В-четвертых, отличаются традиционные системы социальной организации. Как выявил П.И. Кушнер, у земледельцев родовые группы создают довольно устойчивую систему, основанную на общем пользовании общественными угодьями. У скотоводов большие семейные группы входят между собою в самые разнообразные сочетания, носящие временный характер. Однако в итоге «земледелец вскоре забывает о своих родственных связях за пределами родовой общины, а… у скотоводов родовые связи сохраняются дольше, родовые обычаи выполняются тщательнее»[225].
Наиболее тесный контакт кочевников с оседлыми возникает, когда «кочевые» территории входят в состав «оседлого» государства. Многие ученые говорят об изначальной враждебности последнего к кочевникам[226]. Правители «оседлых» государств «видели в самом кочевом образе жизни альтернативу окаменелым формам государств, не терпящих альтернатив»[227]. Кочевники воспринимались как «неприятные соседи», с трудом предсказуемые, «стихийные и непостоянные», притом «ежеминутно меняющие» свое настроение и стиль действий[228]. Конечно, для такого отношения были основания: многие страны в течение веков постоянно находились под угрозой нашествий и набегов кочевников.
Можно выделить ряд конкретных факторов изначальной враждебности «оседлого» государства по отношению к кочевникам. Во-первых, психология, менталитет кочевого общества несовместимы с представлениями «оседлого» государства о реализации его власти над населением[229]. А. Араим писал, что «кочевники отвергают и ненавидят государственный контроль»[230]. В свою очередь, «оседлая» власть из-за постоянной мобильности кочевников и не могла их в достаточной мере контролировать, тем более что они могли уйти за границу (отличить простое передвижение кочевников в рамках кочевого образа жизни и окончательный уход из страны практически невозможны[231]). Для самих же кочевников способность легко перемещать свои семьи и стада всегда «имела существенное политическое значение. Когда номадам угрожало нападение со стороны оседлых армий, они исчезали, так что захватчик не находил ничего, кроме пустой равнины с облаком пыли на горизонте»[232]. Таким образом, и в рамках «оседлого» государства кочевники фактически были «неуловимыми» для властей.
Во-вторых, традиционно воинственные – можно сказать, постоянно отмобилизованные – кочевые общества оспаривали монополию государства на владение и использование вооруженных сил[233].
В-третьих, для «оседлого» государства неприемлемо отсутствие моральной и материальной привязанности кочевника к конкретной стране: «Кочевник непринужденно преодолевает границы… “все свое носит с собой”, в том числе жилище, стадо и имущество, поэтому он всегда и всюду дома, в какой бы стране в пределах своей кочевой ойкумены ни оказался»[234]. Перемещения кочевника жестко сокращают его приверженность государству[235], т.к. он всегда может найти себе «новый дом»[236]. А.Х. Сидику писал, что «у скотовода нет родины. Политические границы существуют для него только в той мере, в какой текущие условия по той или иной причине угрожают его свободе или безопасности»[237].
В-четвертых, с точки зрения «оседлого» государства, кочевники захватили непомерно обширные территории. Дореволюционный ученый В. Вощинин считал, что «в “кочевую” земля обратилась только потому, что не осталась “оседлой”», и поэтому, если оставить кочевникам только ту территорию, которая им действительно нужна, «то в разряд оседлых отошла бы добрая треть кочевых» земель[238]. Тогда же, до революции, депутат Государственной Думы от Оренбургской губернии Т.И. Седельников отмечал, что требование казахов-кочевников о «“вечной собственности” на все… земли не выдерживает никакой критики… Степь, при мало-мальски устойчивом и культурном хозяйстве, легко будет в состоянии прокормить гораздо больше людей, чем сейчас, при отсталых формах хозяйства, она прокармливает голов скота»[239]. Кроме того, посягательство кочевников на сельскохозяйственные земли не раз приводило к экономическим потерям для «оседлого» государства[240].
Считается, что для самих кочевников вхождение в состав «оседлого» государства обычно влекло тяжелые последствия. С.Г. Кляшторный и Т.И. Султанов писали о фактической невозможности равного сосуществования кочевников и оседлых в рамках одной государственности: «Один [мир] должен был подчинить себе другой»[241]. Кроме того, это ударяло и по доходам кочевников – они более не могли собирать дань[242], право на сбор которой монополизировало «оседлое» государство. Еще один осложняющий положение кочевников аспект состоит в том, что «оседлое» государство и его оседлое население цивилизационно едины, а кочевники чужды им.
Реакция кочевников на действия «оседлого» государства, которые их не устраивали, часто была резкой. Кочевники, с их военными традициями и высокой мобильностью, исторически не были лояльными подданными «оседлых» государств[243]. Они противодействовали государственным мероприятиям, нарушавшим вековые устои номадизма и систему кочевого хозяйства[244], а сильное давление на них могло привести к откочевке за пределы страны или применению ответного насилия[245]. Так, на Ближнем Востоке кочевые народы часто поддерживали протестные движения и легко вовлекались в противостояние правящим режимам[246].
Вопрос о том, чья вина превалирует в противостоянии «оседлого» государства и кочевой цивилизации, конечно, является дискуссионным. Часто в конфликте вина в той или иной степени лежит на обоих его участниках. Тем не менее можно сказать, что изначально кочевники чаще всего выступали в роли завоевателей[247] или беззастенчиво терроризировали своих оседлых соседей[248]. Однако в нападениях кочевников на оседлое население (межцивилизационных конфликтах) была интересная особенность, которая отличала их от конфликтов внутри цивилизаций. Кочевники Евразии вовсе не стремились к непосредственному завоеванию земледельческих территорий, а ставили своей целью «эксплуатировать соседей-земледельцев исключительно на расстоянии»[249]. Ведь захват «оседлых» территорий мог вызвать внутри самого кочевого общества чрезмерные политические, социальные и экономические изменения, которые привели бы к оседанию кочевников и привязыванию их правящего класса к определенной территории[250], что означало бы конец этого кочевого общества.
Однако в Новое время активную сторону в столкновении цивилизаций, в основном, заняли оседлые. Началось их наступление на земли кочевников. «Оседлые» государства стремились освоить «кочевые» земли, включая даже малопродуктивные или неудобно расположенные, однако все же пригодные для полеводства[251]. При этом для «оседлого» государства – например, Российской империи – новоприобретенные «кочевые» земли казались «пустыми пространствами, не принадлежащими никому». Эта территория должна была стать интегральной частью государства, быть заселена и обработана[252].
В то же время ученые говорят и о сотрудничестве кочевых и оседлых народов и государств, о наличии между ними постоянных и разносторонних связей[253], их «прочном взаимодействии»[254]. Формы сотрудничества оседлых и кочевников включали в том числе военные союзы и установление родственных связей между правящими домами[255]. По мнению Э.С. Кульпина-Губайдуллина, сосуществование двух цивилизаций вполне достижимо. Он отмечал, что, «во-первых, склонность к грабежу как историческая черта характера кочевника и способ его существования сильно преувеличены» и, «во-вторых, в истории имеются примеры и объединения интересов земледельцев и кочевников в одном государстве». В пример можно привести Болгарское государство хана Аспаруха, где сосуществовали и затем перемешались тюрки и славяне, и Цинскую империю, где правили маньчжуры (изначально они были кочевниками)[256]. Как пишет А.Н. Ямсков, сотрудничество оседлых и кочевников возможно при определенных условиях – если и те и другие занимают разные экологические ниши и поэтому не соперничают друг с другом из-за контроля над доступом к средствам существования[257].
У ученых нет единого мнения о том, кто (оседлые или кочевники) больше был заинтересован в сосуществовании. Согласно одной точке зрения, это были кочевники, которые «нуждались в оседлых обществах как своего рода гарантийном фонде, необходимом для их жизнеобеспечения»[258]. Им нужен был доступ к товарам, производимым оседлыми, – продуктам питания (зерно) и изделиям промышленности (шелковые и другие ткани, оружие). Хотя оседлое общество могло прожить без кочевников, кочевники жили бы очень бедно, если бы были лишены контакта с оседлыми. П. Голден сделал вывод, что «исторически кочевое общество постоянно старалось открыть дверь оседлому обществу… но не наоборот»[259].
Однако С.А. Плетнева придерживалась другого мнения – она считала, что кочевники менее заинтересованы в сотрудничестве, чем оседлые, которые всегда ратовали за мирное сосуществование. Китай, Византия и Русь стремились к союзническим отношениям с кочевниками для максимального использования военной силы последних. Кочевники же хотели мира только в ситуациях, когда они явно уступали в силе своим соседям[260]. П. Голден в некоторой мере соглашался с мнением о стремлении оседлых к миру, которое было обусловлено тем, что война с кочевниками даже для сильных государств была «рискованной и дорогой кампанией в степи против неуловимого врага»[261].
В качестве итога отношений между оседлой и кочевой цивилизациями многие ученые констатируют поражение и отмирание кочевничества – в первую очередь, по причине стратегической слабости кочевой цивилизации перед «оседлым» государством. Кочевые общества по сравнению с оседлыми имеют более «простую» социально-экономическую организацию и не способны конкурировать с ними[262]. «Оседлые» государства развивались, а кочевники оставались прежними[263] и постепенно теряли свое былое преимущество. «Реконкиста» оседлых цивилизаций[264], осуществленная в Новое время, не в последнюю очередь была связана с тем, что после появления артиллерии кочевники утратили свое военное превосходство[265]. В XIX в. Великая степь – когда-то стержень евразийской истории – стала объектом китайско-русского и англо-русского соперничества за господство в Центральной Азии и на подходах к Индии[266], и кочевники тоже превратились из исторического субъекта в объект. В ХХ в. появилась авиация, и тогда кочевые общества окончательно утратили свои военные преимущества[267].