вают, а сняв с поля несколько хлебов, предоставляют ему самому удабриваться в течение десятков лет. Обилие земли дает возможность вести так дело»[177]. Кроме того, историки находят и внешние причины, которые мешали кочевникам достойно развивать земледелие, – например, что на территории Казахстана эта тенденция, «с древности постоянно пробивающая себе дорогу, сдерживалась крупными событиями внешнего, военно-политического порядка» (например, нашествием Чингисхана)[178].
Однако есть и другое мнение – что кочевники предпочитали развивать земледельческий сектор экономики не сами, а путем включения в состав своего социума мигрантов из соседних оседло-земледельческих государств либо посредством угона в плен земледельческого населения[179]. Так, в Синьцзяне, где превалировало пастбищное кочевничество, всегда имелось и окраинное сельское хозяйство, однако эти поля культивировались в интересах кочевников их подданными, данниками или наемными людьми, взятыми из оседлых общин[180]. Киданьская империя Ляо (907—1125) специально захватила для таких целей несколько провинций на севере Китая. Аналогичные процессы шли в западной части Евразийской степи у протобулгар и хазар. В Уйгурском каганате правящий класс предпочитал выгодную торговлю, а не рискованные набеги, и поэтому, когда каган Идигянь (759—780) решил вторгнуться в Китай, он был свергнут и убит – однако отказ от набегов привел к прекращению «поставки» земледельцев в каганат[181], что, возможно, и стало одной из причин снижения мощи этого государства.
Дискуссионным остается вопрос о неотвратимости и прогрессивности оседания. Многие ученые разделяют мнение, что оседание имело именно такой характер[182] во все исторические периоды[183], и оно не только избавило «кочевников от постоянных неудобств жизни»[184], но без него «кочевые народы не могли перейти ни к рабовладельческому, ни к феодальному обществу»[185]. В.М. Викторин и Э.Ш. Идрисов сделали вывод, что «переход к полуоседлости – первый крупный шаг к модернизации прежнего жизненного уклада и обретению нового»[186]. Действительно, именно «век модернизации», с ростом национальных государств и ужесточением регулирования землевладения, заставил скотоводов задуматься о фиксировании своих прав на землю[187], что стало предпосылкой для оседания.
Тем не менее в советский период некоторые ученые полагали, что не всякое оседание кочевников «прогрессивно». В.В. Грайворонский приводил в пример «непроизводительное оседание» 100 тыс. лам в монастырях дореволюционной Монголии и безуспешные попытки насильственного обоседления кочевников в Иране в 1920—1930-е гг.[188] С.И. Ильясов писал, что «прогрессивным» является только «переход на оседлость, если он сопровождается изменением в способе производства, переходом к общественной собственности» (как это было сделано в СССР)[189].
С другой стороны, многие ученые считают, что оседание кочевников – это явление вынужденное[190] и/или не массовое. В. Остафьев писал, что у казахов «земледелец-пахарь – слово презрительное, означающее человека самого последнего, самого низкого», и «только самое безвыходное положение может заставить степного пастуха обратиться в пахаря»[191]. Н.Н. Крадин сделал вывод, что «осевшие скотоводы являлись самой попираемой стратой и при первой же возможности старались вновь обзавестить скотом и начать кочевать»[192]. Ю.И. Дробышев отмечает, что любой степной правитель, рискнувший принудить к земледелию своих подданных, «наверняка встретил бы сильный отпор»[193].
По мнению Н.Э. Масанова, советская кампания по обоседлению кочевников, реализованная в 1930-е гг., напрочь опровергает утверждения о дореволюционном массовом оседании казахов. Он считал, что если оно и имело место, то только на периферии кочевого мира[194]. А.П. Килин отмечает, что сопротивление оседлости со стороны цыган в советское время нельзя объяснить «исключительно целями наживы»: это действительно была «сила традиции; сложившийся на протяжении десятилетий, если не столетий, уклад жизни»[195]. Л. Бенсон и И. Сванберг выявили, что в Синьцзяне кочевникам всегда была доступна возможность перейти на оседлость, однако местные казахи не делали это массово, т.к. это повлекло бы отказ от многих элементов, фундаментальных для их идентичности[196].
Ученые сделали вывод о наличии существенных социально-экономических и политических препятствий для оседания кочевников. Г.Е. Марков выделял как минимум два таковых: во-первых, благоприятные для земледелия области были по большей части освоены, и там существовали государственные образования. Во-вторых, против оседания выступала верхушка кочевого общества, которая не хотела потерять свою вооруженную силу, состоявшую из племенного ополчения[197]. В-третьих, как отмечают Т.Н. Биче-оол и Л.К. Монгуш, переход на оседлость требует «изменений не только в бытовой культуре, но и… всей системы ценностей, основанной на традиционном мировоззрении»[198].
Относительно последствий оседания ученые имеют разные мнения. С.А. Давыдов сделал вывод, что в древности «переход от кочевого образа жизни к оседлости сопровождался бурным развитием в экономической, социальной и культурной сферах жизнедеятельности древнего общества»[199]. Г. Батнасан отмечал, что процесс оседания скотоводов оказывал в целом положительное влияние на общее развитие сельского хозяйства[200]. Однако Р. Бленч считает, что оседание не обязательно влечет за собой какое-либо увеличение производства и повышение продовольственной безопасности – напротив, оно может привести к распространению проблем безработицы и голода в другие регионы[201].
Оседлые и кочевники
В целом в отношениях между «оседлым» государством и его населением (земледельцами), с одной стороны, и кочевниками и их государствами, с другой, можно выделить четыре основных типа: враждебные, союзнические, даннические, вассальные[202].
Среди ученых наиболее распространено мнение о перманентной враждебности оседлой и кочевой цивилизации, их противостоянии, «полярной оппозиции»[203], «столкновении двух разных миров, двух эпох, двух миросозерцаний». Считается, что оседлому «ни в чем нельзя сойтись с кочевником»[204], он «чувствует в номадах естественного врага»: «с одной стороны – революционность, изменчивость, неустойчивость, с другой – консерватизм, стабильность, покой»[205]. Конфликт между кочевниками и оседлыми восходит к самым ранним письменным свидетельствам и мифически символизируется во многих культурах[206].
Это столкновение родилось не из желания кочевников завоевать и удержать землю, а из их нужды иметь относительно свободный доступ к продукции оседлого мира[207]. Однако затем номады, по тем или иным причинам потерявшие свои земли в степях, стали пытаться занять пограничные земли «оседлых» государств под пастбища[208]. Вызванные этим конфликты до сих пор отличаются наибольшей сложностью урегулирования, поскольку обе стороны (потомки скотоводческих и оседло-земледельческих этнических групп) убеждены в принадлежности спорных территорий прежде всего им – на основе справедливости, исторического права и здравого смысла[209].
С.А. Плетнева писала о том, что кочевники несли оседлым «разруху, бедствия, разорение, гибель»[210]. Р. Груссе видел причины агрессии со стороны кочевников в тяжелых условиях их жизни: «Сообщества земледельцев, которые возделывали хорошую желтую почву Северного Китая, сады Ирана или богатые черноземы Киева, были окружены поясом бедной пастушеской земли, где часто превалировали ужасные погодные условия и каждые десять лет иссякали источники воды, чахла трава, умирал скот и вместе с ним – сами кочевники. В этих условиях периодические нападения кочевников на земледельческие районы были законом природы»[211].
Характерно, что обе стороны пытались манипулировать друг другом. Так, Китай и Византия понимали, что более выгодно (и более важно с точки зрения перспектив торговли) подкупить кочевников, чем вести войну с такими сильными врагами. Китаю часто удавалось контролировать поведение кочевников путем открытия или закрытия приграничных рынков[212].
Многие ученые считают, что между земледельческой и кочевой цивилизациями есть существенная «социокультурная дистанция»[213]. Во-первых, ее обусловила география проживания[214]. П.Н. Савицкий писал о том, что контрасту культур кочевников Монголии и оседлых китайцев соответствует контраст географический: «Влажный муссонный умеренно-теплый Китай с мягкой и непродолжительной зимой и сухая… Монголия, с невыносимой жарой летом и сильнейшими, сопровождаемыми ветром морозами зимой»[215]. С этим же аспектом связано и разное отношение оседлых и кочевых людей к природе. Американский исследователь Д. Ворстер отмечал, что «культура современного западного человека покоится на вере, что он автономен в природе» и неподконтролен ей. Западные люди потеряли «чувство близкой зависимости от окружающей среды»[216], которое, в свою очередь, сохранялось у кочевников.
Во-вторых, оседлые и кочевники ведут разный образ жизни («привязанность» и «мобильность»). Кочевник должен мигрировать, тогда как земледелец старается как можно меньше отлучаться со своего поля[217]. Особенно ярко и даже трагически эта разница выразилась в крепостничестве, при котором крестьянин был законодательно «прикреплен» к земле[218].
В-третьих, у оседлых и кочевников – разные типы экономики[219]. Ф. Барт считал, что именно различия в экономике более всего важны для понимания отношений между кочевниками и оседлыми[220]. Кочевое скотоводство исключало оседлый образ жизни, развитие земледелия, появление населенных пунктов[221]. Земледелие и собирательство-охота (у аборигенов Австралии, например) – экономические системы, по выражению Дж. Блэйни, вообще «разные, как коммунизм и капитализм»[222]. Г.Н. Черданцев писал, что «скотовод-кочевник является… “естественным врагом” оседлого земледельца. Кочевое скотоводческое хозяйство требует простора, и там, где завелись посевы, нет места для выпаса и прогона скота, который их потравит»[223]. Здесь можно привести в пример рознь, возникшую в начале ХХ в. между кочевыми и оседлыми казахами, осознавшими, «вместо былой родовой солидарности, коренную противоположность своих стремлений и интересов: что одному полезно, то другому смерть»[224].