Россия разрывалась между Востоком и Западом по крайней мере начиная с XVI в., что не могло не сказаться на ее политической и культурной жизни. Большинство народных социально-политических институтов сформировалось до этого рубежа по азиатским аналогам. Особенно яркими примерами могут служить системы коммуникации, сбора дани, налогообложения, переписи, воинской повинности. Отдельные черты восточной цивилизации отразились и в деревенской общине с ее духом общей ответственности и взаимопомощи. С XVI в. Россия начала ориентироваться на Западную Европу. Именно с ней она связывала надежды на развитие торговли, одновременно испытывая страх военной угрозы. Русские прекрасно осознавали существование восточно-западного антагонизма, но в XIX и XX вв. излишне упрощали его, отождествляя Запад с уверенностью в своих силах, динамизмом и развитием, а Восток — с суевериями, фатализмом и застоем{43}.
Позднее культурологи и социологи выявили феномен «двойной природы» русской культуры, ее тенденцию к принятию крайних решений проблем и переходу от одной культурной традиции к прямо противоположной. Три наиболее показательных примера, подтверждающих эту мысль, мы подробнее рассмотрим ниже. Однако стоит сказать, что к ним, несомненно, относятся замена язычества на православие в конце X в., реформы Петра I в начале XVIII в. и революция 1917 г. Постсоветские реформы тоже можно считать подобным примером. В каждом случае новое представлялось как полная замена старого. Абсолютное зло якобы искоренялось и воцарялись справедливость и абсолютное благо. Юрий Лотман и Борис Успенский отметили: «Двойственность и отсутствие компромисса вели к восприятию нового не как продолжения существующего, а как окончательного замещения всего, что было… Естественным результатом такого подхода стало то, что это самое новое вырастало на старом, только вывернутом теперь наизнанку. Таким образом, все перемены повторялись, и все это вело к регенерации архаических форм»{44}.
В подобном обществе все попытки элиты изменить что-то к лучшему наталкивались на недоверие и консерватизм масс. К тому же в стране с такими тяжелыми климатическими условиями и своеобразным географическим положением любое новаторство и эксперименты могли стать крайне разрушительными. В результате возникал постоянный и неразрешимый конфликт между элитой и массами, между государством и местными общинами. При таких условиях все перемены приводили к насилию, отчуждению и повторению старого, в том числе и старых ошибок{45}.
Такой социум порождает одновременно и утопии, и антиутопии. Первой утопией стала православная литургия, принятая окончательно и бесповоротно в X в. Русский посол, впервые услышавший ее, сказал, что не знал, был ли «на небе или на земле…». Литургия воплощала идеалы красоты, порядка и правды, которые можно только созерцать со стороны. Прихожане оказывались не участниками службы, а сторонними наблюдателями, притом не всегда внимательными. Во время действа они могли входить и выходить, расхаживать по церкви, ставить свечи, кланяться иконам и даже — хотя это и возбранялось — осторожно переговариваться. Происходящее было театральным представлением, таинством, но никак не обрядом, в котором должен духовно участвовать каждый. Подтверждением может служить тот факт, что все приготовления к литургии проходили за закрытыми дверями.
Слово «икона» обозначает изображение, для православия характерно изображать на иконах святого или событие. Однако это не простое воспроизведение феномена, икона ставит перед собой большую задачу — помочь смотрящему войти в контакт с тем духовным миром, который в ней воплощен. Говоря словами Иосифа Волоцкого, богослова XVI в.: «…рисуя лики святых, мы не благоговеем перед объектом. Созерцая его, наш разум и дух воспаряются к Богу, олицетворению нашей любви и помыслов»{46}.
Для неграмотного большей частью населения визуальное воздействие было очень важным, как например, в наши дни телевидение или реклама. Различные иконы стали неотъемлемой частью богослужения в церкви. Более того, их обычно вешали и в домах, даже в крестьянских избах. Иконе отводился угол, называвшийся красным, то есть красивым. Находился он в лучшей из комнат, где обычно принимали гостей и отмечали семейные празднества. Многие люди имели небольшие складные образки, которые можно было всюду носить с собой наподобие талисмана. Делалось это для защиты от несчастья. Таким образом, икона являлась не просто картиной, а представляла скорее очень важную часть жизни русских людей и огромную духовную ценность.
Церковное здание также являлось святыней, в том смысле, что оно зрительно передавало священные истины и продолжает делать это по сей день. В строительстве храмов получила распространение крестово-купольная композиция. Прихожане заходили внутрь через нартекс, или притвор, находившийся с западной стороны и служивший местом, где мирское и священное сосуществуют. Входя непосредственно в церковь, или среднюю ее часть, посетитель видел самую светлую часть строения, расположенную под главным куполом. Вокруг на колоннах были развешаны иконы, освещаемые свечами, поставленными верующими, которые хотели помолиться или кого-нибудь помянуть. По бокам располагались нефы, или приделы, менее освещенные, но с большим количеством икон.
Напротив входа находился иконостас — ряд икон с изображениями патриархов и пророков, апостолов и святых, библейских сказаний и церковных праздников. В центре помещалась фигура Христа, благословляющего паству. С одной стороны от него — Дева Мария, с другой — Иоанн Креститель. Вверху, на самом куполе, изображался Христос Пантократор (Вседержитель), Властитель всего на свете, взирающий вниз на прихожан. В центральной части иконостаса располагалась двустворчатая дверь — врата. За ними находилось особое место в церкви — алтарь — святилище, где приготовлялась чаша для причастия. Эти врата носили название царских, или святых, и открывались только в самый торжественный момент службы, когда принималось причастие. По словам Павла Флоренского, теолога начала XX в.: «Иконостас есть граница между миром видимым и миром невидимым, и осуществляется эта алтарная преграда, делается доступной сознанию сплотившимся рядом святых, облаком свидетелей, обступивших Престол Божий, сферу небесной славы, и возвещающих тайну»{47}.
Внутреннее расположение церкви также свидетельствовало, что слово здесь значило меньше, чем в западных церквях, особенно протестантской. Для прихожан не делалось скамей, а проповедь произносилась с амвона — небольшого возвышения перед алтарем. Службы длились долго, и выстаивать их до конца было довольно утомительно. Музыкальное сопровождение обычно осуществлял регент, который нараспев произносил слова Писания, а хор их подхватывал. Прихожане к хору не присоединялись, не было в православном храме и органа, так как считалось, что только человеческий голос мог возносить хвалу Богу. Внутренность храма, закрытые врата, хор, благовония — все говорило о том, что прихожане являлись свидетелями божественного действа, а не его участниками. Они должны были скорее восхищаться, наслаждаться, достигая духовного умиротворения и молитвенного состояния, в процессе богослужения, а не рационально воспринимать или привносить в нее что-либо.
Несмотря на то что мы, представители западной цивилизации, постепенно привыкли к иконам, их суть мы понять так и не смогли. Фигуры на иконах были удлиненными, а жесты неестественными. Задний план не всегда было возможно определить — неясно, стояли ли персонажи на земле или нет, а их лица были тщательно выделены и резко очерчены. Свет на иконе был чистым, однородным, лучистым. Однако источник этого света не виден. Перспектива смещена — ее линии, казалось, сходились в точке перед картиной, а не на ней самой, что было свойственно постсредневековому западному искусству. Все эти приемы говорили о том, что человеческая фигура изображалась для вовлечения зрителя (обратная перспектива) и для утверждения неких истин за пределами человеческого понимания.
Как уже говорилось, русская культура опиралась на противопоставление правды неправде. Последняя, в лице нечистой силы, могла «напасть» в любом месте и в любое время. Особенно могущественна она бывала в лесах и болотах, в темное время года, в период беременности и деторождения, то есть в тех местах и условиях, в которых и при которых человек оказывался наиболее уязвимым. Нечистая сила даже имела своеобразный плацдарм — баню, бревенчатое строение, расположенное неподалеку от жилища. Банник (банный дух), если его обидеть, мог стать особенно опасным. Он был способен наслать пожар, который перекидывался и на дом. Боясь его, люди предпочитали не ходить в баню поодиночке и ночью, а также в знак благодарности оставляли для банника мыло, дрова и немного воды{48}.
Народные песни и сказки также свидетельствуют о представлениях русских людей. Трагедийный или комедийный сюжет базировался на контрасте между миром порядка и культуры и миром бедности, лишений, голода и пьянства. В последнем, «кромешном мире», церковь заменялась кабаком, одежда — лохмотьями, правильная речь — косноязычием и непристойностью, благонравное поведение — пьяными скандалами. Однако эти две системы в жизни были смещены и перевернуты. Сцены, жесты, речь из антимира использовались для раскрытия правды о том мире, который мы привыкли понимать в качестве правильного. Эту функцию носителей правды выполняли шуты и скоморохи, против которых выступала церковь, но простой народ их любил. Они вызывали смех, который помогал бороться со страхом перед нечистой силой, насмехались над представителями элиты. Как известно, даже цари (Иван IV, Петр I) внимательно прислушивались к шутам как к носителям правды об истинных ценностях