Накануне Первой мировой войны
После 1906 г. идея достижения национального единства посредством солидарности и сближения со славянскими народами Балкан стала доминирующей среди большинства думских деятелей. Хотя на самом деле эта политика была чрезвычайно опасной для России того времени. Пример объединенной и консолидированной Германии был, конечно же, весьма соблазнительным, но в то же время малопригодным. Россия была совершенно другой страной: многонациональный характер империи и обособленность большинства крестьянских общин делали строительство национального государства по германскому образцу практически невозможным. А попытка осуществить эту идею подтолкнула Россию к войне, в которой чуть было не погибла вся империя.
Государственные деятели России хорошо понимали все эти опасности. Однако эволюция политической структуры империи, произошедшая после революции 1905 г., ослабила осторожность и осмотрительность, соблюдавшиеся во внешней политике. Хотя внешняя политика все еще оставалась исключительной прерогативой самого императора, на практике он вынужден был согласовывать свои действия с Советом министров, а министры, в свою очередь, вынуждены были прислушиваться к различного рода комментариям со стороны свободной прессы и некоторых политиков Государственной думы, считавших себя специалистами в данном вопросе. Министр иностранных дел А.П. Извольский делал все возможное, чтобы приблизить к себе думских депутатов, считая, что их поддержка является важнейшим фактором укрепления влияния России за рубежом и улучшения ее репутации среди ближайших союзников — Англии и Франции. Кроме того, он надеялся, что с помощью Думы он сможет противодействовать хаотичным придворным интригам, которые уже привели империю к злосчастной войне с Японией. А депутаты, на которых он полагался, пытаясь добиться общественной поддержки своей политики, почти все были убежденными панславистами.
Чтобы удовлетворить их, Извольский делал вид, что энергично отстаивает роль империи на Балканах, но на самом деле проводил чрезвычайно осторожную политику, прекрасно понимая, что финансовое и военное состояние России не позволяет ей рисковать в случае новой большой войны. Дипломатической победой он считал возможность убедить Австрию пересмотреть Конвенцию о Проливах от 1871 г., чтобы Россия получила возможность проводить свой флот в Средиземное море в военное время, если Турция не участвовала в войне. Взамен Австрия должна была получить право на аннексию Боснии и Герцеговины, которая номинально находилась под ее властью с момента подписания Берлинского договора.
Однако этим планам не суждено было сбыться. Австрия объявила об аннексии подконтрольных провинций еще до того, как была достигнута договоренность по Проливам. Извольский так и не сумел заручиться поддержкой Лондона, на которую очень рассчитывал, и в результате оказался перед выбором: либо полная капитуляция перед Австрией, либо подстрекательство Сербии к оказанию сопротивления аннексии, что было чревато началом общеевропейской войны. Совет министров во главе со Столыпиным (которого держали в неведении относительно хитроумной политики Извольского) пришел к выводу, что Россия не готова к большой войне и что капитуляция является единственно возможным выходом из положения. Сербии даже посоветовали принять безоговорочное требование Австрии и публично признать на будущее «свое согласие выполнять добрососедские обязательства по отношению к монархии». Россия потерпела настолько унизительное поражение, что свободная пресса окрестила это событие «дипломатической Цусимой». А в правительственных кругах и в общественном сознании быстро распространилось мнение, что Австрия при непосредственной поддержке Германии готовится к полному уничтожению Сербии и в конечном итоге, вероятно, всей Османской империи, чтобы единолично доминировать на Балканах{74}.
Таким образом, даже те государственные и политические деятели, которые не поддерживали панславистские убеждения, вынуждены были признать, что Россия не может сидеть сложа руки, если, конечно, хочет, чтобы ее считали великой европейской державой. Война на Балканах 1912—1913 гг. явилась еще одной проверкой российского влияния в этом регионе и ее решимости отстаивать свои державные интересы. Тем более что балканские государства сформировали весьма впечатляющий военный союз, который окончательно вытеснил Османскую империю из Европы, за исключением небольшого участка суши. Правда, этот союз вскоре распался, а его члены перессорились между собой из-за проблемы пересмотра новых границ.
После убийства Столыпина единство в правительстве стало еще более хрупким и ненадежным. Некоторые российские дипломаты поддерживали антитурецкий союз славянских народов решительнее, чем это разрешал Н.Д. Сазонов, новый министр иностранных дел. При этом они опирались на довольно значительную поддержку общественного мнения, требовавшего от правительства не оставлять братьев-славян «в беде». Именно эти сторонники панславянского единства были крайне возмущены тем обстоятельством, что Россия уступила международному давлению и молча согласилась на создание государства Албания, что лишало Сербию прямого выхода к Адриатическому морю{75}.
Эта серия дипломатических поражений была заметно преувеличена прессой и запечатлелась в памяти министров, напомнив о себе в июле 1914 г., когда Австрия предъявила Сербии ультиматум после убийства австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда. С тех пор ими двигали два основных соображения: желание удовлетворить общественное мнение, выраженное в стенах Государственной думы и в печати, и стремление решительно поддержать союзников, чтобы не потерять репутацию в глазах других европейских держав. Как заявил на одном из заседаний Совета министров министр сельского хозяйства А.В. Кривошеин, «члены парламента и общественные деятели не поймут, почему в самый критический момент, когда речь идет о жизненных интересах России, правительство империи отказывается действовать решительно и твердо... Все факторы дают основание полагать, что наиболее справедливая политика, которую только может проводить Россия в сложившихся обстоятельствах, заключается в возврате к более твердому и более энергичному противодействию неразумным притязаниям центрально-европейских держав»{76}.
Таким образом, вступление России в войну отражало как влияние нового фактора, связанного с общественным мнением, так и старого, выражавшегося в стремлении любой ценой сохранить за собой в Европе статус великой державы. В конечном итоге страна вступила в войну в условиях нарастающего ощущения национального единства, по крайней мере среди общественности, однако вскоре стало очевидным, что долгосрочные условия для такого единства так и не были подготовлены.
Первая мировая война
Новое ощущение единства предоставило России последнюю возможность объединить в единое целое правящий режим, общественность и широкие народные массы. Огромные толпы народа вышли на улицы Петербурга, чтобы поддержать царя и его семью. Государственная дума проголосовала за предоставление военных кредитов, а затем согласилась прервать на неопределенное время работу, сославшись на то, что сейчас нужно заниматься более важными делами, чем обсуждение политических проблем. В тот момент многим казалось, что контроль за действиями правительства уже не является самой насущной и важной задачей. Что же до мобилизации, то она проходила довольно гладко, и к декабрю того же года в армию было призвано не меньше 6 млн человек. При этом земства и местные городские власти взяли на себя обязанность предоставить необходимую медицинскую помощь и эвакуировать с фронта больных и раненых.
И весь этот патриотизм был всецело поддержан массовой пропагандой и энергичной активностью добровольцев. Актеры и музыканты отправились на фронт, чтобы развлекать войска. Светские дамы активно собирали средства на нужды фронта или добровольно отправлялись туда в качестве медсестер. Газеты и почтовые открытки, как, впрочем, и всевозможные театральные зрелища и даже представления в ночных клубах, не уставали славить доблестных казаков и воинов-героев из российского прошлого. Причем интересно отметить, что царь и Православная церковь занимали во всей этой пропаганде относительно скромную роль, из чего можно сделать вывод, что простые русские люди начинали связывать свои надежды не столько с ними, сколько с обычными людьми и солдатами{77}.
К весне 1915 г. русские дипломаты наконец-то достигли соглашения с правительствами Великобритании и Франции о том, что после войны Константинополь и большая часть Проливов станут территорией России. Многим тогда казалось, что при непосредственной поддержке европейских держав и широкого общественного мнения долгожданная цель всего панславистского движения и еще более желанная цель российской дипломатии на протяжении многих веков могут в конце концов осуществиться{78}.
Однако к моменту окончательного обсуждения последних деталей соглашения значительная часть общественной солидарности уже была безвозвратно утрачена в результате первых поражений на фронте, неравного распределения тяжелого военного бремени и очевидной беспомощности властей. В самом начале военных действий российская армия, строго выполняя свои союзнические обязательства перед Францией, предприняла наступление в районе Восточной Пруссии. Не отмобилизованная надлежащим образом, не имевшая надежной связи и средств коммуникации, да еще при бездарном командовании войсками армия потерпела сокрушительное поражение под Танненбергом, потеряв при этом более 100 000 военнопленными, и отступила назад.
Весной того же года воодушевленная столь серьезной победой германская армия стала развивать наступление, прорвала фронт под Г орлицей и начала быстро продвигаться по территории Польши. На этом этапе обнаружилась полная неспособность царского правительства планировать продолжительную войну, а острая нехватка оружия и боеприпасов стала критической. Порой солдат отправляли на фронт без винтовок, и они вынуждены были забирать их у убитых на поле боя товарищей. К сентябрю российские войска вынуждены были оставить Варшаву, Вильну и «Привислинский край», то есть всю Польшу.
В разгар кризиса военных поставок земства и городские органы власти сформировали единый союз под названием «Земгор» во главе с князем Георгием Львовым{79}, известным беспартийным либералом из тульского земства. «Земгор» сразу же предложил помощь в организации необходимых работ и размещении заказов для военных поставок. Эта инициатива была тут же поддержана московскими промышленниками, которые хотели во что бы то ни стало разрушить установившуюся монополию петербургских производителей и захватить хотя бы часть заказов на военные поставки. Московский предприниматель Павел Рябушинский сыграл главную роль в создании военно-промышленных комитетов, которым надлежало осуществлять контроль за переводом промышленных предприятий на военные рельсы. Исключительно важная роль таких комитетов объясняется прежде всего тем, что в них вошли представители всех сторон, так или иначе вовлеченных в экономику страны: правительства, «Земгора», предпринимателей и даже рабочих. Это был первый случай, за исключением Думы, когда рабочие получили возможность направлять своих представителей в официальный орган{80}.
Историки немало спорили относительно экономической эффективности этих организаций, но в политическом смысле они были чрезвычайно важны, поскольку представляли интересы ведущих участников военной политики России. Если бы их усилия были дополнены мерами правительства, готового сотрудничать с ними на долговременной основе, то гражданский патриотизм нашел бы свое институциональное воплощение в самом центре государственного организма.
В 1915 г. центристские партии Думы и Государственный Совет образовали так называемый «Прогрессивный блок», который призвал к формированию «министерства общественного доверия» с участием депутатов законодательных палат. Этот блок опубликовал программу реформ, которая во многих чертах возрождала главные цели Столыпина: предоставление гражданских прав крестьянам, прекращение любой дискриминации по этническим или религиозным признакам (включая дискриминацию евреев), амнистию всем политическим заключенным и гарантии прав рабочих, включая право на полную легализацию профсоюзов. Эта программа была поддержана некоторыми членами правительства, и вскоре начались вполне серьезные переговоры по поводу формирования «министерства общественного доверия»{81}.
Однако Николай II решил иначе. Его представления о патриотизме и социальной солидарности основывались не на гражданских принципах, а на принципах монархической власти и на призывах Православной церкви. В этот самый трудный момент войны он взял на себя командование армией, объявил перерыв в работе Думы, уволил тех министров, которые выразили поддержку «Прогрессивному блоку», и отправился в Ставку в Могилев, чтобы взять на себя верховное командование армией.
Так получилось, что под его непосредственным командованием армия в 1916 г. добилась больших успехов, чем прежде. А стремительный прорыв генерала Брусилова в Карпатах возродил надежду, что Россия может занять всю Галицию, «утраченную» много веков назад. И все же вряд ли можно связывать подобный успех исключительно с военными талантами царя. Всеми операциями руководил генерал Алексеев, добросовестный начальник штаба, которого ворчливый и капризный монарх чуть было не довел до нервного срыва своим некомпетентным вмешательством в дела армии. Еще более разрушительное влияние военное руководство Николая оказало на государственную политику. Государь был неспособен выполнять даже ту координирующую роль, которую играл прежде, и вскоре его правительство, которое и так не пользовалось общественным доверием, стало ареной дворцовых интриг. Министерские назначения были крайне неудачными и скоротечными, а злонамеренные комментаторы уже вовсю стали поговаривать о «министерской чехарде».
В этом смысле совершенно не важным оказывается факт, действительно ли императрица и Распутин играли решающую роль во всех этих правительственных перетасовках. Важным было то, что общественное мнение, умело формируемое прессой, было убеждено в их зловещей роли и оценивало их поступки с точки зрения нового патриотизма. Раньше никто и никогда не придавал значения тому, что супруга императора или кто-либо из членов императорской семьи имел немецкое происхождение. А сейчас это стало необыкновенно важным фактором внутренней политики. На «немку» и Распутина посыпались подозрения в придворных интригах, конечной целью которых было заключение сепаратного и предательского мира с Германией, хотя никаких серьезных доказательств подобного предательства при этом не приводилось. В декабре 1916 г. Распутин пал жертвой группы заговорщиков, в которую входили великие князья и некоторые думские политики. Эти люди имели очень мало общего друг с другом, кроме единственного желания — спасти монархию от монарха.
Им это не удалось. Убийство Распутина ровным счетом ничего не изменило. Во время широко освещаемой в печати сессии Государственной думы в ноябре 1916 г. уважаемый и авторитетный политик и лидер партии кадетов Павел Милюков высказал целую серию весьма горьких обвинений в адрес правительства, заключая каждое из них риторическим вопросом: «Это глупость или измена?» «Имеет ли, вообще говоря, хоть какое-то значение вопрос о том, глупость ли это или измена? — подытожил он в конце выступления. — Правительство продолжает настаивать на том, что любые организационные меры неизбежно приведут к революции, и именно поэтому оно предпочитает состояние хаоса и полной дезорганизации»{82}. Его намек на предательство на самом деле был абсолютно бездоказательным, но в одном Милюков был бе-’ зусловно прав. Россия достигла такой точки кризиса, когда старые мифы самодержавия уже не могли больше объединять страну в единое целое, как это было на протяжении прошлых веков.
Революция 1917 г.
Крах старого режима был предсказан задолго до этого времени, и тем не менее все произошло настолько неожиданно, что не застало врасплох лишь самых проницательных людей. Общая дискредитация самодержавия была заметно усилена некомпетентностью военного командования, небывалой инфляцией, казнокрадством, низкой заработной платой и острой нехваткой продовольствия, что еще больше усугубило жизнь простых горожан, в первую очередь женщин. В январе 1917 г. полиция арестовала по подозрению в подрывной деятельности нескольких членов Военно-промышленного комитета из числа рабочих, которые таким образом лишились последней законной возможности заявить правительству о своих требованиях.
К концу февраля 1917г. слухи о предстоящих нехватках продовольствия достигли Петрограда (так с 1914 г. стала называться столица империи). Беспокойные женщины, выстаивавшие часами в длинных очередях возле продуктовых магазинов, стали присоединяться к митингующим рабочим, хлынувшим в город с забастовавшего Путиловского завода. Вскоре столица была охвачена всеобщей забастовкой, во время которой чаще и чаще стали звучать призывы к немедленному окончанию войны и свержению самодержавия. А посланные на усмирение рабочих казаки с большой неохотой отнеслись к приказам начальства, а потом и вовсе перестали их выполнять. Восставшие захватили штурмом арсенал и сожгли главный полицейский штаб.
Оторванный от столицы пребыванием в Ставке, Николай II получил весьма противоречивые сведения о происходящих событиях и сначала распустил Государственную думу, а потом отдал распоряжение ввести в городе военное положение. Однако чуть позже генералы убедили его в том, что все это бесполезно и что ему необходимо отречься от престола, чтобы хоть такой ценой восстановить в стране мир ради продолжения войны с Германией. Отречение должно было произойти в пользу великого князя Михаила, брата Николая II, но тот решительно отказался от трона, напуганный антимонархическими настроениями восставших масс Петрограда. Люди срывали с государственных зданий императорских двуглавых орлов, а в Таврическом дворце, где располагалась Государственная дума, был сорван со стены портрет царя работы Репина.
Вот так неожиданно русский народ, оказавшийся вдруг без царя, в конце концов сверг и самодержавную монархию как таковую. Государственная дума подчинилась царскому приказу и прекратила работу, но ее лидеры тут же образовали Временное правительство, главной задачей которого стало проведение самых неотложных реформ и поддержание порядка в стране до того момента, когда всенародно избранное Учредительное собрание окончательно решит судьбу империи. Первое Временное правительство возглавил князь Георгий Львов, а большинство членов правительства принадлежало к партии кадетов.
Таким образом, к концу марта 1917 г. Россия окончательно погрузилась в давно предсказанную революцию. Она оказалась гораздо более разрушительной, чем можно было представить. Во время революции 1905—1907 гг. правящему режиму удалось выжить и в конце концов восстановить некое подобие законности и порядка, но в 1917 г., в условиях великой международной войны, Временному правительству это было не по силам. Армия, которая отчаянно защищала страну до начала революции, распалась на непокорные банды вооруженных людей, которые либо грабили все, что могли, либо возвращались в родные места. Веками скреплявшие общество традиционные социальные связи в одночасье разорвались, а вместе с ними исчезло и столь важное для русского народа чувство общей для всех морали. Народы империи оказались в руках жестоких и преходящих проходимцев, которые властвовали на местах. Знаменитое российское «хулиганство», которое десятилетиями беспокоило власти предержащие, теперь действовало без всяких сдерживающих центров.
Однако слабость правящего режима была далеко не единственным отличием от революции 1905 г. В 1917 г. существовали политическая партия и ее политический лидер, которые были готовы не только взять власть в свои руки, но и всеми силами удерживать ее. Эта партия была хорошо организована и знала, как нужно использовать власть для претворения в жизнь своих задач, в соответствии с которыми должно быть перестроено все российское общество. Ленин многому научился на поражении социалистов в революции 1905 г. Прежде всего он понял, что наиболее важной частью революции являются крестьяне. Как марксист, он неохотно воспринимал этот тезис, но картина крестьянских погромов, захватов поместий и их поджогов поражала воображение. Он все чаще стал говорить о «революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства», которая в лице самостоятельных организаций пролетариата, крестьянства и солдат должна полностью ликвидировать старый режим. Именно это он имел в виду, провозглашая поразивший многих его сторонников лозунг «Вся власть Советам!», выдвинутый в апреле 1917 г.
Именно таким обращением к широким народным массам большевики отличались от всех других политических партий, доминировавших на политической сцене сразу после падения монархии и сформировавших Временное правительство. Все они — кадеты, меньшевики и эсеры — находились на левом крыле, иногда даже крайне левом, в политическом спектре царской России. Ни одна из них тогда не была полностью легализована. А сейчас, после падения старого режима, они вдруг оказались «у руля» и взяли на себя ответственность за единство России, защищая ее как от германской оккупации, так и от сторонников раздела страны. Фактически они неожиданно для себя стали чуть ли не единственными спасителями гибнущей цивилизации, а также наследниками империи и гарантами буржуазного общества, то есть исполнителями такой роли, о которой несколько месяцев назад не могли даже мечтать.
Только природой российского общества можно объяснить тот факт, что после падения самодержавия образовался не один наследственный режим, а целых два. Временное правительство, состоявшее преимущественно из членов Государственной думы, добровольных ассоциаций военного времени и представителей общественности, стремилось превратить страну в парламентскую демократию. Однако с самого начала ему довольно успешно противостояли различного рода Советы, которые воплотили заветную мечту революционеров 1905 г. и сторонников того идеала России, при котором страна должна представлять собой федерацию общин с уравнительными принципами распределения. Как только конец самодержавия стал более или менее очевидным, рабочие и солдаты тут же провели выборы в своих коллективах и послали делегатов в Таврический дворец. Правда, они так и не поняли, чем же там придется заниматься. Никому из них и в голову не приходило, что они должны управлять огромной страной. С другой стороны, их присутствие в парламенте стало безошибочным показателем того, что отныне никто не посмеет игнорировать мнение народа. Вскоре Советы были образованы практически во всех городах и даже во многих деревнях.
Новое правительство, несмотря на свой «временный» характер, быстро выработало план действий, который заключался прежде всего в попытке устранить самые негативные последствия старого режима. Оно распустило царскую полицию и жандармов, местные органы власти и всех государственных чиновников, которые запятнали себя жестокими и насильственными действиями до февраля. Тогда же Временное правительство объявило, что отныне все граждане России могут беспрепятственно пользоваться широким кругом гражданских прав, а все нерусские народы бывшей империи получат возможность полностью распоряжаться своей судьбой. Даже Ленин в то время признал, что Россия стала «самой свободной страной в мире»{83}.
Львов не мог не понимать, что его режим нуждается в поддержке Советов, и с самого начала пытался найти с ними общий язык. Кардинальным элементом такого соглашения должен был стать договор о необходимости продолжения войны на новой основе, то есть превращении ее в оборонительную, пока не будет достигнуто мирное соглашение «без аннексий и контрибуций». И князь Львов, и Александр Керенский, заменивший его на посту премьер-министра в июле того же года, очень надеялись, что такое соглашение с Советами может вызвать новый прилив национального и постимперского патриотизма, который сможет объединить общественность и народ. Однако между последними оказалось слишком много различий, причем как внешних, так и внутренних, то есть ментальных. В своем стремлении отстоять этот новый союз кадеты, а потом и меньшевики с эсерами отдалили себя от массовой социальной базы и в конце концов раскололись сами, облегчив большевикам задачу овладения народными массами. Став выразителями вековых чаяний народа, они вместе с тем не взяли на себя ответственность за сохранение законности, порядка и — империи.
Разрыв хрупкой связи между общественностью и народом наметился с самого начала, когда 1 марта Петроградский Совет издал приказ № 1. В нем говорилось, что солдаты должны избрать в своих частях, вплоть до роты, комитеты, чтобы таким образом взять под контроль все сферы армейской жизни, за исключением военных действий, когда солдаты должны по-прежнему подчиняться своим офицерам. Это вполне соответствовало идеалу Советов, согласно которому трудящиеся берут на себя всю полноту ответственности за судьбу формирующейся нации. Этот приказ резко изменил настроения солдат, и те стали настаивать, что отныне только они будут иметь решающий голос во всех военных делах. При этом многие из них заметно расширили содержание приказа и стали выбирать себе офицеров. Что же до самих офицеров, воспитанных на старорежимных принципах безоговорочного подчинения старшим по званию и соблюдения воинской иерархии, то они посчитали новый порядок оскорбительным и диким, тем более что он самым фатальным образом подрывал их дисциплинарную власть над солдатами. Один из офицеров Павловского полка горько отмечал в своем дневнике: «Когда мы говорим о народе, мы разумеем нацию, когда они говорят о нем, то разумеют демократические низы... Общего языка нам не найти — вот проклятое наследие старого порядка»{84}.
Реформированная таким образом армия просуществовала весну и лето 1917 г. Многолетний опыт солдатской артели помогал комитетам решать многие практические задачи и выходить из затруднений. Однако когда Керенский попытался в июне начать наступление на австрийском фронте, то сразу же обнаружилось, что новые веяния в армии сумели даже за такой короткий срок подорвать ее боеспособность. Вместо того чтобы выполнить приказ о начале наступления, солдаты собирали комитеты и долго спорили, стоит ли выполнять приказ командира. При этом некоторые члены комитета доказывали, что наступление будет противоречить политике «мир без аннексий». А в одном полку приняли решение: «Своего не дадим, чужого не хотим» — и вообще отказались наступать{85}.
Как и следовало ожидать, наступление вскоре захлебнулось, оставив офицеров наедине с волной мятежей и дезертирства. Попытка Керенского сплотить общественность и народ на волне агрессивного патриотизма полностью провалилась. Весьма показательна в этом смысле и ситуация во французской армии, также охваченной в 1917 г. многочисленными мятежами солдат. Они выразили солидарность с бастующими рабочими, были озабочены положением своих семей дома, призывали к миру «без аннексий и контрибуций» и в очередной раз подтвердили свою решимость «остановить нашествие бошей». В отличие от российских солдат, однако, французские были уверены в своем статусе «граждан-солдат», который непосредственным образом вытекал из существования стабильной республики. Они воспринимали Францию как родную страну, а себя — как часть единой нации. Когда их командиры приостановили наступательные операции и поставили перед собой в качестве первоочередной задачи восстановление морального духа и дисциплины, солдаты в конце концов вернулись на фронт и продолжили борьбу. Русские же солдаты не были уверены, что «нация» з*
Керенского является и их собственной. Более того, себя они в большей степени идентифицировали с Советами или крестьянскими общинами, а в момент кризиса были готовы бросить армию и фронт и разбежаться по домам{86}.
Таким образом, в России попытка восстановить дисциплину с помощью концепции гражданского общества полностью провалилась и погрузила армию в состояние безысходного кризиса. Новый главнокомандующий, генерал Лавр Корнилов, назначенный на этот пост в июле, был преисполнен решимости покончить с солдатскими комитетами и восстановить полную военную дисциплину, не исключая даже введения смертной казни за дезертирство и невыполнение приказа во время боевых действий. После долгих колебаний Керенский неохотно согласился с ним, не видя другой возможности восстановить утраченную боеспособность российской армии. Однако требования Корнилова грубо растоптали все деликатные компромиссы Керенского. В августе Корнилов двинул элитные войска на Петроград, собираясь ввести в стране военное положение и образовать военное правительство. Но эти войска были остановлены рабочими-железнодорожниками, а Керенский, принуждаемый покончить с компромиссами, сместил Корнилова с поста главнокомандующего, арестовал и обвинил в государственной измене{87}.
Таким образом, двусмысленный и непрочный союз Керенского развалился. Как Временное правительство, так и умеренные лидеры социалистов в Советах оказались в весьма уязвимом положении и были зажаты между генералами, которые требовали всей полноты власти для продолжения войны до победного конца, и широкими народными массами, которые считали, что война является лишь предлогом для возрождения репрессивного аппарата и восстановления экономической эксплуатации, характерной для прежнего режима.
И только большевики обещали народу немедленное прекращение войны, что привлекало к ним все больше и больше солдат. К осени того же года они стали отдавать большевикам предпочтение при выборе солдатских комитетов. К этому времени многие солдаты уже твердо решили, что им нет никакого смысла защищать чью-то Россию. Вместо этого они стремились как можно скорее вернуться домой и принять участие в распределении отнятой у помещиков земли. Самые решительные брали оружие, покидали фронт и заставляли железнодорожников везти их в глубь страны. Недавно взлелеянный патриотизм мгновенно исчез, а на смену ему пришло чувство «малой родины», пораженной жестоким кризисом.
Захват власти большевиками в октябре 1917 г. придал этим чаяниям характер законности. Новые правители объявили о прекращении войны и издали декрет о передаче всей земли в руки сельских общин. Так Ленин начал создавать/строить «пролетарский интернационализм» на рыхлой, непрочной и в высшей степени неподходящей основе ограниченной крестьянской общинности.
Советы 1917 г. отличались от Советов 1905 г. целым рядом признаков. Самым важным являлось то, что теперь у них было что защищать: политическую систему, возникшую после распада старого режима. Теперь Советы представляли собой местную власть и являлись частью постреволюционного «истеблишмента». Это укрепляло у руководителей Советов чувство ответственности за судьбу страны и побуждало сотрудничать с Временным правительством вплоть до того момента, когда закончится война, а Учредительное собрание решит проблему будущего устройства России. В результате исполнительные комитеты все больше превращались в новую бюрократическую систему управления и все больше отдалялись от пленарных заседаний того или иного Совета, на которых обычно преобладали неуправляемые и хаотические настроения масс. Как вспоминал позже один из очевидцев: «Толпа стоящих настолько погустела, что... владельцы стульев также бросали их... «Президиум» стоял на столе, причем на плечах председателя висела целая толпа взобравшихся на стол инициативных людей, мешая ему руководить собранием»{88}. Поэтому нет ничего удивительного в том, что исполнительные комитеты все чаще предпочитали принимать решения, не вынося их на обсуждение пленарной сессии.
Постепенно рабочие стали ощущать, что их интересы снова игнорируют. Именно тогда они начали перемещать фокус своей политической активности вниз, с городских Советов на выборные фабричные комитеты, которые решали все проблемы на рабочем месте и постоянно оказывали давление на работодателей, местные Советы и правительство. Фабричные комитеты имели возможность не только агитировать за введение восьмичасового рабочего дня, но и вводить его явочным порядком. На Путиловском заводе, к примеру (и не только там), ненавистных мастеров и начальников цехов сажали в тачки и выкатывали на улицу, после чего вываливали на землю или даже в ближайшую реку{89}. Это был своеобразный сельский самосуд в городском исполнении, и это устраивало рабочих гораздо больше, чем долгие разбирательства с исполнительными комитетами.
По мере ухудшения экономического положения летом того же года работодатели стали сокращать производство и увольнять рабочих, а иногда и вовсе закрывали промышленное предприятие. Все эти меры усиливали старые сомнения относительно справедливости распределения военного бремени. Рабочие, подозревая работодателей в том, что те просто-напросто пытаются спасти свою собственность, потребовали права на инспекцию заводских и фабричных финансовых отчетов и установление контроля за деятельностью предприятия. Эти меры получили название «рабочий контроль» и означали, что рабочие не доверяют правительству в деле сдерживания военных сверхприбылей предпринимателей. Именно поэтому они решили взять под свой контроль финансовое положение промышленных предприятий и не допустить злоупотреблений.
Меньшевики во Временном правительстве оказались перед необыкновенно сложной дилеммой. Рабочие стали все чаще выдвигать требования, которые они раньше всегда поддерживали, но сейчас это означало резкое сокращение производства, а вместе с ним и дальнейшие осложнения в ходе проведения военных действий. Известный меньшевик и министр труда М.И. Скобелев обратился к рабочим с просьбой «прекратить дезорганизацию промышленности и истощение государственной казны» своими забастовками и требованиями повышения зарплаты{90}.
Многие рабочие отнеслись к подобным заявлениям как к предательству их интересов и все с большей симпатией стали прислушиваться к голосу большевиков, которые неустанно призывали их взять власть на предприятиях в свои руки. На съезде фабрично-заводских комитетов в июне впервые были официально приняты большевистские лозунги, призывавшие рабочих формировать собственную гвардию, экспроприировать собственность промышленников и банкиров и установить жесткий контроль над производством и распределением товаров{91}.
Кроме того, рабочие решительно поддержали солдат Петроградского гарнизона, которые выступили против решения командования направить их на фронт. В июле, когда восстали солдаты Первого пулеметного полка, рабочие вышли в центр города и потребовали, чтобы Советы свергли Временное правительство, взяли власть в свои руки и прекратили ненавистную войну. Виктор Чернов, лидер партии социалистов-революционеров, попытался успокоить их, но в ответ услышал весьма нелестные для себя слова: «Бери власть, пока ее тебе предлагают, сукин сын!» В этом возгласе рабочих, а также в замешательстве Чернова и его невразумительном ответе отразилась вся сложность той ситуации, в которой оказались социалисты во Временном правительстве. В конце концов, напуганные угрозой общественному порядку и решительным выступлением солдат мятежного полка, они вызвали на подмогу лояльные войска и приказали разогнать митингующих силой, в результате чего погибло около 300 человек. Таким образом, предполагаемые вожди рабочего класса сами устроили рабочим нечто превосходящее «кровавое воскресенье»{92}.
Наиболее эффективной рабочей организацией оказалась Красная гвардия — рабочая милиция, которая стала появляться то тут, то там весной и летом 1917 г. В результате ликвидации старой полиции и жандармов красногвардейцы оказались единственной эффективной силой, которая была в состоянии поддерживать порядок на улицах столицы. А к осени того же года большевики стали завоевывать большинство в местных Советах и сразу же приступили к формированию военно-революционных комитетов, которые должны были мобилизовать все силы Красной гвардии и координировать взаимодействие отдельных ее подразделений с восставшими частями гарнизона. Именно этот союз сделал возможным захват власти и установление советского режима в Петрограде и других городах страны в октябре 1917 г.{93}
Крестьяне претерпели такую же политическую эволюцию, что и рабочие и солдаты: сначала осторожное сотрудничество с Временным правительством, а затем растущее разочарование, за которым последовали захват власти и устройство собственной жизни. Они быстро обнаружили, что Временное правительство не спешит с передачей земли тем, кто ее обрабатывает, а вместо этого создает какие-то местные комитеты по изучению земельного и продовольственного вопросов и намерено передать окончательное решение этих вопросов на рассмотрение Учредительного собрания. Это был, с одной стороны, разумный подход, поскольку столь сложную проблему перераспределения земли нельзя было решать в спешке и без тщательной подготовки, тем более что многие главы семейств из сельской местности все еще находились на фронте. С другой стороны, постепенность и законность подобных мер совершенно не соответствовали настроениям крестьян. Вместе с ликвидацией царизма у них появилась надежда, что они сами могут распределить землю и распоряжаться ею по собственному усмотрению.
Вскоре крестьяне стали проникать в земельные комитеты, причем начали с волостных комитетов, а потом поднялись до уровня уездных и даже губернских, постепенно превращая их в выборные «комитеты народной власти». Эти новые комитеты на первых порах служили средством выражения крестьянских чаяний, а потом стали эффективным орудием их власти. Что же до Временного правительства, то оно ничего не могло с этим поделать, так как полицейские органы были распущены, а других сил охраны общественного порядка, которые могли остановить этот процесс, у них не было.
Комитеты начали брать на себя всю полноту ответственности за частную землю в своем районе, позволив владельцам вести на ней хозяйство, но только под неусыпным контролем комитетов и с целью подготовки к окончательной ее экспроприации. Летом и осенью того же года сельские и волостные собрания приступили к непосредственным действиям, причем во многом это напоминало события 1905 г. Как и тогда, самые активные действия развернулись на территориях центральных черноземных районов, соседних областей Правобережной Украины и Белоруссии, а также Поволжья. Однако на этот раз устремления крестьян были эффективно подкреплены солдатами-дезертирами, которые в это время в огромном количестве покидали линию фронта и пробирались домой. Они были вооружены, озлоблены и полны решимости сражаться до конца в том случае, если им будет оказано сопротивление.
Но дело было не только в солдатах. В это движение быстро вошли все крестьянские хозяйства, так как в общинах по-прежнему действовала круговая порука. Обычно крестьяне, вооруженные кто чем мог, съезжались на телегах на деревенскую площадь, а потом направлялись к дому помещика. Тот, как правило, подписывал под их давлением соответствующий документ, передающий право на владение землей в руки сельской общины. Затем крестьяне загружали свои телеги помещичьим добром, разбирали скот и покидали поместье, оставляя на жизнь владельцу и его семье лишь прожиточный минимум{94}.
Во всех этих крестьянских акциях соблюдался некоторый порядок с налетом определенной законности. Даже помещику они оставляли его «справедливую» долю земли, но только при том непременном условии, что он не будет оказывать сопротивления новому порядку и станет работать сам, то есть без привлечения наемной рабочей силы. В тех же случаях, когда помещик оказывал сопротивление, они убивали его и сжигали дом и все хозяйственные постройки. При этом крестьяне часто уничтожали картины, скульптуры, книги, мебель — словом, все, что олицетворяло богатство и чуждую для крестьян культуру{95}.
Министром сельского хозяйства в это время был Виктор Чернов, лидер партии социалистов-революционеров, в программе которой было четко записано, что сельские общины должны экспроприировать помещичью землю и разделить ее между крестьянами. Теперь же он вынужден был настаивать на том, чтобы они так не поступали, в противном случае это подорвало бы производство продуктов питания и весь сельскохозяйственный рынок. А когда Чернов попытался частично реализовать свою партийную программу, призывая крестьянские комитеты взять под контроль «плохо используемые» земли, его коллега, министр внутренних дел Ираклий Церетели, меньшевик, публично унизил его, отменив своей властью этот указ{96}. Социалисты-революционеры все еще оставались самой популярной партией среди крестьян, но под перекрестным давлением революции они быстро теряли свое значение и ощущение единства.
После экспроприации крестьянские общины приступали к перераспределению земель, руководствуясь при этом традиционно понимаемыми принципами справедливости. Обычно это делалось либо по количеству «едоков» (то есть по количеству ртов, которые нужно было кормить в той или иной крестьянской семье), либо по труду (то есть по количеству рабочих рук в семье). Причем в этот процесс были вовлечены не только так называемые столыпинские крестьяне, но и бывшие помещики. Каждому из них полагалась определенная норма, не более того. Каждый имел право на свою долю пропитания. В годы кризиса возобладали давние крестьянские ценности.
Непрочный, только начавший складываться союз между общественностью и народом стал быстро распадаться под давлением снизу. Политические партии, вовлеченные в деятельность Временного правительства и Петроградского Совета, были полностью дискредитированы своей поддержкой этого союза и тщетными попытками заставить его работать.
А большевики в это время заняли весьма удобную позицию, позволявшую им извлечь выгоды из создавшегося положения. Однако для этого им пришлось убить несколько собственных священных коров. Прежде всего пришлось отказаться от идеи немедленного переустройства сельского хозяйства на основе полной коллективизации. Крестьяне упорно отдавали предпочтение прежним формам хозяйствования в рамках привычной для них крестьянской общины. Изначальная ленинская идея, что революцию будет продолжать крепко сплоченная и строго дисциплинированная группа интеллигентов, ведущая за собой рабочий класс, была приостановлена самим ходом событий. Вместо этого большевики проложили путь к власти в условиях того социально-политического кризиса, который всколыхнул широкие народные массы. Партийные функционеры воспользовались этим обстоятельством и овладели уже готовыми организациями, созданными в годы революции рабочими, крестьянами и солдатами.
Военно-революционный комитет (ВРК) как инструмент захвата власти в Петрограде был создан не большевиками, а Петроградским Советом с целью организации обороны столицы как от второй попытки военного переворота, так и от германского нашествия. Примерно с 20 октября 1917 г. ВРК начал захватывать стратегически важные пункты в городе, чтобы полностью обеспечить проведение Второго Всероссийского съезда Советов, против которого могло выступить Временное правительство. Завершающая операция в городе развернулась тогда, когда Керенский попытался закрыть большевистские газеты и арестовать лидеров этой партии. Большая часть участников восстания была уверена, что ведет борьбу за передачу «всей власти Советам», которая будет воплощена в форме коалиции всех социалистических сил, представляющих интересы рабочих, крестьянских и солдатских сходов по всей стране.
Однако на съезде Советов Ленин неожиданно для всех смог навязать делегатам однопартийное правительство большевиков (Совет народных комиссаров, или Совнарком). И случилось это прежде всего потому, что ему удалось заручиться поддержкой значительной части социалистов-революционеров. Разочарованные нерешительностью своих лидеров, многие эсеры вышли из партии и образовали новую партию левых социалистов-революционеров, которая поддерживала Ленина в течение нескольких месяцев, а отдельные ее члены даже вошли в правительство. Что же до остальных эсеров, то вместе с меньшевиками они покинули съезд, обвинив большевиков в узурпации власти, которая по праву принадлежит всему народу в лице всех социалистических партий{97}.
Подобным же образом большевики захватили власть и в других городах страны. Там, где они пользовались популярностью, они эффективно использовали большинство'в местных Советах; а там, где такой поддержки у них не было, часто использовались рабочие дружины и военно-революционные комитеты, которые претворяли в жизнь лозунг «Вся власть Советам!» по собственному пониманию. И только в районах преобладающего нерусского населения эта тактика не принесла желаемого успеха{98}.
В течение нескольких месяцев после захвата власти большевики сумели консолидировать ее, закрывая все несоциалистические газеты и создавая собственные органы безопасности в форме ЧК (Чрезвычайной комиссии по борьбе против спекуляции и контрреволюции). При этом они позволили провести выборы в Учредительное собрание, но как только выяснилось, что самой большой партией в нем окажутся эсеры, большевики просто-напросто закрыли его. Таким образом, та форма демократизации, к которой общественность страны и все социалистические партий стремились несколько десятилетий, потерпела сокрушительное фиаско. Практически полностью были уничтожены те ростки гражданского общества, которые появились в последние годы императорской России. Отныне путь для формирования общества по своему образу и подобию был для большевиков полностью расчищен.
Первые шаги к новому обществу
Большевики пришли к власти, всецело нацеливаясь на мировую революцию. Для Ленина Россия была всего лишь начальным этапом в цепной реакции революционного процесса, страной, где по случайным историческим причинам началась международная пролетарская революция. Он нисколько не сомневался, что вслед за победой Советов в России начнутся аналогичные революции в Германии и других европейских странах. Именно поэтому большевики переименовали свою партию в коммунистическую. Тем самым они хотели показать, что истоки ее кроются не в России, а в традициях Парижской коммуны 1871 г. Когда в 1919 г. Ленин основал Коммунистический Интернационал в целях координации революционной деятельности пролетариата во всем мире, он хотел провести учредительный конгресс в Берлине, и только чрезвычайные обстоятельства вынудили перенести его в Москву{99}.
Этот перенос был весьма симптоматичным. Геополитика была против него. Еще в марте 1918 г., когда Ленин подписал Брест-Литовский договор и в одностороннем порядке завершил войну с имперской Германией, он вынужден был признать, что первостепенная задача молодого пролетарского государства — не мировая революция, а защита России, единственного на тот период времени оплота социализма и его родины. Однако в партии он встретил сопротивление своим взглядам. Николай Бухарин, например, и группа «левых коммунистов» настаивали на том, что Россия должна стремиться не к миру с Германией, а к продолжению войны на новой основе. По их мнению, Германия непременно нанесет поражение России и оккупирует ее, но это вызовет ожесточенное сопротивление российских рабочих и крестьян, поднимет их моральный и патриотический дух, приведет к организации широкого партизанского движения и в конце концов вызовет возмущение пролетариата в самом сердце врага — Германии, что и будет началом мировой революции. В каком-то смысле это была идея «международной гражданской войны», которую раньше так рьяно отстаивал сам Ленин. Просто сейчас он имел в своем распоряжении все рычаги государственной власти и именно поэтому отдавал предпочтение идее сохранения и защиты того, что уже завоевано российским пролетариатом. Конечно, государство пока было примитивным, неразвитым, но все же это было лучше, чем туманные перспективы мировой революции.
С этого момента, постепенно и неравномерно, международный социализм стал срастаться с российским империализмом. И эта смесь вовсе не была несовместимой. Идея Руси как тысячелетнего народного царства, несущего освобождение всему человечеству, служила основой национальной мифологии еще в XVI в. и с тех пор никогда полностью не исчезала из народного сознания, проявляясь в качестве своеобразной теневой идеологии имперской России. Эгалитаризм в форме «круговой поруки» веками определял жизнь русских крестьян и рабочего класса. Волей-неволей и большевики пришли к власти на волне широкой крестьянской революции, воодушевленной подобными идеями. И вскоре они оказались в положении строителей современного, прошедшего индустриализацию и распространившегося по всему миру пролетарского государства на основе отсталой и патриархальной сельской общины. Это противоречие преследовало их все последующие годы, и в итоге они пытались преодолеть его насильственными методами.
Эта судьбоносная двойственность присутствовала еще в учении Ленина, который сочетал в своей персоне самые разнообразные черты российской политической традиции. Прежде всего он был европейским интеллектуалом, высоко ценившим комфорт и упорядоченность буржуазного общества. В этом смысле его идеалом была работа швейцарского почтового ведомства и Библиотеки Британского музея. Как и многие другие европейские интеллектуалы, он был марксистом, свято веря в существование научных законов общественного развития и классовую борьбу как его главный источник. Однако в то же время он был типично русским народником, который верил в лидерство небольшой элиты, ведущей за собой основную массу населения по пути социального прогресса и опирающейся на революционный потенциал русского крестьянства.
Вообще говоря, народники и марксисты были ближе друг к другу, чем можно было судить по развернувшейся полемике 1890-х годов. Именно поэтому можно, вероятно, сделать вывод, что Ленин воплощал в себе общие черты обеих революционных традиций. Кардинальным моментом здесь является тот факт, что все элементы ленинского миро-воззрения были так или иначе подчинены апокалиптическому видению титанической революционной борьбы, в ходе которой старый мир должен быть разрушен до основания, а на его месте создано совершенно новое и всецело гармоничное общество. И в этом обществе все люди получат возможность реализовать свой потенциал, потому что, как отмечал Маркс, «от каждого будет востребовано по способности и каждому будет дано по потребности».
Эмоциональная окраска такого видения революции уходит своими корнями через Бакунина к старообрядцам, а от них — к священникам Московии XVI — XVII вв., разрывавшимся между пророчествами о конце света и хвалебными песнями стране, которую они считали универсальным христианским царством, предназначенным осуществить промысел Божий для всего человечества. И все же, если Ленин и был провидцем, то одновременно он, безусловно, был весьма прагматичным политиком, а сочетание этих двух качеств было его огромным преимуществом. Его напряженная озабоченность практическими вопросами вплоть до мельчайших деталей, несокрушимая сила воли, подавлявшая противников, и его способность убеждать людей в своей непререкаемой правоте — все это напоминает Петра Великого и наиболее активных государственных чиновников XVIII и XIX вв.{100}.
Провидческую сторону личности Ленина всегда легко было не заметить, поскольку подавляющее большинство его письменных сочинений так или иначе посвящено тактике революционной борьбы. Но был в это время один короткий момент, когда он счел нужным не скрывать свои мечты относительно будущего России. Это произошло в 1917 г., когда революция только началась и перед страной открылись новые перспективы, но большевики еще не пришли к власти, а сам Ленин еще не был всецело поглощен ежедневными проблемами государственного управления. Именно тогда он написал книгу «Государство и революция», в которой отбросил прежнюю приверженность революционной тактике и впервые изложил свои взгляды на жизнь в будущем социалистическом обществе, в котором государство будет «постепенно отмирать» в силу того непреложного факта, что исчезнет эксплуатация человека человеком, а его оставшиеся простейшие операции регистрации, записи, проверки... станут вполне доступны всем грамотным людям»{101}.
Многие исследователи и комментаторы восприняли «Государство и революцию» в качестве аномалии в сочинениях автора. Адам Улам, например, заявил по этому поводу, что «ни одна работа не может быть более несоответствующей политической философии этого автора»{102}.
На самом деле, однако, именно тотальная природа его видения будущего оправдывала ту исчерпывающую дотошность, с которой Ленин неустанно преодолевал все возникавшие на его пути препятствия, неуклонно продвигался к окончательному претворению в жизнь этого видения, и именно поэтому уделял такое большое внимание тактике революционной борьбы. Бесконечная желаемость цели легитимизировала самые беспощадные средства. Только тотальность его конечной мечты позволяет объяснить, казалось бы, необъяснимые противоречия в политическом характере Ленина. Его безграничная уверенность в том, что он обладает научным, а посему совершенно неопровержимым знанием законов общественного развития, удивительным образом сочеталась с постоянным страхом, что может быть упущена та или иная реальная возможность для революции и все дело может закончиться крахом. Более того, его абсолютная уверенность в моральной правоте своего дела сопровождалась столь же абсолютным презрением ко всем моральным нормам. Наконец, его уверенность в безграничном политическом творчестве народных масс сочеталась с крайним недоверием к народу, который может быть отвлечен от своей исторической задачи повседневными нуждами и потребностями, а то и вообще уведен в сторону от революционной борьбы изощренной буржуазной пропагандой{103}.
Подобный раскол в мировоззрении Ленина во многом аналогичен противоречиям между трезвым научным анализом буржуазной политэкономии в работах Маркса и его пророческими мечтами о будущем идеальном человеческом обществе. Главным средством преодоления такого раскола стала для Ленина выпестованная им партия. Она должна была повести за собой обездоленные трудящиеся массы через мрачную, нищенскую и разложившуюся повседневную реальность к светлому будущему. А поскольку только партия имела единственно верное понимание предстоящего пути, то народные массы должны беспрекословно доверять ей и полностью подчиняться. При этом любое отклонение от этой линии неизбежно вызывало у Ленина резкий отпор и презрение. Он не понимал, да и не хотел понять того, что внутренние противоречия его мировоззрения чреваты весьма серьезными потенциальными конфликтами с непредсказуемыми разрушительными последствиями для всего общества.
Зимой 1917—1918 гг. кризис в стране явился тем горнилом, где провидения Ленина подверглись тяжким испытаниям. Сложившаяся ситуация объективно отражала все парадоксы ленинской политики. Кризис всегда является временем новых возможностей, а фундаментальный кризис — временем неограниченных возможностей. В такие периоды все становится возможным. Правда, сам Ленин никогда не утверждал, что имеет точный и подробный план построения социализма. Убежденный в принципиальной правоте своей теории, он надеялся повести за собой народные массы, но при этом рассчитывал на их энтузиазм и допускал возможность спонтанных действий.
Итак, Ленин, воодушевленный представлениями о созидательном творчестве масс, направляемый общими принципами учения Маркса и в полном соответствии с наполеоновским лозунгом «вмешаться и посмотреть, что будет», с головой окунулся в весьма хлопотное дело политического руководства. Однако действовать ему пришлось в условиях надвигающейся гражданской войны, изначально гипотетической, а потом и вполне реальной. И это было отнюдь не случайно. Тот способ, с помощью которого он захватил власть в стране, делал ее практически неизбежной, и Ленин прекрасно понимал это. Но сам факт имел огромное значение. Он означал, что руководимая им партия вынуждена будет претворять в жизнь свои планы в атмосфере всеобщего раскола и ожесточенного конфликта, выйти из которого можно будет только с помощью сильной авторитарной власти. И в этих условиях все завоевания революции, которых добились рабочие, крестьяне и солдаты, будут сведены к нулю. Ведь большевики пришли к власти, громогласно обещая простым людям всевозможные блага, а теперь придется отказаться от своих обещаний, так как реальные условия не позволят выполнить их.
Самое главное обещание заключалось в передаче реальной власти народу. В ноябрьском номере газеты «Правда» за 1917 г. Ленин весьма откровенно выразил эту мысль. «Товарищи трудящиеся! Помните, что вы сами теперь управляете государством... Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьметевсе дела государства в свои руки... Установите строжайший революционный порядок, беспощадно подавляйте попытки анархии со стороны пьяниц, хулиганов, контрреволюционных юнкеров, корниловцев и тому подобное»{104}.
Однако в условиях острейшего кризиса и Гражданской войны введение «строжайшей дисциплины» и «подавления» возможно только сверху, а не снизу, и поэтому новое пролетарское государство со своей собственной полицией очень скоро заменило трудящихся в этой роли.
Марксистская традиция не выработала каких-либо готовых проектов строительства социалистической экономики, но она всегда исходила из предположения, что первыми шагами в этом направлении должна стать экспроприация буржуазии и обобществление средств производства. Новое пролетарское государство должно было начать именно с этого и тем самым обеспечить эффективное завершение переходного периода. Как писал Ленин в книге «Государство и революция»: «Пролетариату необходима государственная власть, централизованная организация силы, и для подавления и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями в деле налаживания социалистического хозяйства»{105}.
Для решения этой задачи в октябре и ноябре 1917 г. был созван Второй Всероссийский съезд Советов. Он ликвидировал частную собственность на землю и передал ее для дальнейшего распределения в руки сельских и волостных комитетов. Это была небольшевистская политика, но Ленину пришлось пойти на такой шаг, чтобы заручиться поддержкой крестьянских масс. В городах недвижимая собственность изымалась из рыночного обращения и передавалась в руки местных Советов, которые сразу же приступили к процессу «уплотнения», то есть переселения людей с плохими жилищными условиями в просторные квартиры буржуазных элементов. Этот съезд фактически сделал рабочие комитеты владельцами промышленной и торговой собственности и предоставил им реальную власть и полный контроль над всеми действиями управляющего персонала. Все существовавшие прежде юридические институты были в одночасье заменены «народными судами» с избранными населением судьями. А для борьбы со спекуляцией и контрреволюционной деятельностью наряду с ЧК учреждались «революционные трибуналы», члены которых избирались местными Советами. В армии отменялись все чины и знаки различия, а воинские подразделения передавались под контроль солдатских комитетов.
Съезд Советов издал Декларацию прав народов России, которая уничтожала все формы национальной дискриминации и утверждала право наций на самоопределение «вплоть до отделения и образования независимых государств».
Никогда еще законодательный орган не декларировал такой широкомасштабной трансформации общества за столь короткое время. Весь иерархический порядок с его дискриминацией по признаку сословия, этнической принадлежности, пола и религии был заменен эгалитарным порядком с единственной формой дискриминации против «привилегированных» классов. Централизованное правительство уступало место союзу избранных народом Советов, а свободный рынок вытеснялся общественной собственностью на средства производства и общим владением недвижимой собственностью. Все банки были национализированы, а их управление способствовало никем и ничем не ограниченной эмиссии наличных денег. Таким образом, новый режим не предпринимал никаких попыток ограничить инфляцию, надеясь на то, что со временем все деньги будут отменены, а все ресурсы будут так или иначе распределяться самим государством{106}.
Логика всех этих мер вскоре вступила в полную силу. Из-за Гражданской войны и нового советского законодательства рынок товаров мгновенно обрушился. 2 декабря 1917 г. в целях «выработки общих норм и плана регулирования экономической жизни страны» был образован Верховный Совет народного хозяйства (ВСНХ). Рабочие комитеты преобразовывались в местные отделения профсоюзов, и все они стали подчиняться непосредственно ВСНХ. Эти меры были благожелательно восприняты рабочими, причем даже теми, кто совсем недавно боролся за самоуправление фабриками и заводами. Когда же война была на исходе, в начале 1918 г., а экономическая разруха стала еще сильнее, они сами обратились к ВСНХ с просьбой, чтобы предприятия были переданы в руки государства, так как предприниматели стали закрывать их из-за нехватки топлива, сырья и запасных частей. Таким образом, к лету того же года большинство промышленных предприятий оказалось в руках государства, а национализация всех акционерных компаний была завершена указом от 28 июня 1918 г. Дать ВСНХ возможность полностью овладеть всей экономикой, развернуть борьбу со «спекуляцией» и черным рынком стали важнейшими задачами ЧК. Чекисты часто устанавливали блокпосты на дорогах, прочесывали так называемые блошиные рынки и контролировали въезд в города, чтобы перехватывать прорывавшихся на базары «мешочников» (мелких торговцев){107}.
Несмотря на все эти меры, материальное положение трудящихся продолжало ухудшаться. Прекращение огня на фронте в декабре 1917 г. и безудержная инфляция до минимума сократили потребность в промышленных товарах. А когда Гражданская война возродила потребность в оружии и боеприпасах, на военных заводах была установлена жесткая военная дисциплина. Большинство же рабочих других отраслей промышленности были уволены и сами либо искали скудные источники пропитания, либо возвращались в родные деревни и села. Как в том, так и в другом случае их жизненные условия были катастрофически бедственными.
Еще более деморализующее воздействие на них оказывало весьма неприятное ощущение, что вся их борьба сначала против царского режима, а потом против Временного правительства закончилась безрезультатно. Им было ужасно трудно понять, что же, собственно говоря, произошло в течение 1917— 1918 гг. С одной стороны, им казалось, что они победили, так как были установлены восьмичасовой рабочий день, минимальная заработная плата и полный контроль над производством. К тому же от их имени была объявлена «диктатура пролетариата». А с другой стороны, на самом деле их жизненные условия стали намного хуже, и в конце концов они утратили даже то политическое влияние, которое имели раньше. Их «собственная» революция передала всю полноту власти в руки каких-то комиссаров в кожаных куртках, которые в ответ на любое проявление недовольства сразу же тянулись к револьверу.
Правительственный декрет от 26 октября 1917 г., ликвидировавший частное землевладение, был чрезвычайно популярен среди крестьян, которые видели в нем осуществление своих вековых чаяний. Они сразу же приступили к перераспределению земли и делали это традиционным способом, то есть с помощью сельских сходов. Однако даже такой подход вызвал множество нареканий, разочарований и конфликтов. Раздел земли проводился хаотично и в очень трудных условиях. Взаимная подозрительность и вражда, которые всегда были спутниками крестьянской жизни, заметно усугубились наплывом демобилизованных солдат, недавно вернувшихся с фронта, а также городскими рабочими, которые неожиданно заявили претензии на свою долю земли, к которой уже давно утратили всяческий интерес. Кроме того, многие сыновья вдруг захотели отделиться от родителей, с которыми прожили много лет, и тоже заявили о своем желании обзавестись участком земли. Таким образом, вскоре обнаружилось, что даже если учесть всю экспроприированную помещичью и церковную землю, то каждая крестьянская семья получала дополнительно в.свое распоряжение в среднем чуть больше одной десятины. Выяснилась еще одна неприятная вещь; во многих наиболее консервативных деревнях началось быстрое расслоение крестьянства. Старожилы и богатые семьи получали больше земли, чем бедные и вновь образованные семьи{108}.
И тем не менее до сих пор удивляет тот отрадный факт, что в целом перераспределение земли прошло в условиях относительной стабильности и без каких-либо кровопролитных конфликтов. Подчиняясь чувству здравого смысла, крестьяне постепенно убеждались в том, что наконец-то в их жизни наступил тот долгожданный и вполне справедливый порядок, который позволяет им вести самостоятельное хозяйство без вмешательства извне и в соответствии с волей Божией.
Однако внешнее вмешательство не заставило себя долго ждать, так как хаотичное перераспределение земли так и не решило одну из самых главных задач — обеспечение городского населения продовольствием. Фактически земельная реформа намного осложнила ее, поскольку раздробила крупные хозяйства, которые раньше были основным источником сельскохозяйственных продуктов на городских рынках. Случилось так, что аграрная революция привела к преобладанию более примитивных и менее продуктивных агротехнических методов. Учитывая острую потребность армии в продовольствии в ходе Гражданской войны, новый режим пришел к выводу, что единственным способом ликвидации продовольственного дефицита будут установление государственной монополии на торговлю зерном и отправка в деревни продовольственных отрядов (продотрядов), чтобы убедить крестьян в необходимости продажи зерна или в крайнем случае отобрать его силой оружия. Кроме того, власти вознамерились сохранить некоторые крупные поместья и превратить их в коллективные хозяйства, но такие попытки обычно наталкивались на ожесточенное сопротивление крестьян.
Гражданская война
Как Ленин и предвидел, захват власти большевиками привел к Гражданской войне, хотя и не совсем так, как он поначалу предполагал. Уже первые шаги большевиков — роспуск коалиционного социалистического правительства, учреждение ЧК, разгон Учредительного собрания и Брест-Литовский договор — подтолкнули в ряды их противников даже многих убежденных социалистов. Первое серьезное военное сопротивление большевикам было оказано кадетами и эсерами (с помощью бывших военнопленных чехов) в Сибири, в городе Омске. В^это же время в Самаре на Волге был образован Комитет Учредительного собрания (Комуч). А вместе они создали в сентябре 1918 г. свое правительство под названием «Директория».
В конце концов вооруженное сопротивление большевикам возглавили старшие офицеры бывшей императорской армии («белые»), развернувшие широкое движение на дальних окраинах бывшей империи: адмирал Александр Колчак захватил власть в Директории и возглавил антибольшевистское движение в Сибири; генерал Антон Деникин сформировал армию из казаков на Северном Кавказе, а генерал Николай Юденич обосновался в Прибалтике. Они получили некоторую помощь от бывших военных союзников России, которые все еще лелеяли надежду вернуть ее на фронт, а после ноября 1918 г. продолжали нерешительную борьбу против большевизма. Летом и осенью 1918 г. (Сибирь) и осенью 1919 г. (Северный Кавказ и Прибалтика) неоднократно возникало ощущение, что Советское государство находится на грани военного поражения. Но в обоих случаях ему удалось отразить все наступления противников. В 1920 г. Советская Россия столкнулась с новой угрозой — на этот раз со стороны недавно получившей независимость Польши. Воспрянув духом, поляки решили во что бы то ни стало вернуть те земли, которые они считали своими и которые утратили еще в XVIII в.: Белоруссию, Украину и Литву, горячо любимую родину их национального поэта Адама Мицкевича. И вновь Красная Армия не только остановила продвижение поляков, но и нанесла им сокрушительное поражение, а потом преследовала их уже на польской территории{109}.
Для выполнения этой важной задачи большевикам пришлось создать новую армию и полностью перевооружить ее. Одним из наиболее популярных в 1917 г. шагов стали демократизация Вооруженных сил и Декрет о мире. Нос началом Гражданской войны, как и многие другие большевистские реформы, он был пересмотрен. Оказалось, что Красная Армия и ее подразделения, управляемые солдатскими комитетами, неспособны поддерживать строгую воинскую дисциплину и обеспечить нормальную организацию войск. Именно поэтому военный комиссар Троцкий вынужден был приступить к созданию фактически новой рабоче-крестьянской Красной Армии, в которую набирали по призыву и где была восстановлена строгая военная дисциплина, правда, без старых званий и знаков различия. Причем воинская дисциплина и подчинение командирам восстанавливались под угрозой смертной казни. Солдатские комитеты были ликвидированы, а вместо них появились политические отделы, во главе которых были назначены политические руководители, ответственные за моральный дух и политическое воспитание рядовых военнослужащих. Более того, прекрасно понимая, что среди большевиков нет профессиональных военных, Троцкий решил привлечь на командирские должности бывших офицеров царской армии. Правда, для обеспечения полного контроля над их действиями он прикрепил к ним политруков, наделенных широкими полномочиями, вплоть до расстрела в случае крайней необходимости.
Однако к последней мере прибегать приходилось редко. Как оказалось, многие офицеры старорежимной армии охотно перешли на службу в Красную Армию, так как были крайне недовольны тем хаосом, который, по их мнению, поразил некогда могущественную военную силу по вине предательской политики Временного правительства. Теперь же они приветствовали появление режима, который со всей серьезностью относился к восстановлению воинской дисциплины и укреплению военной мощи страны. Более того, некоторые из них считали, что новый режим оказался значительно эффективнее в деле защиты России от иностранной интервенции, чем царская власть, Временное правительство и белогвардейцы. Причем эти настроения усилились еще больше, когда в 1920 г. на территорию Советской России вступила Польша — ее традиционный враг. Генерал Брусилов, наиболее удачливый полководец старого режима и убежденный враг социализма, обратился к своим коллегам со следующими словами: «Забудьте о тех неприятностях, которые вам пришлось испытать.
Сейчас ваш долг всеми силами защищать нашу любимую Россию». В противном случае, подчеркнул он, «наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что из-за эгоистических чувств классовой борьбы мы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли родной русский народ и загубили свою матушку Россию».
Его слова были странным образом созвучны заявлению Карла Радека, секретаря Коммунистического Интернационала, что белогвардейцы пытаются подчинить Россию иностранным колонизаторам, а Красная Армия ведет «национальную борьбу за освобождение{110}».
Социальные и политические последствия Гражданской войны
На первый взгляд Гражданская война в России шла между двумя сторонами — белыми и красными. Однако на самом деле в этой войне было много других участников, оторванных от нормальной жизни революционными событиями и ставших жертвами расколотого на мелкие фрагменты общества. Может быть, здесь вообще неуместно слово «общество», так как связи между отдельными его частями были нарушены, взаимная вера утрачена, а большинство людей были заняты проблемой выживания. Вся империя распалась на отдельные регионы и этнические группы, а порой и просто на отдель-ные. селения, брошенные на произвол судьбы и обреченные на борьбу с враждебным внешним миром, которому они уже не могли доверять.
Горожане, в том числе и рабочие, находились далеко не в лучшем положении. Если раньше они всецело зависели от многочисленных и достаточно сложных связей, характерных для индустриального общества, то теперь превратились в небольшие изолированные группы, живущие в нищете, отапливающие жилище сломанной мебелью и обменивающие оставшееся добро на зерно, картофель и молоко, чтобы хоть как-то выжить. Писатель Евгений Замятин описывает Петроград как город «ледников, мамонтов и пустынь», в котором «завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья — пещерные люди отступали из пещеры в пещеру»{111}. А крестьяне, которые хоть и с трудом, но все же могли обеспечить себя продуктами, окончательно покинули рынки и старались производить не больше того, что им требовалось для поддержания жизни. При этом они не расставались с привезенным с фронта оружием и оказывали сопротивление всякий раз, когда какие-нибудь случайные власти посылали к ним вооруженные отряды для заготовки продовольствия. Впрочем, защита им нужна была не только от властей, но и от хищных и жестоких соседей.
Именно в таких сложных условиях разворачивались военные действия между белыми и красными. У красных были значительные стратегические преимущества, которые и привели их в конце концов к окончательной победе, несмотря на все ошибки. Они располагались в самом сердце России с многочисленным населением и главными промышленными городами, производящими оружие и боеприпасы. Разворачивая военное наступление из центральной части страны, их армии имели возможность поддерживать между собой связь, координировать действия и быстро перемещаться от одного фронта к другому. Белые же, напротив, дислоцировались на отдаленной, малонаселенной периферии бывшей империи, где не было крупных индустриальных центров, и к тому же зачастую им приходилось иметь дело с людьми нерусского происхождения, которые им не всегда полностью доверяли. Кроме того, силы Белого движения были практически изолированы друг от друга и не могли эффективно координировать свои действия.
Их единственное преимущество заключалось в наличии большого количества квалифицированных офицеров старой армии да в финансовой поддержке союзников России по Первой мировой войне. Если бы у них было компетентное военное руководство, а также общая объединяющая их цель, они могли бы лучше использовать те моменты, когда в их руках оказались значительные ресурсы, как, например, когда Колчак захватил промышленные центры Урала или Деникин овладел огромным сельскохозяйственным регионом в черноземной полосе России.
Однако этого не случилось. Вожди Белого движения оказались совершенно неспособны соединить политические и военные аспекты своей борьбы, что само по себе является первостепенным делом в любой гражданской войне, исход которой во многом зависит от доверия местного населения. Тем более что красные немало потрудились, чтобы испортить отношения с населением, причем как с рабочими, так и с крестьянами, которые уже однажды оказали им поддержку. Так, например, зимой 1918—1919 гг. вспыхнули антибольшевистские народные волнения на Урале и в Поволжье, а в самом начале 1919 г. против них восстали возмущенные политикой «расказачивания» казаки Дона и доведенные до отчаяния жестоким обращением украинские крестьяне. В обоих случаях белые заняли эти территории, но быстро утратили доверие населения по причине собственной жестокости. Правда, проявленная ими по отношению к местным жителям жестокость была не столь методичной, однако не менее болезненной и разрушительной, чем у красных{112}.
Вожди Белого движения не смогли воспользоваться оказавшимися в их распоряжении возможностями прежде всего потому, что унаследовали от старой армии глубоко укоренившееся недоверие к политике и политикам. Они верили, что их дело — возрождение Российской империи и уничтожение социализма — было настолько справедливым и благородным, что не требовало никакой агитации или пропаганды. Именно поэтому их политические декларации были запоздалыми и туманными, не рассчитанными на привлечение на свою сторону массового энтузиазма. Более того, они не проводили никаких различий между либеральными и социалистическими политиками, считая и тех и других либо евреями, либо прислужниками большевиков. Для них было совершенно безразлично, с кем они имеют дело — с кадетами или правыми и левыми эсерами. А ведь многие либералы могли бы присоединиться к ним в общей борьбе против большевизма.
Кроме того, они были серьезно ослаблены тем очевидным для них фактом, что монархия не пользуется популярностью в народе. Династия Романовых действительно настолько дискредитировала себя к 1917 г., что лидеры Белого движения, вне зависимости от личных убеждений, так и не посмели написать на своих знаменах лозунг восстановления монархии. Парадоксально, но тем не менее именно большевики, то есть революционеры, а не белые консерваторы, вставали на защиту существующих государственных институтов, пользующихся народным доверием, — Советов.
Белые так и не удосужились образовать хотя бы некое подобие политической организации, которая могла бы поддержать их военные усилия. При этом многие белые офицеры имели фактически большую свободу действий, чем красные комиссары. В отличие от Троцкого ни у Деникина, ни у Колчака не было сколько-нибудь продуманной программы террора, но оба они охотно прощали своим подчиненным многочисленные случаи жестокости, кровопролития и массовых убийств, которые проводились как в целях подавления сопротивления врагов, так и в личных интересах. Подконтрольная Колчаку Сибирь вскоре стала родиной «атаманщины», то есть правления алчных и ненасытных местных военных предводителей, которые возродили господствовавший в XVI в. дух казачества с характерными для него набегами на мирное население и его ограблением. А на Украине во времена Деникина пышным цветом расцвели анти-еврейские погромы, в результате которых погибло более ста тысяч человек, — больше чем когда бы то ни было за всю российскую историю{113}.
Имея перед собой таких врагов, большевики не испытывали особой надобности в союзниках и даже не нуждались в массовой поддержке народа. Большую часть времени население страны укрывалось за оградой собственных местных интересов и молило Бога, чтобы центральные правительства, независимо от их политической принадлежности, оставили их в покое. И в таком поведении не было ничего странного; сама история подготовила их к этому.
Красные, несмотря на ту враждебность, которую они вызывали против себя, сумели воспользоваться сложившимися обстоятельствами и весьма эффективно задействовали как пропаганду, так и откровенное насилие, чего нельзя сказать об их противниках. Кроме того, они имели на своей стороне рьяно верующих в социальную справедливость, различного рода утопистов из всех слоев общества, которые лелеяли вековую мечту о тысячелетнем царстве и были глубоко убеждены, что именно сейчас началась борьба за светлое будущее и спасение всего человечества.
Таким утопистом, безусловно, оказался Троцкий — единственный выдающийся военный деятель той поры как среди белых, так и среди красных. Будучи в большей степени теоретиком и прекрасным оратором, нежели организатором, он тем не менее заметно превосходил всех остальных способностью к эффективной мобилизации весьма скудных ресурсов в интересах победы. Получив в свое распоряжение специальный бронепоезд, он неустанно колесил от города к городу и от фронта к фронту, воодушевляя подчиненных и вселяя в них уверенность в победе. Взбираясь на импровизированную трибуну, с горящими и воспаленными от усталости глазами, он убеждал колеблющихся и внушал рабочим, крестьянам и солдатам мысль о судьбоносной коммунистической идее, ради которой стоит пожертвовать жизнью.
Поведение красных во время Гражданской войны определялось не только практическими потребностями, но и самой природой их идеологии. Намеренно подрывая всю внутреннюю торговлю, оставляя города и армию под угрозой голода, большевики были вынуждены прибегнуть к реквизиции продовольствия как к последнему средству спасения страны. С этой целью они повсюду создавали «комитеты бедноты», которые, с одной стороны, выполняли роль поставщиков информации о наличии продовольствия и местах его хранения, а с другой — обеспечивали всем операциям видимость законной борьбы с классовым врагом.
Вскоре стало ясно, что все эти комбеды крайне неэффективны и к тому же в высшей степени продажны, что и привело в конце концов к их роспуску. После этого все продовольственные реквизиции окончательно превратились в ничем не прикрытое насилие над сельскими производителями. Продотряды приезжали в ту или иную деревню, выбирали самый большой и ухоженный дом, изгоняли из него хозяина-кулака, а потом приказывали всем жителям деревни свозить во двор продовольствие по установленным заранее квотам. Те же крестьяне, кто не хотел или не мог выполнить предписанные поставки, подвергались тщательному обыску, в ходе которого часто взламывали полы и разбивали мебель. Если и эти меры не приводили к желаемому результату, крестьян порой избивали или подвергали аресту. Подобным же образом вооруженные отряды проводили тотальный контроль на всех дорогах и железнодорожных станциях, где часто задерживали крестьян и изымали продовольствие, которое они везли для продажи на близлежащие рынки{114}.
Поначалу крестьяне реагировали на все эти меры скорее пассивным сопротивлением, чем какими-либо активными действиями. Они предпочитали укрывать собранный урожай, а не кормить за свой счет горожан и армию. А жители одной из деревень в Орловской губернии вообще отгородили себя от внешнего мира рвами и заграждениями из колючей проволоки{115}.
Однако проводимая большевиками политика продразверстки была безжалостной и часто вызывала стихийные восстания, которые подавлялись с особой жестокостью, а участники карались смертью. Возмущенные крестьяне убегали в леса и создавали там вооруженные банды, получившие название «зеленых», поскольку они вели упорную борьбу как с красными, так и с белыми. Иногда они действовали независимо друг от друга, а иногда' превращались в своеобразное вооруженное крыло местных крестьянских общин. В любом случае они вели себя так, как это веками делали партизанские отряды, то есть всячески избегали столкновений с большими армейскими подразделениями, но не упускали возможности расправиться с мелкими армейскими частями и продотрядами.
Все эти выступления постепенно нарастали в течение 1919 г. и достигли своего пика в 1920 и первой половине 1921 г., когда коммунистическая власть во многих южных и восточных областях страны ограничивалась лишь крупными городами да основными дорогами и железнодорожными станциями. На Украине же антигородские настроения среди крестьян часто сопровождались усилением националистических идей, а некоторые вожди «зеленых» стали откровенно называть себя атаманами{116}.
В других местах крестьяне создавали свои союзы для координации деятельности между гражданской администрацией и военными подразделениями, причем часто это делалось под непосредственным руководством местных лидеров партии эсеров, хотя Центральный комитет этой партии все еще не решался открыто поддержать вооруженные восстания против большевиков.
С осени 1920 г. разрозненное партизанское движение на юго-восточных окраинах европейской России, особенно вокруг Тамбова, на Дону и на Кубани, а также в Восточной Сибири стало постепенно обретать форму мощных крестьянских армий. В Восточной Сибири, например, «зеленые» захватили и в течение некоторого времени успешно удерживали главные города этого региона, такие, как Тобольск и Петропавловск, фактически отрезав их от остальной части Сибири. В других местах «зеленые» успешно удерживали власть только в деревнях и небольших городах.
Политическая цель крестьянского движения в 1920—1921 гг. была очень проста: отстоять привычный образ жизни от посягательств «комиссарократии», как они называли правление коммунистов, и при случае взять над ними реванш. Что же до более широких политических целей, выходивших за рамки района их непосредственного проживания, то они включали восстановление свободной торговли и право проведения свободных выборов в местные Советы. Однако политическая наивность и неподготовленность выражались в том, что некоторые крестьяне, с ностальгией вспоминая передел земли в 1917 г., на полном серьезе выдвигали лозунги «Долой коммунистов!» и «Да здравствуют большевики!»{117}.
Влияние коммунистов в сельской местности было чрезвычайно слабым, поэтому свою главную задачу в условиях нарастающего сопротивления они видели в поиске надежных союзников среди крестьян. С этой целью они поставляли в покорившиеся деревни больше продовольствия и всячески запугивали крестьян как жестокостями партизанских отрядов, так и суровыми мерами со стороны государственных органов. В то же самое время они составляли списки участников партизанского движения и без колебаний применяли репрессии как против них самих, так и против членов их семей. Те же деревни, которые продолжали укрывать партизан и снабжать их продовольствием, могли быть сожжены дотла{118}.
В условиях хаоса и крайнего экстремизма Гражданской войны для деятельности более умеренных политических партий, особенно тех, кто не предлагал простые решения сложных проблем, как это делали красные и белые, не оставалось никакой возможности. И даже там, где они пользовались широкой популярностью в народе, они не могли преобразовать ее в соответствующий политический капитал.
Самой популярной и по-настоящему массовой партией, которая, вероятно, могла бы рассчитывать на полную победу при свободных и демократических выборах в годы Гражданской войны, была партия социалистов-революционеров. Но у эсеров не было вооруженной силы, а сама партия находилась в состоянии хронического раскола. Одна часть ее членов поддерживала большевиков как освободителей крестьян, а другая придерживалась мнения, что в стране нужно возрождать институты гражданского общества посредством усиления роли земских организаций и кооперативов. Первые, которые поддержали большевиков зимой 1917—1918 гг., позже стали их заклятыми и наиболее последовательными противниками и всеми силами поддерживали антибольшевистские крестьянские восстания 1920—1921 гг. При этом активность большинства эсеров была парализована их явным нежеланием сражаться с большевиками под непосредственным руководством бывших царских генералов, которые некогда были их главными врагами. Именно поэтому они хотели образовать нечто вроде «третьей силы», но в условиях расколотой и социально поляризованной России для такой силы просто не было места{119}.
Меньшевики тоже были расколоты на тех, кто считал большевиков хоть и грубой, обманутой и импульсивной, но все же в целом прогрессивной силой, и тех, кто рассматривал их как чудовищную историческую реакцию, несущую в себе угрозу цивилизации и демократии. Приверженные европейскому пониманию социал-демократии, которую, по их мнению, Ленин предал забвению, они отстранились как от большевистских идеалов крестьянской демократии, так и от практикуемого ими террора. Однако только небольшая часть меньшевиков была готова развернуть вооруженную борьбу против своих бывших товарищей, а основная масса беспомощно плыла по течению, ограничиваясь лишь временными контактами с рабочими, которые все больше и больше отдалялись от них.
В отдельных случаях рабочие отвечали пониманием и даже участвовали в мирном сопротивлении. В Петрограде, например, инакомыслящие меньшевики и рабочие активисты 1917 г. образовали Чрезвычайное собрание уполномоченных от заводов и фабрик, с помощью которого организовали ряд мирных выступлений и забастовок, хотя все их попытки провести всеобщую забастовку в Петрограде в июле 1918 г. закончились неудачей. Несмотря на это, к весне 1918 г. меньшевикам и эсерам удалось одержать победу на выборах в большинстве городских Советов, но они так и не смогли эффективно воспользоваться своими демократическими мандатами в условиях, когда хозяином жизни все чаще становился человек с ружьем{120}.
В Туле в марте 1919 и июне 1920 г. забастовали рабочие оружейных заводов, возмущенные тем, что они получают нищенскую зарплату, в то время как красные комиссары купаются в роскоши. А рабочие локомотивного завода в Сормове объявили забастовку, потребовав от властей отмены всех привилегий коммунистам, восстановления свободных выборов в Советы и повторного созыва Учредительного собрания. Аналогичные требования были выдвинуты в июне 1919 г. рабочими Твери, которые, помимо всего прочего, выразили протест против планировавшегося властями призыва десяти процентов рабочих в Красную Армию.
Во всех случаях большевистские власти сначала вступали в переговоры с забастовщиками и даже делали некоторые уступки, а потом, расколов основную массу участников, подвергали зачинщиков арестам и высылке в отдаленные районы. Рабочие Астрахани в марте 1919 г. совершили нападение на губернский комитет Коммунистической партии, убили многих сотрудников и временно разоружили местное подразделение Красной Армии. Там репрессии против повстанцев были наиболее жестокими: чекисты арестовали и казнили сотни рабочих, причем многих просто-напросто сбрасывали в Волгу с барж{121}.
В 1920 г. правящий режим попытался поставить под непосредственный государственный контроль не только промышленность, но и сам труд рабочих. Для этого были созданы «трудовые армии», куда вошли еще не демобилизованные военнослужащие Красной Армии, связанные строгой воинской дисциплиной. А в ключевых отраслях экономики, таких как железнодорожный транспорт и производство вооружений, профсоюзы были заменены «политическими отделами». Уклонение от работы рассматривалось как дезертирство со всеми вытекающими отсюда последствиями, а продовольствие выдавалось трудящимся напрямую, бесплатно и в соответствии с установленным властями рационом. Бухарин по этому поводу заявил, что «милитаризация есть не что иное, как самоорганизация рабочего класса»{122}.
А когда новый режим просуществовал более года и худшие времена Гражданской войны против белых и иностранной интервенции были уже позади, рабочее движение обрело более согласованные формы. Зимой 1920—1921 гг. торговая политика коммунистов и многочисленные крестьянские восстания достигли критического уровня, повсюду усилился голод — это время было особенно трудным. Фабрики и заводы закрывались в результате острой нехватки сырья, топлива и запасных частей. В феврале 1921 г. в Петрограде, Москве и многих провинциальных городах рабочие протестовали против таких закрытий и сокращения без того уже скудного пайка. Когда же в Петрограде уволили забастовщиков, их коллеги объявили новую забастовку, вышли на улицы и устроили митинги, во время которых изгнали всех присутствовавших большевиков. «Мы не видим в советских органах ни одного рабочего, — жаловался один из выступавших. — Там сидят одни только белоручки, которые разрушают веру в советскую власть». Как и в 1918 г., на таких митингах часто избирали собрания уполномоченных, которые объявляли всеобщие забастовки и при этом заявляли следующее: «Мы, представители заводов, фабрик и социалистических партий Петрограда, несмотря на наши многочисленные разногласия, объединились на основе достижения следующих целей: свержение большевистской диктатуры, свободные выборы в Советы, свобода слова, печати и собраний для всех и немедленное освобождение всех политических заключенных»{123}.
27 февраля эти требования поддержали команды военных кораблей Балтийского флота, пришвартовавшихся у причалов Кронштадта. Более того, как и в сентябре 1917 г., они образовали собственные военно-революционные комитеты, которые повторяли требования рабочих, но в некоторых пунктах пошли еще дальше, потребовав ликвидации «политотделов», снятия всех заградотрядов на дорогах, восстановления свободной торговли, уравнения продовольственных поставок и созыва беспартийной конференции рабочих, красноармейцев и матросов»{124}. Все эти требования во многом напоминали требования восставших крестьян в Тамбовской и других губерниях России. На какое-то время Петроград снова стал центром массовых народных выступлений и революции крестьян, рабочих, солдат и матросов.
Однако на этот раз власти оказались более жестокими, но в то же время и более гибкими, умело сочетая репрессии с частичными уступками. Зиновьев, партийный руководитель города, мгновенно закрыл большинство заводов и фабрик и объявил в городе чрезвычайное положение. Вслед за этим в город были введены курсанты военных училищ Красной Армии, которые арестовали лидеров рабочего движения и разогнали бастующих. В то же время в город было направлено большое количество продовольствия и одежды, а Зиновьев тем временем заявил, что власти рассматривают вопрос об отмене продовольственных реквизиций.
Это было весьма своевременное решение. Не успело правительство разгромить рабочее движение, как вспыхнуло восстание матросов Балтийского флота с требованием немедленного проведения свободных выборов в Советы. Ленин тут же заявил, что это восстание явилось результатом «белогвардейского заговора», поддержанного из-за границы, и послал на усмирение матросов командарма Тухачевского с армией курсантов и войск специального назначения. Они подвергли Кронштадт массированной бомбардировке, а потом перешли в атаку по замерзшему льду.
В этот самый момент начался Десятый съезд партии, но потом его работа была приостановлена ввиду того, что часть делегатов ушла на подавление Кронштадтского восстания. Сам же Ленин обозвал это народное антикоммунистическое восстание «мелкобуржуазной контрреволюцией» и предупредил делегатов съезда, что на самом деле оно «гораздо более опасное, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые»{125}.
Гражданская война оставила глубокий след в советском обществе. Она завершила разрушение старого строя, которое началось с революции 1917 г.; после этой войны в стране не осталось в узнаваемой форме ни единого старорежимного института власти или старого социального класса. Стало быть, победившие в этой войне могли создавать совершенно новые институты власти, причем используя любую силу, позволявшую им держать народ под контролем. Такой силой в стране стала Коммунистическая партия, которая самым серьезным образом изменилась в ходе Гражданской войны. Из партии оппозиционно настроенных интеллектуалов, всецело поглощенной непрекращающимися дебатами и открытой для влияния со стороны рабочего класса, крестьянства и солдатских масс, она стала партией власти. Ее чиновники среднего и низшего звена, вне зависимости от социального происхождения, в подавляющем большинстве были ветеранами Красной Армии, которые привыкли ходить в военной форме и щеголять своей мужской агрессивностью. Сама же партия уже перестала прислушиваться к голосу настоящих рабочих, крестьян и солдат, зачастую называя их «деклассированными или мелкобуржуазными элементами», а к дискуссиям относилась как к непозволительной роскоши. Партия видела себя полувоенным братством, окруженным молчаливым и не заслуживающим доверия населением, которое не понимало ее великие идеи{126}.
Правда, далеко не все ленинские соратники были в восторге от такой партийной метаморфозы. Некоторые из них все еще тосковали по тем дням, когда в почете были открытые дискуссии и свободный обмен мнениями и когда проводились честные и справедливые выборы партийных функционеров. К осени 1920 г. они образовали фракцию единомышленников под названием «Демократические централисты» («децисты»), которая выступила за возрождение внутрипартийной демократии. Другие же члены партии были весьма обеспокоены растущей отчужденностью рабочих от правящего режима, который к этому времени уже привык выступать от их имени. Они сформировали так называемую рабочую оппозицию и всячески распространяли свои предложения о создании экономики под непосредственным управлением профсоюзов.
Все эти проблемы обсуждались на Десятом съезде партии, многие делегаты которого все еще были заняты подавлением Кронштадтского мятежа. Ленин снова потребовал от делегатов прекратить споры, так как, по его мнению, коммунисты не могли позволить себе такую роскошь, как свободные дебаты, в чрезвычайных обстоятельствах. При этом он предложил две резолюции, одна из которых осуждала рабочую оппозицию как «анархо-синдикалистский уклон», а другая называлась «О единстве в партии» и предписывала «немедленно распустить все без изъятия, образовавшиеся на той или иной платформе группы... Неисполнение этого постановления съезда должно вести за собой безусловное и немедленное исключение из партии» (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК (1917—1924 гг.). — М.: Политиздат, 1970. — Т. 2. — С. 220).
Настроения среди делегатов съезда оказались таковы, что обе эти резолюции были приняты подавляющим большинством голосов. Таким образом, партия окончательно заменила собой рабочий класс и предоставила своим вождям формальное право подавлять все серьезные дискуссии.
Поскольку все другие политические партии фактически прекратили к этому времени свое существование, решения съезда вручили коммунистическим вождям тотальную монополию над всей политической жизнью в стране. С тех пор это была партия, которая поставила перед собой задачу переделать Россию по своему образу и подобию. И как только это произошло, стало ясно, что социальная память России отнюдь не умерла вместе с институтами старого общества, что древние обычаи личной зависимости и патронно-клиентных сетей демонстрируют завидную живучесть и способны быстро возродиться при благоприятных условиях однопартийного господства коммунистов и зависимости людей от власти. Вероятно, сама завершенность разрушительных процессов в стране вынуждала людей искать спасения в знакомых социальных формах, в которых они видели единственный источник стабильности в окружающем их хаотическом мире.
Взгляды большевиков по национальному вопросу
С самого начала советские вожди разрывались между классовым и национальным дискурсом. Разогнав Учредительное собрание, они заявили, что Советы представляют собой более высокую форму демократии, признав тем самым главенство класса над нацией. Но само по себе это еще не решало проблему. Большевики тогда еще не знали, как будут развиваться события, и при строительстве новой политической системы постоянно разрывались между идеалом международного пролетарского сообщества, все еще считая его своей конечной целью, и геополитическими императивами нового Российского государства, власть над которым оказалась уже сейчас в их руках.
Ленин в отличие от теоретиков австрийского марксизма Бауэра и Реннера не верил, что нации являются постоянными факторами международного порядка, как горы на фоне равнинного ландшафта. С другой стороны, он не признавал точку зрения Розы Люксембург, что после социалистической революции нации просто-напросто растворятся в международном сообществе пролетариата, как растворяется лед во время весеннего половодья. Он считал, что существование наций является важным фактором развития, особенно в этот сложный период, но в конце концов их роль должна сойти на нет. Кроме того, он с оптимизмом оценивал революционный потенциал наций, колонизированных в XIX в. В работе «Империализм как высшая стадия капитализма» (1916) он предвидел, что будущая революция развернется не в одной-един-ственной стране, а в международном масштабе, и к тому же вместе с борьбой колониальных народов против империализма. Провозглашение большевиками права наций и народов Российской империи «на самоопределение» соответствовало этой картине.
Но как только большевики пришли к власти, перспективы национального развития стали выглядеть для них несколько иначе, что вполне естественно. Если раньше перед коммунистами стояла задача подготовки и проведения революции, то теперь им пришлось управлять многонациональным государством или по крайней мере делать вид, что они им управляют. Теперь их национальная политика должна была удовлетворять все конфликтующие стороны и сглаживать все противоречия. Все ранние дебаты по поводу конституционных отношений между различными нациями исходили из предпосылки, что решение национального вопроса должно происходить во всемирном масштабе и в рамках всемирного государства, включающего Германию, Польшу, Венгрию и так далее вплоть до Бразилии, Соединенных Штатов и Китая. Подобного рода теоретическая экспансия продолжала доминировать во всех дискуссиях, которые проходили в годы Гражданской войны и вдохновлялись установлением (правда, как оказалось, весьма недолговечным) советских республик в Баварии и Венгрии.
Поворотным моментом в этом смысле стала советско-польская война 1920 г. Она началась как оборонительная, но как только Красная Армия освободила Киев и стала продвигаться дальше на Запад, сминая сопротивление своего давнего врага, Ленин тут же попытался превратить это наступление в военную кампанию по освобождению пролетариата всей Европы, начиная с Польши и продолжая дело освобождения на территории Германии, Венгрии и Румынии{127}.
Однако его надежды на то, что польский пролетариат поднимется на борьбу при виде наступающей Красной Армии, оказались в высшей степени иллюзорными. Поляки увидели в ней уже давно знакомых захватчиков, но только в незнакомой для них униформе. В результате быстрое продвижение Красной Армии было приостановлено перед самой Варшавой, а потом началось столь же быстрое отступление, пока Россия не согласилась на мирный договор, в соответствии с которым Западная Украина и Западная Белоруссия переходили к Польше, а Литва обретала долгожданную независимость{128}.
В течение последующих двух или трех лет стало совершенно очевидно, что дожидаться победоносных социалистических революций в Европе нет никакого смысла. В связи с этим приоритетной задачей становится всемерное укрепление новой Советской России. А это помимо всего прочего означало, что правительство должно всячески вовлекать в «революционный процесс» все нерусские нации страны, не допуская при этом слишком грубой русификации, которую Ленин всегда осуждал. Подразумевалось, что в ходе такого развития будут происходить модернизация экономики и подъем культурного уровня отсталых наций до определенной степени зрелости.
И если для этого «самоопределившиеся нации» должны получить некую свободу действий в рамках нового Российского государства, то и само государство должно стать федеративным. Ленин, однако, никогда не предполагал, что придется построить федеративное государство и такое государство совершенно не соответствовало большевистской сверхцентрализованной системе политического контроля. Тем более что федерализм оставлял без ответа еще один важный вопрос: кто в каждом конкретном случае будет осуществлять право наций на самоопределение, провозглашенное в качестве важнейшей цели Советского правительства? И если это будут местные национальные лидеры, то не будет ли это означать передачу реальной власти в руки «буржуазии»?
Для успешного решения всех этих проблем новый режим попытался создать соответствующий орган, и вскоре был образован Народный комиссариат национальностей (Нарком-нац), в который были избраны представители от каждой признанной властью национальности. В его функции входило обеспечение постепенного вхождения всех нерусских национальностей в новую политическую систему, выполнение посреднической роли при разрешении всех возникающих между ними конфликтов и в конечном итоге установление за ними надежного контроля со стороны центральной власти.
Работа Наркомнаца была впечатляющей по своим масштабам, так как все проблемы будущего межнационального сосуществования оставались нерешенными. В числе прочих задач предстояло решить, какие нации составят в будущем единое Советское государство, где и как будут определены их границы, каким должен быть язык каждой из них, какую часть политической власти они должны получить и вообще какие отношения должны быть установлены между всеми нациями. Недавно открытые архивы коллегии Наркомнаца показывают, с какой серьезностью большевики и члены Наркомнаца относились к своим непосредственным обязанностям. Они проводили переписи населения и исторические исследования, составляли этнографические, географические и лингвистические обзоры, чтобы как можно более точно определить этнический состав и уровень национального развития территорий, над которыми осуществляло суверенитет молодое Советское государство{129}.
Образование Советского Союза
Пытаясь решить все эти проблемы, советские лидеры прекрасно понимали, что русская революция была по своему характеру революцией социальной и одновременно национальной или, точнее сказать, социально-национальной; в ней тесно переплелись как национальные проблемы, так и социальные. Как мы уже видели, урбанизация, индустриализация и формирование единого общенационального рынка на основе единого административного управления начались еще при старой империи, но развивались неравномерно и хаотично, вовлекая тем не менее огромные массы нерусского населения в процесс модернизации. С тех пор общинные традиции, родовые связи и племенные отношения заметно ослабли, а то и вовсе исчезли. Определить степень вовлеченности людей в горизонтальные (классовые) или вертикальные (национальные) связи в каждом -отдельно взятом регионе можно было только с помощью анализа долговременных традиций и текущих обстоятельств. Радикальные политики постепенно разделились на тех, кто провозглашал приоритет международного пролетарского братства, и тех, кто выступал за межклассовую этническую солидарность. Что же до большинства простых людей, то их настроения во многом определялись тем, в чем они видели главные источники своего бедственного положения — в социальной эксплуатации или подавлении их стремления к собственной культуре и языку. В дальнейшем решение этих проблем неизбежно ставило вопрос о том, является ли та или иная этническая группа гомогенной или смешанной, обладает ли Красная Армия достаточной силой для подавления сопротивления и вовлечены ли в этот конфликт внешние силы — Германия, Турция или Великобритания{130}.
В 1917—1922 гг. различные национальности и регионы по-разному заявляли о своем новом политическом статусе. В Финляндии, к примеру, где большинство социальных классов и политических партий испытывало сильные антирусские настроения, все еще помня русификаторскую политику царского режима, провозглашение независимости в декабре 1917 г. привело к ожесточенным антибольшевистским погромам и белому террору. Причем жертвами террора стали многие финские рабочие и жители городов, которых часто считали «пятой колонной» России. Белый террор, в свою очередь, вызвал ответное красное восстание как русских, так и финнов, поддержанных Советской Россией с другой стороны границы. После заключения Брест-Литовского мира германские войска разгромили это восстание. Таким образом, Финляндия, несмотря на ожесточенные классовые конфликты, в конце концов добилась независимости от России{131}.
Из трех Прибалтийских республик наиболее развитой рабочий класс и активная интеллигенция находились в Латвии и Эстонии. Благодаря высокому образовательному уровню народов националистические и социалистические политики привлекли чрезвычайно широкую аудиторию, с пониманием относившуюся к их идеям. Раскол между социалистами и националистами был глубоким и непримиримым. Во время выборов 1917 г. большевики получили значительное количество голосов. Однако за несколько месяцев большевистского правления их популярность резко упала, особенно в Эстонии, а с приходом германской армии весной 1918 г. националисты быстро перехватили инициативу и тут же объявили о независимости от России.
В последующие годы Красная Армия была слишком занята более важными делами, чтобы попытаться вернуть утраченные позиции в Прибалтике. Этого не случилось даже после того, как германские войска шесть месяцев, спустя покинули Прибалтийский регион. Таким образом, Эстония и Латвия обрели независимость для одного поколения и быстро сформировались в качестве парламентских республик{132}.
В Литве в это время уровень образования крестьян был намного ниже, а в литовских городах преобладали поляки, евреи и русские. Именно по этой причине литовский национализм был развит гораздо меньше и оформился в качестве особого движения только после германской оккупации и образования марионеточного литовского государства в 1918 г. Вероятно, по этой же причине в Литве были относительно слабыми и классовые конфликты. Основная же борьба за Литву развернулась между Германией, восставшей Польшей и Советской Россией. Иногда ареной такой борьбы становилась и соседняя Белоруссия. После окончания советско-польской войны была образована независимая от России Литовская Республика, правда, в очень усеченном виде, поскольку многие территории, включая крупнейший литовский город Вильнюс и часть юго-западной территории, отошли к Польше.
Социальное и этническое положение Белоруссии во многом напоминало Литву, но ее судьба в 1917—1921 гг. сложилась совершенно иначе. Влияние России здесь было намного сильнее, а Красная Армия держала под контролем большие территории. В конце концов белорусские коммунисты образовали в 1920 г. Белорусскую Советскую Республику, отдельную не только от Литвы, но и от России. Вероятно, это произошло из-за того, что они хотели создать республику явно русскую, но не московскую{133}.
На Украине национальная и социальная революции хаотично пересекались, породив в разных слоях общества многолетнюю вражду и непонимание. При этом постоянно тлеющие конфликты часто перерастали в кровопролитные столкновения. На-холившаяся в Киеве Рада, поддержанная интеллигенцией, сельскими кооператорами и бывшими офицерами императорской армии, созвала Украинский военный съезд, который провозгласил в ноябре 1917 г. образование независимой Украинской Народной Республики. Однако против этого сразу же выступило новое Советское правительство в Харькове, поддержанное жителями многих индустриальных городов Восточной Украины, где с давних пор проживало много русских рабочих. Здесь, как и в государствах Прибалтики, Красная Армия взяла на себя главную роль хранительницы российского влияния. В конце концов ей удалось захватить Киев, но в апреле 1918 г. Гражданская война в этом регионе была на некоторое время прервана германской оккупацией.
В течение последующих двух с половиной лет на территории Украины один за другим сменилось семь военно-политических режимов — германский оккупационный, российский коммунистический, украинский коммунистический, российский белогвардейский, украинский националистический, анархистский и польский оккупационный. К этому времени стало очевидно: если представители интеллектуальных кругов и торгового капитала склонялись на сторону украинских националистов, то рабочие и крестьяне тяготели скорее в другую сторону. Многие рабочие были русскими и евреями по национальности и поддерживали советский режим в Москве. Что же до крестьян, то их больше волновал земельный вопрос, а не проблемы национального строительства, и поэтому они с одинаковым вниманием присматривались как к местным большевикам, так и к анархистам, лидеры которых, как, например, Нестор Махно, постоянно подтверждали свое обещание наделить их землей. Именно по этой причине украинские националисты никогда не имели достаточно широкой поддержки в народных массах, чтобы консолидировать свое движение{134}.
Несмотря на то что украинцам так ине удалось образовать свое национальное государство, независимое от России, память о незабываемых днях национальной независимости в 1917—1921 гг. постоянно порождала глубоко укоренившиеся в национальном сознании мифы{135}. Причем этими настроениями были охвачены даже украинские коммунисты, которые в 1920-е гг. добились от Москвы права на украинизацию общественной жизни, включая преподавание на украинском языке в начальных школах, а также требование знания этого языка при занятии любой общественно-политической должности.
Парижская мирная конференция передала Бессарабию Румынии, в границах которой она оставалась вплоть до 1940 г. В противовес этому Советское правительство образовало в 1924 г. Молдавскую Автономную Советскую Социалистическую Республику (МАССР) со столицей в Тирасполе. Эта республика была выкроена из промышленно развитых районов юго-западной части Украины и восточного побережья Днестра. Намерения советских властей были вполне очевидны: образовать на этой территории румынско-советский анклав для дестабилизации самой Румынии, постоянной демонстрации советского образа жизни и преимуществ социалистического хозяйства перед жалкой судьбой рабочих и крестьян при «боярском» правлении{136}.
На Кавказе ситуация была, как всегда, чрезвычайно сложной. Многочисленные народы этого региона были отделены друг от друга религиозными и экономическими интересами, а также разногласиями по поводу проходящих между ними границ и их отношениями с Россией и другими державами. Поначалу большевики поддержали попытку образовать некую федерацию между тремя крупнейшими национальными государствами — Грузией, Арменией и Азербайджаном, однако в мае 1918 г. она распалась, и власть в этих государствах перешла к национальным правительствам. При этом в каждом из них преобладали самые различные политические силы. В Грузии, например, доминировали меньшевики; в Армении господствовали дашнаки, а в Азербайджане власть захватили члены мусаватистской партии, сочетавшей признаки социализма и национализма. Кстати сказать, правление мусаватов было крайне неустойчивым и постоянно подвергалось давлению со стороны русских рабочих в Баку, которые олицетворяли собой и коммунистов, и русских колонизаторов.
Каждое независимое государство в той или иной степени зависело от внешних сил. Грузия изначально рассматривала в качестве покровителя Германию, а после ее поражения в 1918 г. переключила внимание на Англию. Азербайджан традиционно тяготел к Османской империи. А Армения хотя и очень осторожно, но все же склонялась к своецу традиционному защитнику — России, даже в лице белогвардейского генерала Деникина, которого многие рассматривали как проводника традиционного российского империализма, пусть и с некоторым недоверием.
После окончания мировой войны все эти государства либо не желали, либо были не в состоянии погружаться в трудноразрешимые проблемы Кавказского региона. Воспользовавшись этим обстоятельством и развязав себе руки, бакинские коммунисты решили сыграть на антиармянских чувствах азербайджанцев и поднять восстание. А Армения тем временем отчаянно пыталась восстановить собственную независимость в самых неподходящих для этого условиях. Армяне были почти полностью подавлены турецким нашествием, которое совпало по времени с антиармянским восстанием в Баку. Заполоненное до предела нахлынувшими сюда беженцами и находившееся под постоянной угрозой блокады со стороны враждебных соседей, молодое государство оказалось не в состоянии наладить сколько-нибудь нормальную экономическую жизнь в стране. По решению Парижской мирной конференции турецкие провинции Восточной Анатолии должны были быть переданы Армении, но Турции удалось заручиться поддержкой Советской России и заблокировать выполнение этого решения. В апреле 1920 г. по соглашению с Турцией Красная Армия вторглась в Азербайджан и установила там Советскую власть, а в сентябре того же года турецкая армия при непосредственной поддержке Советской России вторглась в Армению. По условиям советско-турецкого договора спорные территории Нахичевань и Нагорный Карабах были переданы Азербайджану. Что же до Армении, то она стала Советской республикой, потеряв при этом часть своих территорий{137}.
Грузия на какое-то время добилась большего успеха, чем ее соседи. Преобладавшие здесь’ меньшевики сумели убедить народ в том, что они являются выразителями интересов всех классов и вообще грузинского национализма, что позволило им быстро встать на путь проведения широких социальных реформ. Большевиков же поддерживали в основном не грузины, а представители Абхазии и Осетии, которые опасались, что могут оказаться угнетенным меньшинством в грузинской мини-империи. К этому времени Ленин уже стал отдавать приоритет сохранению контроля над бывшими территориями старой Российской империи и именно поэтому в мае 1921 г. послал в Грузию Красную Армию с единственной целью — вернуть ее в рамки Советского государства{138}.
Отношения между коммунизмом и исламом всегда были противоречивыми, хотя при первом рассмотрении между ними обнаруживается немало сходных черт. Оба были настроены антикапиталистически (например, отвергали ростовщичество и частную собственность на землю), оба свято верили в конечное исчезновение наций и всеобщее братство народов. Такое сходство с особой яркостью проявилось в течение 1917— 1918 гг., поскольку Белое движение так и не смогло предложить мусульманам что-либо новое. 20 ноября 1917 г. Советское правительство опубликовало декларацию «К трудящимся мусульманам России и Востока», осудив в ней религиозное и национальное угнетение, которому они подвергались при царском режиме, и пообещав: «Отныне ваша вера и традиции, ваши национальные и культурные институты будут свободными и нерушимыми... Ваши права, как и права всех народов России, находятся под строгим контролем революции»{139}.
Вскоре в Красной Армии были созданы мусульманские военные части под общим руководством татарина Мирсаида Султан-Галиева, и они сыграли большую роль в разгроме Колчака на Сибирском фронте. Одновременно была образована полуав-тономная Мусульманская Коммунистическая партия, а внутри Наркомнаца появился Центральный мусульманский комиссариат, главой которого был назначен выдающийся татарский деятель Мулла-Нур Вахитов. Был также разработан план образования Татаро-Башкирской Республики, которая могла бы объединить большинство образованных и прогрессивно мыслящих мусульман России{140}.
Однако в конечном итоге мусульмане и коммунисты совершенно по-разному представляли себе общечеловеческое братство, которое должно было прийти на смену империализму и национализму. Мусульманская умма имела очень мало общего с «пролетарским интернационализмом». Более того, с самого начала возникло немало противоречий и по непосредственным проблемам. В Средней Азии большинство рабочих, в основном железнодорожники или текстильщики, были преимущественно русского происхождения. Как объяснял в свое время председатель Ташкентского съезда Советов: «Невозможно принимать мусульман в высшие органы революционной власти, потому что отношение местного населения к власти Советов является колеблющимся и к тому же это население не обладает какой-либо пролетарской организацией». А когда в феврале 1918 г. Мусульманский народный совет провозгласил в Коканде самоуправление Туркестана, туда сразу же была послана для подавления Красная Армия. Подобным же образом Казанский совет арестовал лидеров Мусульманского военного совета Поволжья{141}.
Да и сами мусульмане были разделены на отдельные течения со своими собственными идеалами. Члены движения Джа-дид надеялись, что революция поможет им в деле модернизации и в воспитании сознательных граждан, распространит грамотность на местных языках, освободит женщин и создаст политические институты для более широкого участия людей в управлении страной. Сейчас же некоторые из них стали мечтать о создании панисламского государства, в то время как другие все больше склонялись к идее пантюркизма.
С другой стороны, многие мусульмане отвергали саму идею модернизации. Так называемые басмачи, как и антирусские повстанцы XIX в., опирались на идеи суфийских мюридов, как правило, принадлежавших к ордену Нагшбанди, что давало им возможность поддерживать тесные связи с горными народами Кавказа. Центром басмаческого движения была Ферганская долина, а его главная цель заключалась в изгнании из Туркестана всех русских и всех коммунистов{142}. Надежды восставших достигли вершины в тот момент, когда в Туркестане появился бывший военный министр Османской империи Энвер Паша, провозгласивший себя «Верховным командующим воинами ислама, родственником Халифа и послании-ком самого пророка Мухаммеда». Его армия басмачей наряду с басмачами эмира Бухарского захватила на какое-то время город Душанбе и окружила Бухару. И даже после гибели в бою Энвера Паши басмаческое движение не прекратило существования, а продолжалось долгие годы в виде партизанского восстания{143}.
В 1918 г., находясь на пике успеха, Мусульманская Коммунистическая партия, развивая свои собственные идеи, пришла к выводу, что необходимо строить мусульманское социалистическое государство, которое могло бы привлечь к себе всех мусульман Азии, ведущих справедливую борьбу с империализмом. Султан-Галиев провозглашал, что «национально-освободительное движение в мусульманских странах имеет характер социалистической революции». Они надеялись превратить Татаро-Башкирскую Республику в главный «очаг революции, искры которой будут распространяться по всей Азии». Для Ленина и Сталина мировая революция,' окрашенная в мусульманские цвета и под исламскими знаменами, была откровенным вызовом и воспринималась как совершенно ненужный соперник. Чтобы предотвратить столь нежелательный ход событий, Мусульманская Коммунистическая партия была интегрирована в состав Российской Коммунистической партии, а ее отдельные военные формирования вошли в состав Красной Армии. В 1923 г. Султан-Галиев был арестован и обвинен в «национализме» и «антипартийной деятельности», став первым крупным коммунистическим деятелем, которому были предъявлены обвинения в преступных действиях{144}.
В Средней Азии, где мусульмане были более многочисленны, национальное строительство развивалось менее успешно, чем где бы то ни было в пределах бывшей Российской империи. Приход русских сопровождался ростом нового городского населения и способствовал появлению незнакомой производственной техники, но в остальном родоплеменные отношения остались в неприкосновенности, особенно в горных областях, степных районах и в районах пустынь, где каждое племя говорило на своем собственном диалекте. Местные жители старались держаться подальше от пришлых русских и в отдельных случаях пытались силой выдворить их из своих родных мест. При этом обе стороны прекрасно осознавали существование значительных культурных различий, которые часто воспринимались как различия между мусульманами и христианами или по крайней мере между исламом и чуждым для этих мест европейским образом жизни{145}.
Как только в Средней Азии прочно установилась Советская власть, сразу же встал вопрос о формировании соответствующего административного аппарата. Многие местные политические лидеры склонялись к идее создания единой Центрально-Азиатской Республики, нового Туркестана, вокруг которого, вероятно, могло бы сформироваться в будущем пантюркистское или панисламское государство. Русские коммунисты выступили против этой идеи, и главным образом потому, что предполагаемое государство, несомненно, было бы мощной тюркско-исламской державой, достаточно сильной, чтобы представлять потенциальную угрозу для московских властей.
Альтернативой подобному развитию событий могло быть только образование ряда отдельных республик, каждая из которых представляла бы ту или иную отдельную нацию. Главной проблемой в реализации этого плана явилось слабое развитие национальных элементов и традиций в сельских районах Средней Азии. Нов городах и оазисах узбеки и таджики имели вполне развитые литературные языки и довольно сильное чувство национальной принадлежности, что во многом явилось результатом полувекового правления России. Взяв за основу эти регионы, Наркомнац решил, что наилучшим выходом из положения будет образование автономных республик на этнической основе и в рамках Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР). К средине 1930 г. пять таких республик стали союзными: Казахстан, Узбекистан, Туркмения, Киргизия и Таджикистан.
В определенном смысле народом, с которым новые коммунистические правители обошлись наихудшим образом, стали русские. Они имели свою собственную республику — РСФСР, однако значительную ее часть составляли поспешно сформированные и формально нерусские автономные образования. Такая ситуация преобладала в Сибири, Поволжье и к юго-востоку от Поволжья — в Средней Азии. Здесь Советское правительство основало автономные республики (или области, в соответствии с размерами и важностью того или иного местного народа), присвоив им местные этнические названия, причем даже в тех случаях, когда местная нация находилась в меньшинстве или когда это встречало сопротивление проживавших там русских. Это поразительное свидетельство того предела, до которого сумело дойти в то время Советское правительство, проводившее политику пролетарского интернационализма и стремившееся любой ценой продемонстрировать принципиальный отход от политики старой Российской империи и российского шовинизма.
После долгой и скрупулезной работы Наркомнац выработал сложную и тщательно проверенную систему национальных отношений в стране. Нерусские национальные лидеры, даже коммунисты, приучились за короткий период национальной независимости не демонстрировать открытое подчинение Москве. Именно поэтому восемь национальных государств были первоначально признаны в качестве независимых советских социалистических республик: Украина, Белоруссия, Грузия, Армения, Азербайджан, Бухара, Хорезм (бывшая Хива) и Дальневосточная Республика. Советская Россия заключила с каждой из них двусторонние договоры, которые мало отличались друг от друга, но иногда подразумевали, что старшей все-таки будет Российская Республика. В любом случае никогда не вставал вопрос о подрыве влияния и руководящей роли Коммунистической партии. Все центральные комитеты национальных компартий оставались в безоговорочном подчинении Москве. Более того, в течение всего периода Гражданской войньгцент-ральные органы власти России, такие, например, как ВСНХ, Совет труда и обороны (который координировал все гражданские аспекты войны) и Революционный военный совет (Реввоенсовет — политический орган Красной Армии) осуществляли всю полноту власти по всей территории бывшей Российской империи и никогда не прекращали своей деятельности. Не первый раз в российской истории .иностранные и внутренние дела были связаны воедино и не разделялись на отдельные виды деятельности.
Критический и во многом поворотный момент наступил в 1922 г., когда все номинально независимые советские республики подписали Союзный договор, который окончательно объединил их в единое федеративное государство. Вопрос же о сущности и названии подобной федерации все еще оставался спорным. Сталин, будучи народным комиссаром по национальным отношениям, считал, что новое государство должно называться Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Однако многим казалось, что это название подразумевает попытку реставрации старых имперских отношений под руководством России.
Ленин к этому времени уже потерял всякую надежду на скорую мировую революцию, но тем не менее хотел придать новому государству интернациональный характер и настаивал, чтобы принцип интернационализма был закреплен в самом названии федерации. Именно поэтому он предложил лишенное каких бы то ни было этнических и географических признаков название «Союз Советских Социалистических Республик».
Его разногласия со Сталиным стали еще более заметными после очередного конфликта на национальной почве. На этот раз речь шла о Грузии, родной республике Сталина. Грузия наряду с Арменией и Азербайджаном первоначально должна была войти в Закавказскую Федеративную Республику, но это предложение вызвало глубокое возмущение у грузинских коммунистов, которые требовали, чтобы их страна вошла в Советский Союз в качестве равноправной и отдельной республики наподобие Украины или Белоруссии. В ходе ожесточенного спора по этому поводу заместитель Сталина Серго Орджоникидзе применил физическую силу против одного из своих оппонентов. Сталин сделал все возможное, чтобы скрыть этот прискорбный факт, а Ленин, все же узнав об этом инциденте, еще больше утвердился в своих худших опасениях относительно неприглядных черт характера Сталина и откровенно заявил об этом в своем завещании.
В конце концов Ленину удалось сплотить вокруг себя противников сталинской идеи, и новое государство получило то название, которое он отстаивал. Это был федеративный союз номинально независимых республик, объединенных на основе Конституции СССР от 1923 г. Однако на самом деле даже на формальном уровне у этой федерации было немало странных черт. Да и слово «федерация» практически не употреблялось в документе. Но самое главное заключалось в том, что функции центральных органов власти были чрезвычайно широки и подрывали устои даже формальной независимости. Они включали не только военные и дипломатические дела, но и экономику, правовую систему, образование, здравоохранение, социальное обеспечение и другие важные сферы жизнедеятельности, обычно делегируемые центром субъектам федеративного государства. Более того, не было никаких гарантий, что и оставшиеся в их распоряжении функции будут осуществляться без вмешательства центральной власти{146}. Фактически республикам оставили только вопросы культурного строительства и языковую политику, хотя и эти сферы деятельности, как мы увидим позже, окажутся чрезвычайно важными.
Значение революции
События 1917 г. самым решительным образом прервали развитие страны, которая хоть и с колебаниями и многочисленными отступлениями, но все же в течение полувека настойчиво начинала интегрировать огромные массы народа в политическую систему Российской империи. После революции этот интеграционный процесс был возобновлен и стал развиваться в новом, совершенно ином направлении.
Отмена крепостного права заметно оттолкнула крестьян от веками существовавшей системы патернализма и огосударствленной личной власти со стороны их владельцев. При этом государство так и не заполнило образовавшийся вакуум новым институциональным содержанием, за исключением, возможно, ненавистных земских начальников. Таким образом, получилась какая-то крестьянская «невесомость», которая усугубилась резкими социальными переменами, постигшими их в следующие десятилетия: урбанизацией, индустриализацией, введением обязательного начального образования и военной службы. Крестьяне оказались брошены в бурный водоворот российского общественного развития, не получив при этом никаких социальных и политических институтов, посредством которых они могли бы сформулировать, выразить и публично представить свои требования и чаяния. К тому же многие из них стали рабочими или солдатами, что еще больше дезориентировало их. Что до Православной церкви, то и она не сумела оказать моральную поддержку и стать духовной опорой людям, которые не могли самостоятельно справиться с переменой жизненного уклада.
В то же время быстро набирал силу процесс десакрализации российской монархии. Влияние царя на народ во многом опиралось на военную мощь и определялось его военными победами и героическими сражениями. Однако сокрушительные поражения в годы Крымской и Русско-японской войн заметно подорвали его репутацию защитника народа. А поражения на начальном этапе Первой мировой войны окончательно разрушили веру в способность империи отстаивать свои интересы на полях сражений. Кроме того, моральная основа монархии была значительно подорвана «кровавым воскресеньем» и коррумпированностью действий Распутина.
Неизбежным следствием всех этих изменений стало то, что во время революционного кризиса 1917 г., когда монархия была разрушена, крестьянско-солдатская идентификация с понятием «Россия» была ослаблена, а на ее месте появилось ощущение коллективной ответственности общины за жизнь родных и близких при безусловном отвержении всей европеизированной культуры российской аристократии, а заодно с ней и всей чуждой для них культуры городской интеллигенции. Отсюда берет начало исключительная жестокость и разрушительность революции, которая быстро перешла в фазу психопатологии и откровенной преступности. И тем не менее крестьяне постепенно восстанавливали законные формы общинной жизни и распределяли землю в соответствии со своим пониманием социальной справедливости.
Только большевики оказались способны восстановить контроль над элементарной жестокостью народной революции, да и то лишь с помощью таких же жестоких авторитарных и диктаторских методов. Но они сделали и кое-что еще: закрепили в сознании людей примитивные уравнительские принципы крестьян и рабочих и окрасили их в цвета тысячелетнего царства, которое должно явиться в результате «мировой революции» и «пролетарского интернационализма». И снова между крестьянской общиной и мечтами о международном братстве и солидарности не было больше ни «нации», ни «гражданского общества», ни каких-либо других ценностей, которые могли бы укрепить ответственность людей за свою судьбу. Таким парадоксальным и хрупким было основание нового послереволюционного общества{147}.