.
Отсутствие в русских обвинениях конкретики представляется странным, особенно если учесть, что речь в русской жалобе шла о массовых случаях. Все конкретные случаи насильственных действий в ливонских городах в отношении русских купцов изложены в ответе Ревеля.
Ревельцы же не отрицали, что прискорбные случаи имели место. «Было такое, что в предшествующие времена был убит [каким-то] моряком некий слуга по имени Маленький Фома (cleynen Fomen), из-за чего они сразу же тогда замкнули свой город и приказали искать на всех кораблях, и если бы русские тогда посодействовали, то злодея (quaden man), которого предупредили и которому дали уйти, там бы нашли и судили как преступника, согласно крестоцелованию»[1078]. Восемь дней спустя злодея изловили и доставили в суд (уn den staven). Оказалось, что им являлся брат пострадавшего. Второй случай, который можно озаглавить как «дело об отрубленных пальцах», был связан с потасовкой, завязавшейся на ревельском мосту между шведом и русским, во время которой последний и потерял свои пальцы. «Поскольку, как это бывало и прежде, — говорили ревельцы, — жалоба дошла до фогта, они приказали разыскивать преступника на кораблях, и если бы смогли его найти, то судили бы его, согласно крестоцелованию». По фактам выдергивания бород ревельские власти ничего не смогли установить, однако заверили русскую сторону, что, «если поступит жалоба, они осуществят суд на основании любекского права»[1079]. Речь шла о преступлениях на бытовой почве — убийстве и членовредительстве в результате драк. Ситуация банальная и для крупного портового города весьма правдоподобная.
Гораздо больше внимания потребовали случаи казней русских людей по приговору ревельского суда, с позиции русской стороны проведенные без должного основания. Исследование судебных документов, выполненное по просьбе Готшалька Реммелингроде и настоянию магистра Плеттенберга, позволило ревельским властям выявить только два таких случая. Первым делом речь шла о казни кипятком: «В Ревеле был сварен человек по имени Василий Захарьев из Ямгорода, фальшивомонетчик, согласно указанию господина магистра, данному Ревелю. Он [этот преступник] купил у одного жителя Пскова, по имени Андрейка, литвина, 8 марок за 14 новгородские деньги, привез их с собой и распространял внутри и за пределами Ревеля, выдавая их за настоящие (букв.: хорошие) деньги. А потом еще стало известно, что в их компании в Ямгороде был еще один, по имени Ортус, который вместе с ними также принимал участие в распространении [фальшивых] денег. Поэтому названный Василий обвинялся по закону, и за свое злодеяние, как это и полагается по любекскому праву, был казнен кипятком»[1080]. В другом документе содержится дополнительная информация: «Обо всем том рат Ревеля обращался с посланиями к наместнику великого князя в Новгороде Якову Захарьевичу и посадникам (borgermesters) в Пскове, чтобы они тех преступных людей также должны судить; как они с этим поступили, то знает лишь Бог да их души»[1081].
«Затем на статью о сожженном русском, по имени Василий, которого граждане Ревеля якобы безвинно сожгли в пригороде, посланцы городского совета ответили, что тот был казнен за его нехристианское, порочное, злостное преступление, о чем пойдет речь ниже, а именно за то, что он в Ревеле во дворе одного извозчика, который должен был вывезти из города его товары, сношался (behalvet und boslagen) с кобылой… И прежде чем совершить преступное деяние, он спрятал в шапку свою святыню (нательный крест или иконку. — М. Б.)… Поскольку это преступление тут же было обнаружено, его за это арестовали. Ревельцы не могли пройти мимо этого, но обязаны были его за такое нехристианское и противоречившее природе деяние с кобылой предать его суду по всем Божеским и человеческим законам, как это принято во всем святом христианском мире, чтобы осуществилось возмездие Господне»[1082]. Во время последующего разбирательства ревельцы продолжали настаивать на правомочности города самому вершить суд по таким делам и на законности вынесенного смертного приговора[1083].
Ревельцами были представлены две сходные ситуации, касавшиеся высшей юрисдикции городских властей Ревеля. В обоих случаях приговор, вынесенный ревельским судом на основании городского права двум русским купцам, обрекал их на мучительную смерть. Он приводился в исполнение одними и теми же исполнительными органами и фиксировался в судебных записях. И все это с неумолимой жестокостью средневековой пенитенциарной системы. Судьба фальшивомонетчика Василия Зубарева русскую сторону заинтересовала гораздо меньше, чем страшный конец его тезки-содомита. Преступление Зубарева вошло в общий поток «плюрализаций», а дело Василия Сарая стало главной статьей обвинений ревельцев. Чем это было вызвано, сказать трудно. Возможно, дело заключалось в социальном положении казненного. По «Прекрасной истории», это был человек знатный (van grothem gesiechte)[1084], и, вероятно, знакомый великому князю.
Но, возможно, что эпизод с Василием Сараем произошел именно тогда, когда великому князю понадобилась деталь, которая могла бы придать законченность картине насилия в отношении его подданных. Нужен был мотив, в отсутствие которого события производили впечатление либо мести подданным империи за отказ Габсбургов от русско-имперского союза, либо произвола. Несостоятельность ливонского правосудия на Нарвских переговорах 1498 г. выступала в качестве главной черты русских жалоб. Однако при отсутствии указаний на конкретные прецеденты обвинения не производили на ливонцев, воспитанных в европейской традиции, впечатления. Власти ливонских городов не уставали повторять, что «они во все времена отправляют правосудие по всем жалобам; если же кому-либо еще следует получить удовлетворение по жалобе, пусть он заявит о том в городе, где он должен добиться правосудия, и ему его следует предоставить, согласно крестоцелованию»[1085].
И последний аккорд ливонского оправдательного документа: «Как могущественный господин магистр разрешил этот настоящий съезд по поводу пленных послов, купцов и их имущества, так и посланцы [городов] гарантируют, что по этим жалобам [русской стороны] будет дано удовлетворение, как только четверо людей вместе с имуществом купцов, конфискованным тогда, будут освобождены и выпущены. Ведь Иоганн Хильдорп передал могущественному господину магистру [слова] великого князя Московского, что если он своих купцов, содержавшихся в заключении в Риге и Ревеле, получит в Великом Новгороде, что и было сделано, то он, великий князь, сразу же ответит тем же»[1086]. Ливонцы, до этого момента просившие великого князя о милости, впервые откровенно заявили о том, что считают действия великого князя Московского незаконными и будут продолжать переговоры только в случае исполнения им своих обязательств по освобождению четверых граждан Ревеля и возврата изъятого имущества.
Эта мысль красной линией прошла через все жалобы ливонских городов, включению в текст итогового документа. Первая претензия касалась незаконного ареста в 1494 г. ливонских послов Реммелингроде и Шрове, которые были направлены ганзейскими городами в Москву «для ведения переговоров, являя тем самым ничего другого, кроме как намерение соблюдать мир, любовь и дружбу с великим князем, в соответствие с крестоцеловальными грамотами», и которых тот, «возможно, по наущению злых людей, невзирая на печать, грамоты, крестоцелование, доброе доверие, в условиях полного мира… приказал схватить и учинить бесчестье (unerliken handelen lathen)… невзирая на то, что послы во все времена, у всех народов и у всех государей, как во время мира, так и в условиях объявленной войны, пользуются свободным проездом туда и обратно». Нарушением крестоцелования провозглашался также арест купцов, «языковых учеников», священника и хофескнехта Немецкого подворья, «будто они были ворами, разбойниками и убийцами». Особо отмечалось, что в заключении «многие купцы так тяжело заболели, что их жизнь подвергалась опасности», а Готшальк Реммелингроде и вовсе умер по возвращении. Указывалось также, что во время пребывания посольства в Москве Реммелингроде, Шрове и их переводчика (tolk) «обобрали вопреки Господу и праву». По всем этим жалобам ливонская сторона надеялась получить удовлетворение: «Полномочные послы 73 городов высказали дружеское пожелание, чтобы четверых купцов, которые еще томятся в тюрьме, с имуществом прочих купцов, которые принадлежат общинам 73 городов, все еще находящимся под арестом, были оттуда освобождены и отпущены, после следует дать удовлетворение на все вышеописанные жалобы, после чего обеим сторонам надлежит дать удовлетворение по всем прочим жалобам, ими полученным и им предоставленным»[1087]. Выдвигая русской делегации претензии, ливонцы продолжали надеяться на диалог, которого быть не могло. От русских послов требовалось довести волю великого князя и содействовать ее претворению в жизнь, даже если для этого понадобится в очередной раз оказать давление на города и ландсгерров Ливонии.
Ливонцы в Нарве продемонстрировали несвойственный им ранее напор и чувство собственного достоинства. Их обвинения теперь были адресованы самому московскому государю, на которого они возлагали ответственность за безосновательные аресты и длительное заключение ганзейских купцов, языковых учеников и служащих Немецкого подворья, а также изъятие их имущества. Именно с него потребовали отчета за нарушение общепринятых норм обращения с послами, которым следовало обеспечивать свободу передвижения даже во время войны, ответа за пленение Готшалька Реммелингроде, а также ограбление его и Томаса Шрове. Наконец, великому князю в безапелляционной форме напомнили, что он давал обещание освободить пленников в обмен на русских купцов, задержанных в Риге и Ревеле, но, когда его требование было выполнено, отказался от своего слова.