В качестве социальной базы оседания степной генерал-губернатор М.А. Таубе (1889—1900) рассматривал две категории казахского населения: лиц, принявших православие, и бедняцкие слои кочевого социума (байгуши, джатаки)[778]. Действительно, обедневшие кочевники не только поддерживали переход на оседлость[779], но и первыми в основном и оседали, т.к. не могли кочевать без скота.
Власти выделяли оседающим кочевникам землю на общих основаниях с русским земледельческим населением[780]. Так, в Забайкалье до начала ХХ в. оседлые буряты получали по 21 десятине, наравне с русскими старожилами и старообрядцами.
Оседающих кочевников было необходимо обучить земледелию. Однако, как писал А.А. Кауфман, «русские переселенцы… благодаря в высшей степени хищническому характеру своего хозяйства могли служить киргизам[781] лишь очень плохими примерами и образцами». Поэтому он предлагал создать специальные опытные фермы, где кочевников знакомили бы с рациональным земледелием[782].
При переходе к оседлости и земледелию нужно было учитывать природные факторы. Военный губернатор Уральской области К.К. Максимович считал, что, исходя из географических условий, оседание было целесообразным только в северных уездах этого региона[783]. В изданной канцелярией степного генерал-губернатора в 1890-х гг. «Записке по вопросу о содействии кочевникам к переходу в оседлое состояние» было указано, что «более высокую земледельческую культуру» нужно развивать только там, где она может быть выгодной экономически. Таким образом, была осознана возможность негативных последствий принудительного или форсированного обоседления кочевников[784].
Воодушевлял властей усилившийся самостоятельный, стихийный переход кочевников на оседлость. С одной стороны, в новых условиях оседлость давала бывшему кочевнику возможность занять более высокую социальную позицию по сравнению с теми, кто продолжал вести кочевой образ жизни[785]. С другой стороны, оседание часто было вынужденным. Потеряв землю из-за занятия ее переселенцами, кочевники уже не могли вернуться к скотоводству и вынуждены были радикально менять хозяйственный уклад[786], переходя на оседлость.
В то же время в России сохранялось и скептическое отношение к стихийному оседанию. М.А. Таубе отмечал, что случаи обращения за льготами, предоставляемыми оседающим кочевникам, единичны, и также у бывших кочевников наблюдался обратный переход из оседлого состояния в кочевое. Он констатировал практически нулевой результат побуждения казахов к оседлости[787]. По самым скромным подсчетам, сделанным А. Букейхановым в 1914 г., темпы самостоятельного оседания были таковы, что на полное оседание казахского населения понадобилось бы 250 лет[788].
Попутно возникали суждения, что добровольно перевести кочевников на оседлость не получится. В упомянутой «Записке по вопросу о содействии кочевникам» говорилось, что никакие меры не смогут заставить их добровольно сменить образ жизни. В связи с этим авторы «Записки…» не видели другого средства решения проблемы оседания, кроме как принуждение[789]. Однако такие мнения не стали превалирующими, и на практике принуждение в этой сфере российские власти не применяли.
Кроме того, часть специалистов высказывались против перевода кочевников на оседлость. Еще в 1840 г. известный русский ученый и государственный деятель А.И. Левшин отмечал, что природные условия мест обитания казахов не позволяют создавать постоянные селения[790]. Некоторые эксперты считали, что кочевое скотоводство не является помехой для Российского государства. В 1852 г. командующий отдельным Сибирским корпусом генерал-лейтенант Г.Х. Гасфорт в донесении на имя военного министра В.А. Долгорукова писал, что кочевники «могут быть нам полезными и невредными. Быт этот искони веков им нравится, они считают его лучшими в мире, полагают в нем свое счастье и не желают лучшего… Лишать их этого счастья привитием новых идей и нужд было бы столь же несправедливо, сколь и невыгодно для нас»[791].
Против оседлости выступали и некоторые национальные деятели. Казахская газета «Казах» публиковала материалы с призывами сохранить кочевничество и скотоводство[792]. А. Букейханов – один из идеологов этой газеты – научно обосновывал, что степь более приспособлена для скотоводческого хозяйства, нежели для земледелия. Он выступал за эволюционный путь развития казахского общества[793]. Тем не менее разногласия между сторонниками и противниками оседания до революции не переросли в конфликт и не оказали существенного влияния на ситуацию с оседанием кочевников, которая продолжала развиваться в «мягком» варианте.
Оседание во всех «кочевых» регионах развивалось по-разному, но была общая тенденция – его усиление. В Астраханской губернии почти все ногайцы-карагаши, утар-алабугатцы, туркмены перешли к полуоседлости и оседлости. У них началось строительство жилищ, кочевание сократилось до периода с марта по ноябрь. Редким и уникальным был возврат в кочевничество или полукочевание[794]. У туркмен, живших в Ставропольской губернии, к началу ХХ в. появились постоянные аулы[795].
В Азербайджане, где кочевое хозяйство и так никогда не являлось единственной или хотя бы преобладающей формой экономической жизни, к концу XIX в. из-за развития сельского хозяйства произошло сокращение пастбищных земель. Занятие скотоводством стало менее выгодным, чем земледелие. В 1850—1870-е гг. в регионе шел процесс массового оседания кочевников, в результате чего осела бóльшая их часть. С 1870-х гг., когда начался процесс переселения русских в Азербайджан, оседание кочевников стало тормозиться властями, т.к. свободная земля была нужна для размещения переселенцев[796]. Тем не менее, оседание продолжалось. Так, в 1905 г. кочевники Аларского общества Ленкоранского уезда «обнаружили стремление к переходу к оседлой жизни». Особое совещание при Бакинском губернском правлении приняло решение предоставить им такую возможность[797].
Очевидно, дольше всех в Закавказье сохраняли приверженность традиционному образу жизни кочевники в Нагорном Карабахе. Оседание их на сезонных пастбищах этого региона было затруднено или почти невозможно вследствие не только высокой престижности занятия скотоводством и кочевого образа жизни, но и целого ряда экологических причин, а также традиционного и официального запрета перевода пастбищ в пашню[798].
В Горном Алтае причинами постепенного перехода кочевников к оседлости было усиление русской колонизации после 1861 г. и деятельность русской духовной миссии. К концу XIX в. оседлые составляли 43,8 % алтайского населения. Характерно, что свидетельством перехода на оседлость было повышение уровня знания русского языка среди алтайцев[799].
Во второй половине XIX в. изменился хозяйственный уклад башкир: появились земледелие, лесные, отхожие и другие промыслы. Все это усилило их переход к оседлости. При этом насильственные меры обоседления не поощрялись[800]. В итоге бóльшая часть кочевников-башкир перешли на оседлость.
Буряты, проживавшие на территории Прибайкалья (Иркутская губерния), практически полностью перешли на оседлость. В этом регионе были более сильными русская колонизация, распространение русской культуры, включая земледелие, а также перевод в христианство. Департамент духовных дел иностранных вероисповеданий МВД в 1885 г. сделал вывод, что «крестившиеся буряты считают себя вполне русскими, переходят из кочевого быта в оседлый и от скотоводства к земледелию». Власти считали целесообразным «отделение крещеных инородцев по общественному управлению от соплеменников их – язычников»[801].
Сведения относительно оседлости населения Забайкалья противоречивы. По одним данным, в этом регионе к концу XIX в. буряты и эвенки в целом оставались кочевниками «с небольшим уклоном в зародыше к переходу к новой хозяйственной системе – земледельческой»[802]. (В 1896 г. в составе населения Забайкальской области было 25 597 «крещеных инородцев» и 150 422 буддиста и шаманиста[803].) Однако Н.Л. Петерсон выявил, что 55 % забайкальских «кочевых инородцев» имели пахотные земли. На каждые 100 хозяйств у них приходилось 76 десятин пашни и 73 дома «с настоящими печами». Поэтому он сделал вывод, что «постоянность жилых построек у большинства инородцев и распространенность, хотя и в малых размерах, запашек» – это «признаки известной оседлости»[804]. Такие противоречия в оценках были вызваны и тем, что среди бурят и эвенков было мало строго «кочевых», и тем, что у властей и ученых все еще было недостаточно знаний об «инородцах».
Тем не менее, действительно, с последней четверти XIX в. воздействие русской экономики на забайкальских бурят усиливается. Идет рост оседлости, разведения коров, внедряются рыночные механизмы, происходит распространение грамотности, снижение уровня заболеваемости и смертности. В Агинском регионе оседлыми в 1850 г. было около 80 «инородцев», в 1911 г. – более 650. Одним из показателей культурного воздействия русских и перехода к оседлости была интенсификация заготовки сена. К концу XIX в. ею занимались 70 % хозяйств агинских бурят[805].
На рубеже XIX и ХХ вв. у бурят сокращается поголовье скота – на 13 % с 1897 по 1916 гг. Однако по всей Забайкальской области количество скота увеличилось на 9,6 %[806]. Возможно, что одной из причин сокращения скота у бурят было усиление оседания и переход на земледелие. Общее же увеличение поголовья скота в Забайкалье произошло за счет роста населения региона в результате прибытия «европейских» переселенцев.
Происходило усиление оседания казахского населения. А.А. Кауфман считал, что кочевое скотоводство кустанайских и актюбинских казахов «уже мало чем отличается от скотоводства крестьян богатых пастбищами районов Сибири». Он писал, что ему «неоднократно приходилось слышать отзывы самих киргиз[807]… что они остались кочевниками только по одному названию»[808]. Возможно, что, будучи одним из работников программы переселения, он несколько преувеличивал. Однако даже противник оседания А. Букейханов писал, что «былое, чисто пастушеское хозяйство… постепенно уступает место смешанному земледельчески-пастушескому типу» (там, где есть для этого условия). Он делал вывод, что казахи «осели на землю. Привычное, старое представление о них, как о вечно кочующем народе… является… анахронизмом»[809].