[53].
Дореволюционная российская историческая наука благодаря Г. В. Форетену (1857–1910), профессору всеобщей истории Петербургского университета, в работах которого была воспроизведена многоплановая картина международных противоречий, издавна существовавших в акватории Балтийского моря и достигших в XVI в. уровня экстремальности[54], казалось, положила конец примитивизму восприятия проблемы русско-ливонских противоречий, однако XX в. с потрясшими его революциями и мировыми войнами долгое время не позволял развиваться подобного рода благотворным тенденциям.
Первая русская революция 1905–1907 гг., во время которой по всей территории прибалтийских губерний горели усадьбы помещиков-немцев и бастовали предприятия, принадлежавшие большей частью также представителям немецкой общины, еще более усилила националистические настроения в среде прибалтийской оппозиции, которой по-прежнему импонировала идея принадлежности Балтийского региона к «немецкому жизненному пространству». Европа тех лет стремительно продвигалась к Первой мировой войне, а потому идея эта усиленно подпитывалась германской пропагандой. Накануне и в ходе войны в Германии стали популярными публикации, посвященные выдающемуся вкладу немецкого магистра Вольтера фон Плеттенберга в дело борьбы с русской экспансией[55]; подобные идеи находили отклик и в прибалтийской прессе[56], хотя перспектива быть обвиненными в государственной измене, видимо, мешала остзейским поклонникам магистра достичь напористости их немецких коллег.
Таким образом, к началу XX в. в немецко-прибалтийской историографии оформилось вполне устойчивое, клишированное представление о русско-ливонских отношениях рубежа ХV–ХVІ вв. При всей научной педантичности его разработчиков, последователей Карла Ширрена, оно демонстрировало появление в Прибалтийском крае и в Германии нового типа историка «cum ira et studio»[57], чьи социально-политические позиции предопределяло в целом негативное — подчас на грани шовинизма — отношение к России и ее роли в исторической судьбе Прибалтийского региона. Гем не менее благодаря активной поисковой работе в архивах на свет было извлечено много интересных документальных свидетельств, которые отражали характер русско-ливонских отношений рубежа ХV–ХVІ вв., а их изучение привело к появлению в начале XX в. первых специальных исследований отдельных аспектов темы. В этой связи особо следует отметить статью 3. Фегезака, посвященную дипломатическим сношениям магистра Плеттенберга с Иваном III в конце XV в.[58], и цикл работ Г. Козака на тему внутри- и внешнеполитического положения Ливонии в последние три десятилетия XV в.[59]
На первый взгляд может показаться, что российские историки конца XIX — начала XX в. уступили это поле без боя. Самые интересные российские исследования по этой теме были посвящены XIII в., отмеченному монументальной фигурой Александра Невского[60]. В 1884 г. в Риге вышла в свет трехтомная «История Ливонии» Е. Чешихина. Написанная на основе большого количества русских и ливонских источников, эта книга давала пищу для размышления, однако ее хронологические рамки также ограничивались эпохой Завоевания[61]. У Чешихина было намерение перевести и опубликовать важнейшие источники по истории Прибалтийского края вплоть до XVI в., но этому проекту не суждено было осуществиться. Так или иначе, но труд Форстена, где говорилось о начальном этапе «битвы за Балтику», оставался, в сущности, единственным фундаментальным российским исследованием по теме русско-ливонских отношений начала Нового времени, но он был лишен ярко выраженного полемического задора и по степени воздействия на обывательское сознание не мог сравниться с упомянутым выше эссе Суворина.
Реакция российских историков на националистические настроения в прибалтийских губерниях оказалась довольно своеобразной. Реформы 60–70-х гг. XIX в. создали условия для бурного капиталистического развития, благодаря которому Россия стала быстрыми темпами наращивать свой экономический потенциал. У российских историков стала востребована необходимость синхронизировать историческое развитие Российского государства и стран Западной Европы. Наиболее четко это воплотилось в трудах выдающегося российского историка С. М. Соловьева, благодаря которому в отечественной историографии укоренилось представление об экономических мотивах, заставлявших великих московских князей обращать свои взоры к Балтийскому морю, и о насущной потребности обретения Россией XVI в. морского побережья[62]. В связи с этим возникло представление о препятствовании ганзейских городов Ливонии проникновению русского капитала на европейские рынки[63].
Между тем ситуация в Латвии и Эстонии существенным образом изменилась. После революционных потрясений 1917 г. и распада Российской империи на их территории в 1918 г. возникли суверенные республики, которым было суждено на протяжении двух десятков лет стать передним рубежом борьбы европейских стран с Советской Россией. Не случайно поэтому в 20-х гг. XX в. тема истоков русско-ливонского конфликта вновь оказалась на пике популярности. К тому времени большинство источников было опубликовано и стало доступным широкому кругу исследователей. Это позволило прибалтийским историкам создавать интересные труды, к числу которых относится и цикл работ К. Штерна, посвященных проблемам русско-ливонской границы, что в связи с демаркацией российско-эстонской границы (1920) было очень актуально. Работы Штерна содержат интересный материал по топографии и топонимике приграничных районов, а также наблюдения, касающиеся природы русско-ливонских пограничных конфликтов и их связи с крестьянской колонизацией[64].
Внешнеполитические маневры магистра Вольтера фон Плеттенберга, предпринятые им в период обострения отношений с Московским государством, стали предметом исследования В. Ленца и Р. Кентманн. Их книги[65], написанные с привлечением большого объема исторических источников, и по сей день не утратили познавательного значения, хотя в концептуальном отношении далеко не оригинальны. Дело в том, что документальные свидетельства, которые и придают работам Ленца и Кентманн вид научного издания, скомпонованы вокруг исходной авторской позиции, в основе которой — их уверенность в намерении Ивана III если не завоевать Ливонию, ю определенно втянуть ее в сферу своего влияния. Надо сказать, что увлеченность немецко-прибалтийских исследователей историей немецкого присутствия в Восточной Прибалтике существенно ограничивала их представления о соседних с Ливонией государствах, и в том числе о Московской Руси. Пренебрегая внимательным изучением процессов, которые там протекали, они восполняли образовавшиеся пробелы при помощи аксиоматических концептов, к числу которых принадлежал и постулат о пресловутой «русской угрозе». Освященный авторитетом нескольких поколений историков, к началу XX в. он обрел непоколебимость догмата и уже потому, как казалось, не нуждался в научном освидетельствовании. Да и политическая обстановка 20–30-х гг. XX в. для пересмотра устоявшихся представлений была явно неподходящей. Обретение Латвией и Эстонией государственного суверенитета коренным образом изменило общественный настрой и самих этих странах. Старые противоречия были устранены, но на их месте возникли новые. Так на смену противостояния немецко-прибалтийской оппозиции политике царского самодержавия пришла напряженность отношений эстонцев и особенно латышей с балтийскими немцами. Последние оказались на положении этнического меньшинства, вынужденного подчас доказывать свое «право на родину».
Между тем в молодых республиках зарождалась своя национальная историография, и исследовательские традиции, созданные историками-немцами, стали восприниматься подчас как вредный атавизм, подлежащий изживанию. Особенно заметно эта тенденция проявилась в буржуазной Латвии времен диктатуры К. Ульманиса (1934–1940)[66], когда балтийские немцы начали подвергаться усиленному политическому прессингу. В этот период многие историки немецкого происхождения были отстранены от преподавания в университетах и прочих учебных заведениях, потеряли возможность заниматься научной работой и публиковаться. Деятельность Общества по изучению истории и древностей и Курляндского общества по изучению литературы и искусства, снискавших заслуженное признание не только в Латвии, но и в Западной Европе, оказалась под жестким правительственным контролем и должна была соответствовать условиям, которые выдвигало перед ними латышское правительство. Немецкие историки пытались оказывать противодействие столь пагубной для них политике. Так, например, в 1937 г. в Риге начал работу исследовательский институт, носящий имя немецкого историка XVIII в. И. Г. Гердера, во главе которого стали А. Бауэр, Р. Виттрам и сын прославленного лифляндского медиевиста Л. Арбузова Л. Арбузов-младший. В том же году начала выходить серия «Источники и исследования по балтийской истории» («Quellen und Forschungen zur baltischen Geschichte»), которая была призвана расширить эдиторские возможности историков-немцев. Однако попытки такого рода только усилили давление со стороны правительственных сфер, вынуждая немецкую профессуру сворачивать свою деятельность и уезжать за границу.
Обстоятельства заставляли прибалтийских немцев крепить связи с Германией. В конце 1930-х гг. расширились и стали разнообразнее отношени