, Драгоманова{1014} и Михайловского{1015} и далее — через Кропоткина{1016} — к марксисту Плеханову. Последний зашел дальше всех: он выдвинул формулу, согласно которой чем дальше Россия от европейской модели развития, тем ближе она к модели, воплощенной в азиатских империях.
С большевистской точки зрения позиция Плеханова подверглась резкой критике за его западнически-меньшевистскую трактовку московского государства как «чисто азиатского», за то, что в преодолении этой азиатчины он рассчитывал на благотворное западное влияние{1017}. Критикуя Плеханова, большевики выдвигали в качестве аргумента марксистскую универсальность и неизбежность «законов» исторического развития.
Меньшевики (а как известно, именно Плеханов стоял у истоков меньшевизма) считали, что Россия должна пройти в своем развитии через стадию капитализма; примечательно, что Ленина, призывавшего «перескочить» через нее и покончить с «восточной неподвижностью России», меньшевики (в частности Аксельрод) обвиняли в «теократических» устремлениях{1018}.
Выше неоднократно заходила речь о том, как и почему русская революция унаследовала от петербургской системы ее вывернутое наизнанку противоречие между просветительским рационализмом и теократизмом. Но для того, чтобы понять влияние этого противоречия на идеологию раннего советского «поворота к Азии», необходимо коснуться тех изменений в отношении к Востоку, что произошли совсем незадолго до падения самодержавия. Несмотря на то, что в царствование Александра Третьего отрицательное отношение к конституционно-либеральной Европе стало элементом государственной идеологии, последняя — как и славянофильство, послужившее ее теоретической основой, — оставалась на «западных» позициях, коль скоро дело касалось Азии[110]{1019}. Представление о России как об историческом форпосте европейской цивилизации и, вместе с тем, как о преграде на пути азиатской экспансии (высказанное уже Пушкиным) было составной частью государственной идеологии. Оно восходило к петровским временам{1020}. Такие притязания были своего рода пропуском в семью европейских держав, который стремилась получить Россия в петербургский период{1021}. Им полностью соответствовала миссионерская политика ограничений, которую Победоносцев проводил по отношению к исламу и ламаизму внутри Российской империи{1022}.
Еще более «антивосточную» позицию занимал Константин Катков. Он утверждал, что именно территориальные приобретения в Азии делают укрепление отношений с Западом еще более насущной задачей для России. Если недоверие Запада по отношению к ней основано на сомнении в ее европейской сущности, то дальнейшее продвижение России на восток способно лишь усилить эти сомнения{1023}. Убеждение в том, что Россия осуществляет особую миссию на Востоке — даже если эта миссия состоит в распространении западной цивилизации — Катков считал опасной слабостью, ибо, по его мнению, одна лишь Англия была заинтересована в том, чтобы «отвлечь» Россию восточными делами. Данилевский, напротив, обвинял Запад в стремлении помешать России распространять на Востоке европейскую цивилизацию. (К азиатским подданным Российской империи Данилевский относился с презрением.) В то же время он не был согласен с тем, что осуществляя свою миссию, Россия выступает в качестве форпоста Европы. Он, как известно, вообще отвергал самую мысль о том, что понятия «Европа» и «Азия» выражают реальные сущности, равно как о том, что между ними идет борьба{1024}.
Выше уже говорилось, что в своем отношении к «европеизму» петербургской системы некоторые течения революционного западничества смыкались с некоторыми разновидностями русского мессианизма, основанного на славянофильской идеологии и, в конечном счете этот путь вел в Азию. Надежда на обновление России, обусловленное ее связями с Востоком, впервые была высказана приблизительно полтораста лет назад — представителями крайне левых кругов. Так, например, в 1850 году Сазонов, один из первых русских марксистов, писал Марксу о последователях этого течения среди народов, где еще никогда не произносилось слово «коммунизм» — славянских народов и народов Средней Азии{1025}. А противник марксизма анархист Бакунин еще в 1847 году упоминал (в письме к Эмме Гервег) о прекрасных мечтах и устремлениях, которые осуществятся лишь в далекой Турции и Азии. Но и там они осуществятся только через два или три столетия, — писал Бакунин{1026}.
А. И. Герцен, друг Бакунина, рассматривал Азию главным образом через призму столь близкой ему гегелевской доктрины — и его оценки, по преимуществу негативные, вполне соответствовали традиции революционного западничества{1027}. Однако после 1848 года, когда, разочаровавшись в Европе, Герцен воспринял многие идеи русского мессианизма, он заявил, что мировая революция, на которую он надеялся, вспыхнет не в Европе, а на Востоке — чьим народам европейская культура принесла лишь несчастье. Потому-то, полагал Герцен, они и поднимутся против «германско-романского мира»[111]{1028}.
Себе представить, что должно свершиться, если Россия, включающая в себя шестую часть земного шара, с ее туранскими смешениями, освобожденная от «немецких» цепей, достигнет сотрудничества с рабочими и батраками Западной Европы! — писал Герцен в статье 1860 года, обращенной к польским западникам{1029}.
На обвинения (звучавшие с польской стороны) в том, что Россия — не европейская страна и что ее культура содержит «туранский» элемент, Герцен отвечал, что именно это обстоятельство сделало возможным «равноправные» отношения России с евреями, чухонцами, татарами и калмыками{1030}. Монгольское иго, писал Герцен, спасло Россию от католичества и от разрушения традиционного коллективного землепользования (мира)[112].
По мнению Герцена, присутствие в России крестьянской общины объединяло ее с некоторыми народами Азии, с индусами, но не ею были, с его точки зрения, обусловлены их косность и отсталость: «Некоторыми своими элементами общественная жизнь азиатских народов стоит выше общественной жизни запада»{1031}. «Мы должны едва ли не благословить попадание туранских элементов в Россию»{1032}. Герцен одобрял новую возможность для России отвернуться от Европы (в том числе от западных славян) и повернуться к «просторам Азии»{1033}. Но примечательна и его (ироническая) характеристика Муравьева как «татарского Гракха» — в связи с той аграрной революцией, которую российские власти устроили в разгромленной Польше после 1863 года. (Русская аграрная политика в Польше была направлена на улучшение положения безземельного крестьянства и против крупных помещиков-поляков.) Муравьев же, по словам Герцена, черпал свою мудрость прямо из восточных источников{1034}.
В 1885 году Южаков, представитель левого народничества (идеология которого восходила к идеям Герцена), писал об угрозе столкновений между крестьянской Россией и торгашеской Британией из-за Афганистана как о конфликте между властью земли и буржуазным капитализмом{1035}. Русскую экспансию в Азии он рассматривал как борьбу против кочевой, туранской Азии — Азии Аримана; как борьбу, которая ведется в интересах земледельческой «Азии Ормузда» и со стороны России представляет собой сплошные жертвы. Противоположную же позицию занимает промышленная, капиталистическая Англия, цель которой — эксплуатация земледельческой Азии. Миссия России, по мнению Южакова, должна была заключаться в колонизации кочевой Азии посредством военно-крестьянского переселенчества, являющего собой полную противоположность британской погоне за рынками и сырьем; ведь только путем эксплуатации и ограбления Азии могла Англия снабжать свое население продовольствием{1036}. Разворачивалась борьба за Восток, в «полумертвых» государствах которого (их обновлению помешала якобы опять-таки Англия!) еще сохранились какие-то жизненные силы. Азия, утверждал Южаков, должна обновиться с помощью «крестьянской [т. е. народнической] России» и возродиться к новой жизни[113].
По Южакову, Восток должен был обрести новую жизнь, возродив свои культурные традиции — не по образцу Британии, с ее «эксплуататорской» цивилизацией, а по образу и подобию крестьянской России[114].
Интересно, что, подобно революционному народнику Южакову, православный философ Н. Ф. Федоров, о котором уже шла речь на страницах этой книги, развивал концепцию «земледельческокочевого» дуализма. Более того, эта последняя служит фундаментом всей его философско-исторической доктрины. По Федорову, содержание всей мировой истории составляет борьба, которую крестьянство Европы и Азии — России, Ирана, Китая и т. д. — ведет против степных кочевых обществ (к ним Федоров относит, в частности, тюркские народы), объединившихся с морскими державами Запада. В центре противостояния находится Константинополь (Царьград). Федоров, таким образом, предупреждал соотечественников о союзе Запада и ислама, направленном против России. Судьба оседлых крестьянских народов оказывается, по Федорову, неразрывно связана с христианством (в широком смысле слова). «Христианство» и «крестьянство» для него синонимы; примечательно, что буддизм у него, напротив, ассоциируется с враждебным кочевничеством — порождением степи и пустыни.