[239]. Вскоре после Бракеля грешное поведение ливонских рыцарей осудил хронист Бальтазар Рюссов[240], которому мы обязаны внедрением этого дискурса в массовое сознание. Переходя из одного исторического сочинения в другое, он служил непререкаемым аргументом в пользу вывода о деградации Ливонского ордена и бесперспективности его существования после Средневековья. Однако Бракель и Рюссов были далеко не беспристрастными протестантами-моралистами, особенно когда дело касалось католической организации.
Мы не располагаем надежными документами, отражающими повседневную жизнь орденского конвента XV — начала XVI в., однако некоторые ее стороны все же проявляются в деловых документах орденской канцелярии. Из этих маленьких фрагментов следует, что несовместимые с уставом элементы комфорта действительно проникали в быт орденских иерархов. Магистр Плеттенберг, человек довольно непритязательный, пользовался услугами стольника, кастеляна и личного врача[241]. В одном из писем верховному магистру упоминал о принадлежащих ему драгоценных предметах, украшавших его часовню и стол[242], хотя устав запрещал использование драгоценных металлов в личном обиходе даже верховному магистру. Сохранился автограф письма Плеттенберга с благодарностью верховному магистру Фридриху Саксонскому за присланные испанские и рейнские вина[243].
Образ жизни гебитигеров Ливонского ордена также был лишен монашеской скромности. Комтур Бауске, отправляясь с посольской миссией в Пруссию, пожелал взять с собой своего личного повара[244]. Фогт Йервена Иоганн Шталь фон Холштейн имел дом в Ревеле[245], который считал своим наследственным имуществом[246]. Мельхиор фон Гален, долгое время занимавший должность фогта Каркуса, в 1524 г. оформил покупку дома в Пернау для своей «хозяйки» — сожительницы Маргареты фон дем Берге[247]. Сохранилось упоминание о сыне, возможно незаконнорожденном, хаускомтура Вейсенштейна Иоганна фон Нойхофа[248], что, судя по реплике Тильмана Бракеля, не являлось единичным прецедентом. Однако следует признать, что проникновение мирского в личную жизнь ливонских гебитигеров не достигло такого масштаба, как это было при дворе верховного магистра в Пруссии, где к концу XV в. положения устава ордена были полностью вытеснены нормами придворного этикета[249].
О переменах в быту рядовых рыцарей данных еще меньше. Образец клятвы конца XV в., приносимой рыцарем при вступлении в орден, содержит меньший список духовных упражнений, чем это предусматривалось уставом[250], что подтверждает вывод современных исследователей о том малом значении, которое имели при зачислении рыцаря в орден его религиозность и моральные качества[251]. Существуют также свидетельства, что рыцари ордена XV — начала XVI в. могли наследовать собственность[252], выступали свидетелями в судебных разбирательствах по делу частных лиц[253], получали образование в университетах[254].
Если неукоснительно следовать букве принятого в XIII в. устава, то подобные новшества в жизни орденского братства воспринимаются как признаки разложения и деградации, но, когда при этом вспоминаешь, что они появлялись в то самое время, когда менялся весь общественный уклад и разрушались все средневековые поведенческие нормы, скепсис исчезает; вместо этого возникает ощущение, что новые реалии в жизни Ливонского ордена являлись не более чем велением времени. В этой связи следует заметить, что обмирщение духовного института скорее свидетельствует о его способности развиваться и переходить в другое качество, поскольку умение воспринимать новое всегда сопутствует прогрессу, а отсутствие этой способности являет собой тупиковый вариант существования. Было бы странным, если б обыденная жизнь людей кануна Реформации продолжала оставаться такой же, как во времена Штауфенов. К тому же некоторые вольности повседневной жизни рыцарей Ливонского ордена не исключали присутствия у них религиозных чувств, подчас довольно выразительных. Известен, к примеру, случай с рыцарем Конрадом фон Экстером, который принял обет 12 лет сражаться с русскими «схизматиками» и осенью 1501 г. во время прорыва войск Ивана III на территорию Ливонии спас из какой-то церкви крест, чтобы затем принести его в дар августинскому монастырю в Бломберге[255].
За последние четыре десятилетия зарубежные специалисты, изучающие социальные аспекты развития Немецкого ордена, много сделали для того, чтобы объяснить природу столь серьезной трансформации, которая происходила во всех трех подразделениях этого ордена на протяжении ХІV–ХV вв. и привела к почти полному изживанию его изначальной духовной сущности. К объяснению данной «перестройки» в 50-х гг. прошлого века вплотную приблизился Э. Машке[256], но детальная разработка вопроса была осуществлена тремя-четырьмя десятилетиями позже М. Хельманом, К. Милитцером, М. Бискупом[257] и другими историками «социального» направления[258]. Благодаря этим исследователям стало понятно, что многое из того, что происходило с Немецким орденом в позднее Средневековье, явилось следствием превращения его в ландсгерра.
Орденское государство в Ливонии, как и любое другое государственное образование, требовало разветвленного и сбалансированного аппарата управления. В силу своей организации, предусматривавшей существование центральной и местной администрации, их соподчиненность, наличие войска, домениального хозяйства и прочих административно-хозяйственных структур, централизованных и рассчитанных на широкий территориальный охват, Немецкий орден оказался чрезвычайно приспособленным для решения подобного рода задачи. Формирование орденского государства привело к тому, что структуры ордена из корпоративных превратились в государственные, а братья-рыцари, занимавшие в нем высшие позиции, образовали некую разновидность бюрократии. Сравнение, безусловно, смелое, требующее некоторых оговорок, ибо служба ордену не предполагала выплату жалованья, а поведение администратора регламентировалось не только должностными инструкциями, но и обычаями братства, к которому он принадлежал, и корпоративной дисциплиной. И все-таки для рыцаря ордена ХІV–ХV вв. обладание должностью составляло такую же большую значимость, как и для любого другого представителя бюрократической среды последующих времен. Из формы благочестивого служения, зафиксированного в уставе, должность превратилась в средство обеспечения материальных и социальных запросов рыцаря ордена, стала чем-то вроде его собственности и сосредоточения жизненных интересов.
Многофункциональные структуры орденских государств предлагали широкий спектр возможностей для небогатого немецкого рыцарства, которое в эпоху позднего Средневековья пребывало в поисках средств обеспечения своих материальных потребностей. Ливонский же орден обладал особой притягательностью. Одной из его особенностей являлось отсутствие в его рядах титулованной знати. С 1411 по 1535 г. среди его рыцарей в источниках зафиксированы имена только трех аристократов и шести бастардов из княжеских фамилий, в то время как подавляющее большинство его рыцарей из числа тех, чье происхождение удалось установить — примерно 73,1 %, — были выходцами из низшего дворянства[259]. В силу своей социальной гомогенности орден являлся для них великолепной стартовой площадкой, открывавшей путь к социальному восхождению, и отсутствие конкуренции со знатью привело к тому, что все должности высшего и среднего звена и значительная часть низших должностей в орденском государстве предоставлялись лицам хотя и благородного, но скромного происхождения, не отмеченным громкими именами и титулами[260]. В целом же все три подразделения Немецкого ордена в ХІV–ХV вв. превратились в настоящее «пристанище» (Spital) для представителей немецкого дворянства, которые приносили рыцарские обеты не в порыве религиозного рвения, а с расчетом обрести стабильное положение в рядах правящей элиты орденского государства.
В 1441 г. великий магистр Тевтонского ордена Конрад фон Эрлихсхаузен (1441–1449) издал постановление, согласно которому звание рыцаря ордена присваивалось лишь тем, кто принадлежал к рыцарскому сословию и мог предоставить капитулу свидетельство о четырех поколениях благородных предков[261]. К. Милитцер полагает, что и практика набора рыцарей для Пруссии и Ливонии в имперских баллеях, близ которых проживала семья новобранца, была вызвана необходимостью получать убедительные свидетельства об их происхождении и тем самым гарантировать орден от проникновения в его ряды людей недворянского происхождения[262]. Жесткий социальный отбор, который стал осуществляться при зачислении рыцарей в Немецкий орден, окончательно превративший его рыцарский контингент в относительно немногочисленную замкнутую элиту, был естественным результатом бюрократизации рыцарской службы. Если рыцарю-воину нужны новые собр