кауфман занимались организацией «совершенно незаконного отобрания киргизских земель под переселенческие участки», хотя вместо этого им следовало «заняться сложным и трудным делом поземельного устройства самих киргизов»[736]. Интересно, что впоследствии, в 1917 г., сам А.А. Кауфман тоже стал критиковать программу «изъятия» земель у кочевников, выражая негодование тем, что «предполагаемые “излишние” земли отбирались под переселение без предварительного отвода… наделов» местному населению[737].
Высказывалось также мнение о необходимости ограничить или вовсе прекратить переселение крестьян на «кочевые» земли – например, В. Бенкевич выступал за такой шаг «в интересах скотоводства»[738].
Эксперты выдвигали предложения о другом способе колонизации степных и полупустынных территорий – на не занятых кочевниками землях. Н.А. Дингельштедт писал, что «следует приступить к устройству поселений или на новых ирригационных каналах… или… на каналах, уже существующих, но после необходимого их расширения и удлинения»[739]. В.П. Вощинин считал, что этот «новый, второй, Туркестан, требующий для своего созидания огромных затрат русских денег, должен быть заселен только русскими»[740]. В таких высказываниях видно стремление отграничить русские поселения от «местных», т.е. осуществить колонизацию в чистом виде.
Такие идеи нашли свое воплощение. Например, в Семиречье, кроме изъятия «излишков» земли у местного населения, с 1912 г. практиковалась колонизация на орошенных за счет государства землях[741]. В Голодной степи (на территории Ходжентского уезда Самаркандской области) на средства великого князя Николая Константиновича к 1913 г. из Сырдарьи был прорыт Романовский канал, вокруг которого были основаны русские поселки[742].
Кроме переселенческой колонизации, власти реализовывали другие направления освоения «кочевых» территорий. Во-первых, строительство железных дорог, что подразумевало изъятие земель и колонизацию прилегающих территорий. Кроме Транссиба, были построены Закаспийская железная дорога (к 1888 г.) и магистраль Оренбург – Ташкент (к 1906 г.). Торговый оборот Закаспийской дороги только в 1899 г. составил 65 млн руб. Дорога Оренбург – Ташкент в 1910-е гг. приносила доход в 7—8 млн руб. П.А. Столыпин высказывался за строительство железной дороги через весь Степной край от Уральска до Семипалатинска, соединение ее с европейскими и Южносибирской дорогами и дальнейший выход в Китай. Цель этого проекта заключалась в том, чтобы «теснее связать нашу сибирскую окраину с мировым рынком, дать южным киргизским[743] степям, богатым хлебом, скотом, золотом, медью и каменным углем, возможность сбыта этих богатств»[744].