Освобождение от въевшегося в людские души «культа личности» И. В. Сталина проходило медленно и трудно. Сама власть, развенчивая своего вчерашнего вождя, во многом продолжала жить его наследием, используя те же авторитарные методы, которые он насаждал во все годы своего долгого правления. Но если одна часть творческой интеллигенции испытывала огромное облегчение от лопнувших пут немоты и исчезнувшей наконец-то угрозы оказаться репрессированным за свои философские и художественные взгляды, то другая в это же самое время не могла не ощущать навалившейся на них пустоты, образовавшейся на месте ушедшего лидера нации. Кроме того, безоговорочно признать Сталина тираном и душегубом означало признаться в том, что ты многие годы добровольно поклонялся кровавому деспоту и восхвалял своим творчеством его жестокие деяния, так что не удивительно, что в произведениях некоторых авторов начали появляться попытки объяснения своей слепой веры в вождя, оправдывающие долгие годы молчания и подчинения его воле. Вольно или невольно мотивы такого рода влекли за собой также и стремление обелить Сталина, выдвинуть на первое место те его славные дела, в свете которых не так негативно воспринимались бы и их собственные слабости.
Константин Симонов вспоминал крайнее негодование, вызванное в верхах опубликованной 19 марта 1953 года в редактируемой им «Литературной газете» статьей, согласно которой «самая важная» задача советской литературы состояла «в том, чтобы во всём величии и во всей полноте запечатлеть… образ величайшего гения всех времен и народов – бессмертного Сталина». За эту статью Симонов в скором времени был снят с поста главного редактора.
Похожий проступок совершил также Александр Трифонович Твардовский, опубликовавший в мартовском номере 1954 года (то есть как раз к первой годовщине смерти И. В. Сталина) в возглавляемом им в то время журнале «Новый мир» очередной фрагмент из сочиняемой им с 1950 года поэмы «За далью даль», в котором, по сути дела, выступил против линии тогдашней верховной власти, направленной на развенчание величия образа Иосифа Сталина и борьбу с последствиями культа его личности. В частности, он в ней писал, объясняя свою (а также огромного количества таких же, как он сам, людей) фактически раболепную веру в правоту советского вождя:
…И, все одной причастны славе,
Мы были сердцем с ним в Кремле.
Тут ни убавить, ни прибавить —
Так это было на земле.
И пусть тех дней минувших память
Запечатлела нам черты
Его нелёгкой временами,
Крутой и властной правоты.
Всего иного, может, боле
Была нам в жизни дорога
Та правота его и воля,
Когда под танками врага
Земля родимая гудела,
Неся огня ревущий вал,
Когда всей жизни нашей дело
Он правым коротко назвал.
Ему, кто вел нас в бой и ведал,
Какими быть грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам.
Да, мир не знал подобной власти
Отца, любимого в семье.
Да, это было наше счастье,
Что с нами жил он на земле…
Вскоре после публикации этого фрагмента была развернута громкая критическая кампания против Твардовского, свидетельствующая о крайнем недовольстве власти его позицией. В августе 1954 года он был снят с поста главного редактора «Нового мира» и заменен Константином Симоновым, который незадолго до этого был наказан за публикацию собственной «сталинской» статьи в «Литературке» и после этого наказания уже больше старался о вожде не заикаться.
Правда, официально Твардовского осуждали вовсе не за процитированные выше строфы, а за появившиеся несколько ранее в редактируемом им журнале «вольнодумные» статьи В. Померанцева, М. Лифшица и других авторов, подвергавшиеся критике в печати уже с самого начала 1954 года. Однако главным поводом для его снятия с должности послужили всё-таки, как считают многие аналитики, именно его попытки поэтического возвеличивания И. В. Сталина, шедшие вразрез с тогдашней позицией руководства СССР.
Чувствуя, что он не в состоянии что-либо изменить в окружающем мире и остро ощущая свою ненужность, Александр Трифонович, тем не менее, начинает в том же 1954 году работу над новой поэмой – «Тёркин на том свете», являющейся сатирическим продолжением «Василия Тёркина». Эта поэма была им завершена и даже опубликована, получила первые отзывы в печати, но потом о ней вдруг, как по сигналу, замолчали и больше нигде ни разу не вспоминали, как будто этой поэмы не существовало вовсе.
Через месяц после снятия Твардовского с должности главного редактора «Нового мира» в апрельском номере другого популярного литературно-художественного журнала Советского Союза – «Знамя» были напечатаны сразу десять стихотворений Бориса Леонидовича Пастернака, написанных от имени главного персонажа его знаменитого в будущем романа «Доктор Живаго». Этим стихам предшествовала небольшая авторская заметочка, объяснявшая читателю историю их появления и тайну вымышленного авторства. Предваряя журнальную публикацию своей подборки, Пастернак, в частности, вынужден был хотя бы отчасти коснуться и всего своего произведения в целом. Впрочем, тогда ещё он рассчитывал на выпуск «Доктора Живаго» в издательствах СССР и объяснял читателю:
«Роман предположительно будет дописан летом. Он охватывает время от 1903 до 1929 года, с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне. Герой – Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками, творческой и художественной складки, умирает в 1929 году. После него остаются записи и среди других бумаг – написанные в молодые годы отдельные стихи, часть которых здесь представляется и которые во всей совокупности составляют последнюю, заключительную главу романа».
(В 1957 году Пастернак опубликует свой роман в Миланском издательстве Джанджакомо Фельтринелли, а в 1958 году ему будет присуждена за него Нобелевская премия по литературе. Это вызовет необычайно яростную критику внутри СССР, исходящую с самых верхних этажей власти, и, чтобы избежать высылки из страны, писателю придётся отказаться от получения премии и направить в «Правду» покаянное письмо, в котором он обвинит Запад в самовольном использовании его произведения в политических целях. Это не избавит его от остракизма со стороны советских писателей, но всё же спасет от более сурового официального наказания. Само же «Дело Пастернака» породит серьёзный кризис в сознании российской интеллигенции, показавшей себя неспособной открыто противостоять давлению власти).
Опубликованные в апреле 1954 года в «Знамени» стихи Пастернака были очень мало похожи на те однообразные по своему духу рифмованные столбики, которые печатались в советских журналах при Сталине, и это свидетельствовало о приближении каких-то принципиально новых перемен не только в искусстве социалистического реализма, но также в мировоззрении и жизни всего населения Советского Союза. И хотя впереди Бориса Леонидовича ожидали за этот роман не только всемирная слава и Нобелевская премия, но также и годы тяжёлой опалы и остракизма внутри своей родной страны, его необычные стихи всё-таки вырвались в тот год на читательский простор и стали достоянием поэтической культуры всего читающего народа. А главное – они неожиданно для всех раздвинули границы самой официально разрешённой в Советском Союзе поэтики и вывели русскую литературу на совершенно новые в художественном, философском и тематическом плане уровни литературного творчества. Хотя это были просто стихи, и основным их достоинством является всего лишь отсутствие оглядки на директивы партии и каноны социалистического реализма и прислушивание исключительно к голосу собственной души.
Вот одно из стихотворений той самой подборки Пастернака, которая впервые была опубликована в четвёртом номере журнала «Знамя» за 1954 год:
Март
Солнце греет до седьмого пота,
И бушует, одурев, овраг.
Как у дюжей скотницы работа,
Дело у весны кипит в руках.
Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих жил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.
Эти ночи, эти дни и ночи!
Дробь капелей к середине дня,
Кровельных сосулек худосочье,
Ручейков бессонных болтовня!
Перед приоткрытою конюшней
Голуби в снегу клюют овёс,
И, приволья вешнего воздушней,
Пахнет далью мартовской навоз.
В дни горбачёвской перестройки в первых четырёх номерах журнала «Новый мир» за 1988 год роман Бориса Пастернака впервые был опубликован на родине его автора, сделавшись доступным для всех граждан тогдашнего СССР. Окутанный тридцатилетней тайной и громким политическим скандалом, он привлёк к себе огромное внимание советских читателей – и практически сразу же большую часть из них сильнейшим образом разочаровал. Один из читателей даже написал в те дни в журнал «Огонёк» письмо, жалуясь, что затратил много усилий, пытаясь читать роман не только обычным способом, но и «между строк», однако так и не смог обнаружить в нём ничего такого, что, на его взгляд, было бы способно послужить причиной для многолетнего запрета, наложенного на «Доктора Живаго» руководителями советской культуры.
И хотя в этом действительно была немалая доля истины и в информационном плане роман почти ничего не прибавлял к содержанию тех книг, документов и исследований о революции, коллективизации, репрессиях и «перегибах», что были опубликованы одновременно с произведением Пастернака в первые же перестроечные годы (не говоря уже о последующих десятилетиях), появление десяти стихотворений из «Доктора Живаго» в апрельском номере «Знамени» 1954 года откровенно говорило понимающим читателям о том, что в СССР начинают происходить какие-то грандиозные, хотя, может быть, и не такие быстрые, как некоторым того хотелось бы, идеологические сдвиги, которые давали пока ещё очень робкую надежду на осуществление в каком-то неопределённом будущем давно вымечтанных многими социальных и политических перемен…