Советский Союз как многонациональное государство
Если отвлечься от текста Советской Конституции 1923 г. и поразмыслить над другими реалиями, повлиявшими на образование нового государства, впечатление о русской гегемонии в этом государстве станет просто поразительным. Российская Республика (РСФСР) занимала 90 процентов территории и охватывала 72 процента населения СССР. Коммунистическая партия стала еще более централизованной, чем прежде, и в 1927 г. 65 процентов ее численности составляли русские{148}. Кроме того, все союзные институты власти, такие, например, как Красная Армия, Чрезвычайная комиссия, ВСНХ и Госплан (государственные плановые органы), были расположены в Москве и полностью контролировались Коммунистической партией. Казалось бы, необходимы чрезвычайно надежные гарантии, чтобы удержать Россию от господства над Союзом в таких условиях, но их не было и в помине. Ленина вполне удовлетворяла форма Советской Конституции, но ее содержание скорее отвечало пожеланиям Сталина.
Однако, сколь это ни парадоксально, положение русских как ведущего этноса в сложившейся ситуации было далеко не удовлетворительным. Единственная из всех союзных республик, Россия не имела собственной столицы и республикан-ской Коммунистической партии. Для примера можно привести любопытное сопоставление одного из исследователей, который сравнивал положение дел в СССР с коммунальной квартирой, где каждая республика имела свою отдельную комнату и только русские ютились в коридоре, на кухне, в ванной и других местах общего пользования. Они управляли всем жилищем и всем мешали, но своего места в нем не имели{149}. Даже в большей степени, чем прежде, статус России как национального государства был размыт в многочисленных имперских институтах власти, а старые противоречия между национальными и интернациональными задачами серьезно обострились.
Чтобы добиться еще большей политической лояльности от местного населения, правящий режим взял на вооружение тактику «коренизации», в соответствии с которой национальными республиками должны править национальные кадры, естественно, обученные и подготовленные в Москве. Они должны были говорить от имени коренных народов и представлять их интересы в Наркомнаце и Коммунистической партии. С этой целью в 1920-е гг. власти всячески поощряли вступление в Коммунистическую партию нерусских. На Украине, к примеру, доля украинцев в партии увеличилась за период 1922—1932 гг. с 24 до 59 процентов, а в Белоруссии за тот же период — с 21 процента до 60{150}. Таким образом, советские власти активно снабжали нерусские народы страны, причем даже самые отсталые, кадрами для будущего национального строительства и создавали для них своеобразную конструкцию, из которой в будущем могло бы получиться полноценное национальное государство. И все это на бескрайних просторах бывшей Российской империи.
Такая тенденция углублялась еще и социально-экономической политикой правящего режима. Широкомасштабная урбанизация и индустриализация 1930-х гг. пришлось на тот период, когда начальное образование на местных языках существовало уже более десяти лет, а это означало, что в массе людей, которые хлынули в города, было немало тех, кто получил образование на родном языке и неплохо знал свою национальную культуру. Так, например, украинцы, переезжавшие в 1930—1950-е гг. из сельской местности в Харьков, Донецк и Днепропетровск, как правило, не ассимилировались с доминирующей русскоязычной культурой. Скорее они стремились украинизировать эти города, в результате чего украинская нация впервые за всю свою историю получила достаточно прочную городскую основу. Подобным же образом складывалась ситуация и в Тбилиси, городе, где традиционно преобладало русское и армянское население. Он впервые стал преимущественно грузинским городом, а Баку — по-настоящему азербайджанским{151}.
Поскольку все эти социальные перемены не сопровождались какими-либо мерами по созданию эффективно работающих институтов гражданского общества, в некоторых национальных регионах произошла парадоксальная вещь. Консолидация национальных сил и местных политических структур стала происходить на основе укрепления традиционных родоплеменных отношений. Номенклатурная система (о которой будет сказано ниже) оказалась самой подходящей формой для усиления таких отношений и превращения их даже в более мощный фактор, чем раньше. Это было особенно характерно для республик Средней Азии и Кавказа, где родоплеменные отношения были повсеместными и весьма эффективными. В Казахстане, например, признавшие Советскую власть аулы продолжали управляться вождями родовых кланов, которые значительно укрепились в результате поддержки более мощного и централизованного государства{152}.
Будучи народным комиссаром по делам национальностей и позже Генеральным секретарем ЦК партии, Сталин всегда настаивал на огромном значении территории для того или иного народа. Именно поэтому каждый народ вплоть до самого маленького был одарен своей собственной территорией в форме «автономной» республики, края. Или даже района. Причем этот принцип был распространен даже на евреев, классически безземельный народ, давно уже не имевший своей территории. Им была предложена автономная область Биробиджан, что на границе с Китаем, куда, однако, они переселялись с большой неохотой. Даже когда «коренная нация» уступала по количеству другим этническим группам, проживавшим на той же территории, ее название закреплялось в названии административной единицы. Так, например, в Мордовской Автономной Советской Социалистической Республике русские составляли около 60 процентов населения, а в Карелии и Бурятии — более половины{153}.
Альтернативой территориальным единицам могла бы быть только культурно-национальная автономия, как это предлагали в свое время австро-марксисты, но ее применение в Советском Союзе предполагало бы внедрение концепции индивидуальных гражданских прав, которую коммунисты всегда отвергали как ложную. Вместо этого Советское государство предложило миру своеобразную концепцию «этнического строительства», осуществление которой сопровождалось образованием наций на основе имеющегося этнического материала. С этой целью в каждый этнический район направлялись этнографы, которые собирали необходимые данные о состоянии национальных языков, религий, обычаев и традиций, национальной экономики, родоплеменных образований и так далее. А после этого они делали заключение о том, каким образом из этого «сырья» можно сконструировать нацию.
Ключевым фактором при этом был национальный язык. Чтобы сделать неграмотных или малограмотных людей объектом своей, пропаганды и политического образования, советский режим вынужден был во что бы то ни стало обеспечить тому или иному народу письменность, иногда даже создавая ее на пустом месте. В лучшем случае приходилось выбирать один из наиболее доступных и приемлемых диалектов. Сделав выбор, власти неустанно заботились о том, чтобы этот язык широко использовался в процессе ликвидации безграмотности (ликбеза), в средствах массовой информации и национальной системе образования.
Конечно, доминирование национальных языков часто вызывало недовольство русского населения, которые считали оскорбительным для себя обучать своих детей «дворовым диалектам» и самим использовать эти языки в официальных документах. И тем не менее к концу 1920-х гг. специалисты идентифицировали 192 национальных языка, большинство из которых должно было получить свою грамматику и словари, чтобы в полной мере выполнять возложенные на них функции{154}.
В соответствии с отдаленными перспективами, обозначенными в марксистской теории, подобное национальное строительство должно носить временный характер. И все же бесспорным является тот факт, что Советское государство создало национальную структуру, плохо сообразующуюся с марксистской теорией и совершенно не отражавшую реальности существования смешанного этнического населения. А когда оказалось, что национальное строительство — явление отнюдь не временное, решения 1920-х гг. неожиданно обрели новое и судьбоносное значение.
Аномалии в национальной политике еще больше углубились в 1932 г., когда в стране были введены внутренние паспорта. В каждом удостоверении личности был выделен «пункт № 5»: национальность. Это означало, что каждый советский гражданин впредь будет идентифицирован и даже фиксирован по национальному признаку и в соответствии с этнической принадлежностью, так как изменить «пункт № 5» было совершенно невозможно. Только молодые люди в возрасте шестнадцати лет, впервые получавшие этот документ, имели право выбрать себе ту или иную национальность, и то лишь в том случае, если их родители имели различное национальное происхождение.
На практике с середины 1930-х гг. национальность человека стала иметь более важное значение, чем его социальное происхождение, и вскоре превратилась в серьезный фактор дискриминации и манипуляции при формировании кадровой политики. После принятия Конституции 1936 г. представители «бывших» социальных классов были полностью восстановлены в своих гражданских правах, включая право голосовать на выборах. А в обвинительных заключениях зловещий термин «классовый враг» стал постепенно заменяться не менее зловещим термином «враг народа», причем в последнем случае подчеркивалось принципиальное безразличие к классовому или национальному происхождению человека. В целом же, хотя и в разных местах по-разному, дискриминация в области образования, жилищных условий и приема на работу была в пользу коренного населения в союзных и автономных республиках, а до начала 1950-х гг. и лиц славянского происхождения. Каждая союзная республика, таким образом, стремилась закрепить себя в качестве оплота для своей коренной нации (хотя социальное происхождение сохранялось в паспорте вплоть до 1974 г.){155}.
Нерусские руководители не имели возможности действовать во всем по своему усмотрению. Местные кадры, безусловно, получали власть на местах, но все самые важные решения, касавшиеся их назначения и снятия, принимались в Москве. Экономика республик постепенно развивалась, но только в строгом соответствии с той линией, которая определялась Всесоюзным Госпланом и отвечала интересахМ Советского Союза в целом, а не потребностям коренного населения той или иной республики. А после перехода в 1928 г. к пятилетним планам национальная экономика республик все больше и больше управлялась прямыми директивными методами из Москвы.
Подобным же образом развивались национальные языки и культуры. Они даже создавались заново, но только в тех рамках, которые сохраняли и все больше подчеркивали преимущество русского языка и культуры вместе с российскими имперскими ценностями, навязываемыми местному населению в качестве непреложного и обязательного требования. На протяжении 1930-х гг. и еще больше после 1945 г. к русским царям уже относились не как к эксплуататорам народов, а как к создателям и хранителям великой державы, которая передала свое великое наследие Советскому Союзу. С 1938 г. все школы обязаны были преподавать русский язык не менее четырех часов в неделю независимо от родного языка, а в 1930-е гг. русский язык стал официальным языком обучения при получении среднего и высшего образования, за исключением Закавказских республик. Кроме того, все советские республики, опять же исключая Армению, Грузию и Азербайджан, вынуждены были перейти на кириллицу, что сразу же отрезало многие народы от прежней письменной культуры. Русский язык стал единственным языком командования в Красной Армии, а в 1938 г. все нерусские воинские подразделения были вообще распущены. С тех пор воинские части принципиально формировались из призывников, представлявших самые различные национальности. Причем нельзя сказать, что все эти меры были навязаны исключительно сверху. Многие амбициозные люди из национальных республик не без оснований полагали, что хорошее знание русского языка поможет им быстро сделать карьеру и предоставит массу преимуществ при трудоустройстве в любой другой республике СССР{156}.
Сталин приветствовал эти перемены как триумф «интернационализма», однако большинство людей видели в этом проявление русификации. Правда, последняя точка зрения также является слишком упрощенной. В течение 1930-х гг. в стране были разрушены и многие основы русского национального самосознания: сельские общины, Православная церковь, выдающиеся произведения литературы и искусства. Если то, что делал Сталин, можно назвать русификацией, то это была русификация имперская, неороссийская и высокомерная не только по отношению к другим народам, но и по отношению к русской этнической культуре, угрожавшая самому ее существованию. Для Сталина все русские были всего лишь сырьем для строительства социалистической империи, а их язык и культура представляли ценность только с точки зрения сохранения и укрепления этой империи. В частности, они способствовали ассимиляции нерусских народов и превращению их в неотъемлемую часть империи. По крайней мере на обозримое будущее «интернационал» означал для него не весь мир, а многонациональный Советский Союз, в котором «великий русский народ» был первым среди равных.
Таким образом, русский национализм, который так старательно насаждал Сталин, был совершенно не таким, каким его признавало и исповедовало большинство дореволюционных русских националистов. Он неожиданно стал интернациональным, социалистическим и революционным, неразрывно связанным с наукой, техникой и индустрией, подкрепленным огромной военной мощью и поклонением Великому вождю народов.
И все же в нем осталась слабая тень старой русской этнической культуры, без которой новая имперская культура была бы лишена своей важнейшей сущности и той таинственной силы, вызывавшей потребность в поклонении и преданности власти. Так, например, советские люди назвали Вторую мировую войну Великой Отечественной, однако солдаты шли в бой под боевым кличем «За Сталина! За Родину!», и под словом «Родина» они понимали прежде всего «родную землю», родную деревню или город, где они родились и где остались их родители, что было прекрасно воспето замечательным русским поэтом Александром Твардовским. На самом деле эти два важнейших для русского человека понятия стали совершенно неразделимы: Родина вдохновляла русских на сражения, но она не могла бы выстоять одна, без военной и индустриальной мощи Отечества, или империи. Именно это и стало сущностью «советского патриотизма».
. Итак, к концу 1930-х гг. стали обнаруживаться и быстро развиваться два противоречивых процесса одновременно. Нерусские народы СССР получили свою собственную территорию, язык, культуру и структуры административного управления. Но в то же время жестко централизованная партия, государственное планирование экономики и лихорадочный всплеск социальной мобильности населения неизбежно ослабляли национальные различия и способствовали формированию советско-русского мировоззрения. По сути дела, нерусские народы постепенно обретали самосознание, но при этом теряли суверенитет, что само по себе представляло весьма взрывоопасную смесь.
Революционная культура и «новый человек»
Апокалиптическая политика Ленина находилась в полном соответствии с духом его времени. Отчасти из-за слабости Православной церкви двадцать предреволюционных лет стали временем бурного религиозного и культурного эклектизма, весьма изобретательного, но в то же время совершенно недисциплинированного, в,котором почти каждый человек, возжелавший серьезного к себе отношения, вынужден был провозглашать если не собственную революцию, то, во всяком случае, собственное откровение.
В этих условиях русская культура окончательно отошла от реализма и утилитаризма и в конце концов прибилась к тому новому состоянию, которое называли «искусством для искусства». А главными его провозвестниками стали символисты. Однако вскоре обнаружилось, что все, чему так страстно поклонялись символисты, на самом деле было не автономным искусством, а еще более амбициозным проектом преобразования жизни в соответствии с новым и более глубоким проникновением в реальность. Решительно отвергая однобокую и слишком упрощенную эпистемологию (теорию познания) Чернышевского, символисты пришли к выводу, что ощущаемая материальная действительность — всего-навсего ворота в более глубокую духовную сущность, проникновение в которую является истинной задачей художника. Причем происходит это в результате не столько эстетического восприятия мира, сколько религиозного откровения. Владимир Соловьев, чьи идеи легли в основу мировоззрения символистов, считал, что искусство имеет своей целью примирение небесной благодати и земной жизни, чтобы в конце концов преобразовать действительность. Андрей Белый, один из ведущих символистов России, откровенно заявил о том, что «искусство при помощи мрамора, красок, слов создает жизнь Вечной Жены», а творчество, проведенное до конца, непосредственно переходит в религиозное творчество — в теургию»{157}.
Для него революция была неотъемлемой частью этого процесса, трагической и противоречивой, но тем не менее совершенно неизбежной. «Акт революции двойствен, — писал он, — он — насильственен; он — свободен; он есть смерть старых форм; он — рождение новых»{158}. В том же духе интерпретировал русскую революцию и поэт-символист Александр Блок, рассматривая ее в качестве нового скифского нашествия из глубины степей, которое должно было разрушить и очистить старое российское общество, а затем и всю европейскую цивилизацию. В своей последней поэме «Двенадцать» он изобразил петроградских красногвардейцев как библейских апостолов, во главе с самим Иисусом Христом.
Появившееся несколько позже поколение футуристов едко высмеивало символистов за их «мистицизм», но в своих более отдаленных перспективах они мало чем от них отличались и тоже считали, что отживающий старый мир переживает кризис, который неизбежно приведет к вселенским потрясениям и рождению нового мира и нового человека. Владимир Маяковский, один из самых известных поэтов того поколения и убежденный в юные годы большевик, был абсолютно уверен, что революция станет грандиозной очистительной силой. Погруженные с головой в современную городскую жизнь с ее техникой, спортом и средствами массовой коммуникации, футуристы призывали «выбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и всех других классиков» за борт «корабля современности» и обновить язык литературы различного рода неологизмами, извлеченными из чрева городской жизни. Искусство, таким образом, должно оживить саму жизнь и сделать возможным создание «нового человека»{159}.
Коммунистические лидеры взяли на вооружение многое из подобных идей. Для. них культура оказалась гораздо более важной сферой деятельности, чем для царей. Именно идея создания «нового человека», более гармоничного, более разностороннего и более сознательного, чем все предыдущие поколе-ч ния, придавленные веками классовой борьбы и разделения труда, придавала революции невероятную силу поступательного движения, а затем и обеспечила массовую поддержку новому Советскому государству. Вооруженный новейшей технологией и правильной теорией социальной революции, «новый советский человек» должен преобразовать природу и всецело приспособить ее для нужд человека. «Он укажет, где быть горам, а где расступиться, — писал в свое время Троцкий. — Изменит направление рек и создаст правила для океанов». И непременно соединит свои новаторские способности с лучшими качествами человека эпохи Возрождения. «Человек станет несравненно сильнее, умнее, тоньше; его тело — гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее... Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гете, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины»{160}.
Отношения между этим сверхъестественным созидательным человеком и обществом, в котором он живет, разными коммунистическими мыслителями понимались по-разному. Большинство из них полагало, что и все общество станет настолько развитым и гармоничным, что человек будет только рад подчинить все свои личные желания потребностям коллектива и добьется при этом еще больших возможностей для реализации своих творческих потенций. Алексей Гастев, директор Центрального института труда, пошел дальше в своих предположениях и высказал догадку, что новый человек будет полностью ассимилирован миром машин. У него будут «нервы из стали» и «мускулы, как стальные рельсы», а механизация пролетарской психологии достигнет таких рубежей, что новые люди станут анонимными единицами, «А, Б, С или 123, 456, лишенные души и других качеств старой личности, без эмоций и лирики, которые будут выражать свои чувства не посредством крика боли или радостного смеха, а посредством измерения кровяного давления»{161}.
Гастевский Центральный институт труда стал первым заведением, приступившим к «научному исследованию труда», в котором все производственные процессы были разбиты на поминутные компоненты, а люди так тесно вплетены в них, что даже самых простых, легко изучаемых жестов и движений, казалось, будет достаточно, чтобы максимально повысить производительность труда. Эта производственная модель, фактически копировавшая систему Тейлора, впервые использованную на заводах Форда при сборке автомобилей в Детройте, вызвала у Ленина небывалый энтузиазм. Он увидел в ней важное средство резкого увеличения производительности труда в отсталой и неграмотной России{162}.
Первый эксперимент по внедрению новой культуры был предпринят так называемым Пролеткультом — Пролетарской культурно-образовательной ассоциацией, которая возникла в 1917 г. наряду со многими другими организациями рабочего класса. Ее теоретиком стал Александр Богданов, который безгранично верил, что пролетариат действительно может создать новую культуру, принципиальным образом отличающуюся от культуры старого аристократического и буржуазного мира. И случится это прежде всего потому, что образ жизни пролетариата, управляемого механическими процессами, а также его коллективистские традиции непременно выработают новое сознание. При этом искусство как «высшая и наиболее доступная форма организационной деятельности» сыграет главную роль в процессе преобразования всего общества. Новаторская «организационная наука» Богданова, или «тектология», объединила искусство, науку и другие сферы познания в единый и высочайший пролетарский синтез{163}.
В 1917 г. только в Петрограде возникло около 150 рабочих кружков просветительского и культурного характера, в которых состояло около 100 тысяч членов. В основном это были рабочие кружки, организованные при заводских комитетах. Они включали хоровые коллективы, танцевальные ансамбли, драматические группы, кружки самообразования, группы политического просвещения и агитационные центры{164}. Как и многие другие рабочие организации, эти кружки с большим подозрением относились к действиям Временного правительства, а после Октября 1917 г. они, опираясь на свою самодостаточность, сохраняли определенную дистанцию как от Советского правительства, так и от Коммунистической партии. В последующие годы решительных преобразований они, вероятно, стали самыми многочисленными, самыми независимыми и самыми энергичными массовыми организациями. Членами местных организаций Пролеткульта обычно становились молодые люди, жаждавшие учиться и экспериментировать.
Интеллектуалы и рабочие общались друг с другом в организациях Пролеткульта на равных, чего никогда не случалось в предыдущие периоды российской истории. Семинары в Пролеткульте проводили такие хорошо известные деятели культуры, как кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, реформатор русского театра Константин Станиславский и писатели Евгений Замятин и Андрей Белый. А дух творческой активности этой организации можно без особого труда определить по названиям отдельных публикаций: «Заря будущего», «Железный мессия», «Машинный рай»{165}. Один пролетарский поэт призывал своих коллег «напрячь силы ума и тела... чтобы возрождение России распространилось по всему миру». А Павел Лебедев-Полянский, председатель Пролеткульта, пророчествовал, что «новая наука, искусство, литература и мораль, то есть новая пролетарская культура, зарождающаяся в рядах промышленного пролетарйата, готовит нового человека с новой системой эмоций и верований». Таким образом, новая организация взяла на вооружение «производственное искусство», чтобы раз и навсегда покончить с «буржуазным» разделением на искусство и производство и использовать индустриальные приемы, чтобы привнести искусство в повседневную жизнь народа{166}.
Апогеем пролетарской культуры стал майский день 1920 г., когда в Петрограде прошло грандиозное представление «Мистерии освобожденного труда» с участием 4 тысяч актеров и в присутствии почти 30 тысяч зрителей. Причем в качестве актеров, помимо пролеткультовцев, были задействованы солдаты Красной Армии. По этому случаю весь город был превращен в театр под открытым небом. На подмостках перед зданием Фондовой биржи «капиталисты» в цилиндрах и фраках отплясывали цыганские танцы и канкан. Позади них виднелись золотые ворота, ведущие в царство равенства и братства, а внизу под звуки траурного марша Шопена уныло шествовали несчастные и обездоленные, которым был закрыт путь в рай. Спектакль состоял из нескольких актов, отражавших самые известные моменты всех народных революций в мировой истории, канонизированных культурными деятелями нового режима, — от восстания Спартака в Древнем Риме до русской революции 1905 г. В самом конце на Востоке появлялась красная заря нового мира, и угнетенные народные массы свергали своих угнетателей, штурмовали золотые ворота и широко распахивали вход в царство обетованное. Заканчивался спектакль всеобщим танцем вокруг Дерева Свободы, украшенного яркими огнями корабельных прожекторов, а оркестр в это время исполнял «Интернационал» в сопровождении мощных заводских гудков, сливавшихся в оглушительный хор по всему городу{167}.
Разумеется, этот спектакль вряд ли можно назвать спонтанным. Он был тщательно продуман и осуществлен ведущими театральными режиссерами Петрограда. И в то же время Пролеткульт больше, чем какая бы то ни было постреволюционная организация, воплотил стихийное желание рабочего класса улучшить свою жизнь, а также выразил в универсальной форме потенциальный мессианский дух. Правда, Пролеткульт как организация так никогда и не разрешил неизбежного в таких случаях противоречия между двумя этими целями. Более того, он не смог достаточно внятно объяснить, в чем, собственно, заключается его главная задача: в том, чтобы приучить рабочих к основам старой культуры или смело продолжать эксперименты по созданию новой. Несмотря на вызывающее отношение к властям, Пролеткульт практически полностью зависел от государственных субсидий. К зиме 1920—1921 гг. этот источник финансирования заметно иссяк. Впрочем, Ленина это не очень расстроило, так как он давно не испытывал никаких симпатий к независимым от партии организациям. В конце концов он настоял, чтобы Пролеткульт был строго подчинен Народному комиссариату просвещения (Нарком-просу) и его партийным ячейкам на местах. Большинство образовательных и агитационных функций передавались Агитпропу, агитационно-пропагандистским отделам партии, или отделу политического образования Наркомпроса под названием Главполитпросвет, которым заведовала жена Ленина Надежда Крупская{168}.
С потерей независимости из Пролеткульта ушел его новаторский дух. Все попытки создать совершенно особую пролетарскую культуру и воплотить в жизнь утопические проекты воодушевленных народных масс были брошены. Таким образом, был перекрыт важнейший источник революционного энтузиазма и народного творчества. Так называемые пролетарские писатели следующего десятилетия, объединенные в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) и аналогичные творческие союзы, были уже не пролетарскими и уж тем более не новаторскими. Их творческий метод все больше напоминал классический реализм XIX в.{169}.
Однако попытки разрушить барьеры между искусством и жизнью и тем самым соединить искусство с индустрией продолжались уже среди самих художников. Первая рабочая группа конструктивистов, оформившаяся в марте 1921 г., призывала художников «идти на заводы и фабрики, где производится настоящая плоть реальной жизни», чтобы «осуществить коммунистическое воплощение материальных структур». А Владимиру Татлину отдел изобразительных искусств Моссовета поручил соорудить памятник революции в соответствии с ленинским планом монументальной пропаганды. Такие памятники должны были окружить рабочих архитектурными и скульптурными символами того самого нового общества, которое они призваны построить. В результате проект В. Татлина — Башня — стал самым поразительным среди ранних советских композиций, сочетавших в себе признаки модернизма, утопии и утилитаризма.
Модель Башни была выставлена на Восьмом Всероссийском съезде Советов в 1920 г., к этому времени монумент получил название «Памятник Третьему Интернационалу» (то есть памятник, который указывал скорее в будущее, чем в прошлое), а его демонстрация сопровождалась знаменитой речью Ленина, посвященной великой программе электрификации России. Монумент должен был соединять берега Невы и состоять из трех гигантских стеклянных объемов, охваченных двумя металлическими диагональными спиралями, взмывающими вверх до высоты Эйфелевой башни. Все три объема были задуманы вращающимися с разной скоростью.. В основании монумента должен был находиться громадный куб, олицетворявший собой законодательные собрания Интернационала. Он совершал свой оборот за год. Центральная часть — пирамида — олицетворяла исполнительные и руководящие органы и совершала вращение в течение месяца, а самая верхняя часть — цилиндр — обращалась вокруг своей оси в течение суток и служила центром агитации и пропаганды. Таким образом, монумент должен был сочетать в себе эстетические и функциональные принципы в лучшем духе «производственного искусства». Сам Татлин говорил, что «железо олицетворяет силу воли пролетариата, а стекло означает чистоту его сознания и помыслов»{170}.
Весьма символично, что этот монумент так и не был возведен. Отчасти это объясняется его непрактичностью в инженерном смысле, однако более вероятно, что во времена прагматичной и весьма прозаичной новой экономической политики (нэпа) мессианский дух Советской власти ослаб.
В театральном искусстве новаторские идеи попытался воплотить Всеволод Мейерхольд, создавший свою версию разрушения границ между искусством и реальной жизнью. Он- всеми силами стремился освободиться от «театра Станиславского», который традиционно отгораживался от. зрителей пространством сцены и ее освещением. Мейерхольд попытался привнести на сцену элементы реальной жизни. Для него театр означал прежде всего цирковое действо, пространство волшебного мира с его скоморохами наподобие commedia dell’arte, музыкой и танцами в такой же степени, что и вербальным декламированием. При этом он всячески культивировал стиль ритмического движения тела, получившего название биомеханики, что, по его замыслу, должно было способствовать сочетанию гармонии и драматического эффекта. Будучи далек от мысли провоцировать «свободный отказ от безверия», он самым тщательным образом «срывал маски» и привлекал внимание зрителя к искусственности драматического исполнения{171}.
У отчаянных новаторов, Мейерхольда и Гастева, было нечто общее: прежде всего желание разрушить старые табу и преодолеть старые границы, извечно существовавшие между театром и жизнью, между теорией эстетики и производством — и все это, безусловно, в интересах созидания нового мира. Главным источником их вдохновения была не Коммунистическая партия, а мессианские ожидания тысячелетнего царства и иконоборческое стремление избавиться от предрассудков, владевшее умами интеллектуалов накануне и вскоре после революции{172}.
Православная церковь
Октябрьская революция совпала по времени с самым выдающимся событием в истории Русской православной церкви за более чем два последних столетия. В то время, когда артиллерия обстреливала Москву, в Кремле заседал давно ожидавшийся Поместный собор, на котором было принято историческое решение о восстановлении патриаршества, ликвидированного более двухсот лет назад. Кроме того, присутствовавшие на этом Соборе обсуждали также вопрос о том, какое место должна занять Церковь в новой политической системе, лишенной покро- ' вительства царя.
Во время этих дебатов во второй раз были резко изменены правила игры. К власти пришел новый политический режим с мессианскими идеями тысячелетнего царства, но атеистический по своему характеру и решительно настроенный на разрушение и окончательную ликвидацию всех форм веры в Бога. В январе 1918 г. Советское правительство приняло декрет, эвфемистически названный «Об отделении Церкви от государства». В 1920-е гг. он был дополнен соответствующим законодательством. Этот декрет позволял экспроприировать все церковные земли без какой бы то ни было компенсации и лишал все религиозные организации их привычного юридического статуса. Любая религиозная община, состоявшая из более чем двадцати официально зарегистрированных взрослых верующих, могла по новому закону бесплатно арендовать церковные здания для осуществления религиозных обрядов, при условии бережного отношения к имуществу, и нанимать для этой цели «служителя культа». Все другие виды религиозной деятельности, включая образование, были строжайшим образом запрещены. Отныне любой священник был просто-напросто наемным работником, а не пастырем своего стада. Кроме того, Церковь лишалась возможности заниматься благотворительной деятельностью, общественными мероприятиями, устраивать публичные процессии и молитвенные собрания, изучать Библию и даже звонить в колокола во время церковной службы. Собственно говоря, за пределами храма и еженедельной церковной службы прихожане практически ничего не могли предпринимать, что заметно ограничило духовную и общинную жизнь православных верующих.
Новый патриарх Тихон очень резко отреагировал на первые декреты новой власти и предал анафеме атеистов и всех тех, кто принимал участие в насилии против невинных людей. Он не призывал верующих к вооруженному сопротивлению советскому режиму, но тем не менее в ходе Гражданской войны большевики относились к священникам как к своим заклятым врагам. К 1921 г. многие из них были арестованы и заключены в концентрационные лагеря или убиты, а около шестисот православных монастырей были закрыты{173}.
Таким образом, Православная церковь перестала быть единой религиозной организацией, а патриарх Тихон был лишен какой бы то ни было возможности проводить свою политику мирного сопротивления новой власти. Некоторые священнослужители благословляли вооруженное сопротивление большевикам, но это было либо в местах, контролируемых Белой гвардией, либо за рубежом. Так, в городе Карловцы в Югославии в 1921 г. эмигрантские священники на наспех созванном Соборе призвали к свержению тирании коммунистов и восстановлению монархии.
Такие разногласия в период социальных потрясений позволили коммунистам представить Православную церковь в качестве своего противника, а также расколоть ее в целях полного подчинения своей власти. Кроме того, они всячески способствовали расколу Церкви внутри самой России. Разногласия в церковной среде, возникшие в период 1905—1907 гг., так и не преодоленные до конца, разгорелись с новой силой. Обновленцы, стремившиеся открыть епископат для белого духовенства и реформировать сам процесс литургии посредством перевода ее на современный русский язык, сформировали группу под названием «Живая Церковь», которая поставила перед собой задачу усиленной пропаганды своих взглядов и установления лояльных отношений с новым режимом. Некоторые из них даже считали, что коммунизм является современной формой учения Христа.
Страшный голод в Поволжье в 1921—1922 гг. предоставил правящему режиму возможность оказать большее давление на Православную церковь и тем самым усилить ее раскол. Патриарх Тихон хотел, чтобы церковь использовала оставленные ей ценные предметы нелитургического назначения для спасения голодающих, но при этом постоянно настаивал, что церковь сама должна распределять собранные деньги и продовольственные ресурсы. Однако коммунистические вожди всячески подталкивали «обновленцев» агитировать, чтобы это дело взяло под свой контроль государство и тем самым отмежеваться от тех, кого Троцкий называл «черносотенными священниками». Для этого они призывали собрать новый Собор и избрать новых иерархов Православной церкви{174}.
Когда ГПУ (как стала называться ЧК) прислало своих агентов для конфискации церковного имущества, некоторые священнослужители оказали ожесточенное сопротивление, но были арестованы и даже казнены, как, например, митрополит Петроградский Беньямин. Патриарх Тихон был посажен под домашний арест, и два священника-обновленца Александр Введенский и Владимир Красницкий явились к нему с целью убедить его в том, что он больше не может исполнять обязанности патриарха. Вскоре они образовали Высшую церковную администрацию во главе с обновленцем архиепископом Антонином, заявив, что инициатива эта исходила от самого патриарха Тихона. С помощью ГПУ новая администрация сумела получить контроль над многими приходами, назначив туда своих священников и приступив с их помощью к проведению намеченных реформ.
Разногласия в Церкви означали, что теперь центр противостояния переместился в приходы, получившие такую свободу действий, которой не имели в течение более чем двухсот лет. Они могли, например, избирать себе священников, но в конце концов оказалось, что обновленцам так и не удалось закрепить успех. Их реформы не получили широкой поддержки среди высших иерархов церкви и прихожан, особенно в сельской местности. Мера, которая встретила самое ожесточенное сопротивление, казалось бы, незначительная: принятие григорианского календаря (который даже Тихон готов был принять). Сельские жители опасались, что из-за нового календаря отпадут праздники некоторых святых. Приходские священники стали запугивать высших иерархов, что подобные реформы, вероятно, приведут к массовому исходу верующих в лоно старообрядческой церкви{175}.
В конце концов правящий режим, находясь под впечатлением растущей мощи церковной оппозиции, отказался поддерживать обновленцев и вынужден был освободить патриарха Тихона, правда, при условии, что он выступит с заявлением в поддержку коммунистов. И он это сделал незадолго до своей смерти в марте 1925 г.
Коммунисты не позволили провести новый Поместный собор, чтобы избрать патриарху преемника, но его местоблюститель, митрополит Сергий, опубликовал по этому поводу даже более примиренческую декларацию. «Мы хотим быть православным и, — писал он, — и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз... сознается нами как удар, направленный в нас». Самоидентификация Православной церкви с «гражданской родиной», а не просто с Советским государством имела глубокий смысл и была тщательно продумана. Однако это не предотвратило дальнейшего раскола Церкви, поскольку отдельные священнослужители и общины отказались принимать даже такое сдержанное подчинение советскому порядку{176}.
В середине и в конце 1920-х гг. борьба правящего режима с Православной церковью сфокусировалась на атеистической пропаганде и распространении светской культуры. С этой целью в 1925 г. была образована так называемая Лига безбожников (с 1929 г. — Воинствующих безбожников) с собственными журналами, газетами и другими агитационными материалами. Предполагалось, что атеистически настроенные агитаторы должны быть специальным образом подготовлены, чтобы знание литургии, Священного Писания и катехизиса помогло им разрушить аргументы верующих в многочисленных спорах на религиозные темы. Им вменялось в обязанность изобличать Церковь как угнетающую и эксплуатирующую народ организацию, обманывающую простых людей фальшивыми обещаниями и выманивающую у них деньги за свою службу. На местах воинствующие атеисты должны были открывать читальни и «красные уголки», способствовать местным жителям в ликвидации безграмотности и организовывать дискуссии и диспуты в целях всестороннего раскрытия преимуществ светского и научного мировоззрения{177}.
Реакция на подобную агитацию была различной, особенно в небольших городах и деревнях. Молодые люди, главным образом те из них, кому, довелось хоть немного поработать на промышленных предприятиях, отслужить в Красной Армии или очень хотелось отделиться от родителей и жить самостоятельно, относились к подобной агитации благосклонно. И все же в целом население отвергало пропаганду атеистов, относилось к ним враждебно или с подозрением, а сами атеисты были слишком неумелыми и плохо обученными, чтобы разрушить веками устоявшиеся религиозные представления большинства верующих. Кроме того, многие из них сами были в прошлом верующими или даже священниками и именно поэтому так и не смогли полностью отречься от прежних религиозных форм. Иногда религиозные организации маскировались под различного рода артели, кооперативы или коллективные хозяйства, и таким образом их руководители получали официальную возможность принимать активное участие в деятельности сельских советов{178}.
В конце концов все попытки создать атеистическую контркультуру постепенно сошли на нет в удушающей атмосфере поспешно проводившихся сверху социальных перемен. Даже без атеистической пропаганды осталось мало места для деятельной веры.
Большинство новых промышленных окраин и рабочих поселков, выросших в годы первых пятилеток, не имели никаких церковных построек и храмов, куда могли бы отправиться немногочисленные верующие, а в сельской местности развернувшаяся коллективизация зачастую сопровождалась закрытием церквей и арестами приходских священников. Активисты атеистического движения снимали с церковных колоколен и звонниц колокола, ссылаясь на нужды промышленности и потребности в цветных металлах, реквизировали иконы и церковную утварь, опечатывали двери и готовили церковные здания для светских целей. Иногда в них открывались читальни, кинозалы, а многие просто превращали в складские помещения для местных колхозов. К 1939—1940 гг. в стране продолжали действовать не более пятисот церквей, что не превышает одного процента от дореволюционного времени. А в самой патриархии осталось четверо епископов и горстка обновленцев и сторонников антисергианской деноминации. Можно предположить, что за это время было арестовано и содержалось в тюрьмах и лагерях около 25—30 тысяч священнослужителей, причем многие из них были казнены в ходе репрессий 1930-х гг.{179}.
Даже непосредственно перед началом массовых репрессий 1930-х гг. православная культура простых россиян во многом покоилась больше на традиции, общинных порядках и унаследованных от прежних времен обычаях, чем на сознательной вере, изучении Библии или личном убеждении. Коммунисты пришли к власти как раз в тот момент, когда у православных верующих только начала вырабатываться личная вера, основанная на изучении Священного Писания. Однако ураганный ветер социальных перемен и разгул атеистической пропаганды смел все писания, разрушил приходские общины и прервал вековые традиции, подорвав тем самым все основания для личной веры. Для большинства граждан это закончилось постепенным исчезновением религиозных убеждений, духовной дезориентацией или по крайней мере религиозным равнодушием. Но меньшинство в таких жестоких условиях только укрепилось в вере и находило выход в тайном отправлении культа в сообществе с самыми верными и преданными единоверцами. Причем женщины оказались в лучшем положении и чаще сохраняли приверженность привычной вере, поскольку они гораздо реже делали карьеру в общественно-политической жизни.
В целом же дело церковной реформы в СССР погубила деятельность обновленцев, отчасти потому, что они имели постоянную связь с полицейским государством. Но самое главное: проведение истинной церковной реформы было практически невозможным в условиях повального равнодушия населения, с одной стороны, и жесткой приверженности традиционализму — с другой. Священнослужители, в первую очередь епископы, быстро стали, по существу, членами номенклатурной системы, которая оценивала достоинства того или иного из них в зависимости от его преданности правящему режиму и отсутствия у него истинно религиозного рвения. Таким образом, в результате вышеперечисленных причин, а также в силу того несомненного факта, что священники не исполняли никаких функций за пределами храма и ограничивались лишь еженедельной церковной службой, Православная церковь в конце концов превратилась в строго иерархическую и в высшей степени формальную организацию.
Новая экономическая политика
Во время проведения Десятого съезда партии, когда в Кронштадте полным ходом шло подавление мятежа, а в самой партии резко усилилась дисциплина, экономическая политика режима заметно ослабла. Немногие коммунисты приветствовали столь неожиданное отступление от прежних идеологических установок, но даже они прекрасно понимали, что без такого послабления просто не обойтись. Осадная экономика и государственная монополия полностью провалились. Промышленное производство составляло лишь пятую часть, а то и меньше, от уровня 1913 г., а производство железа и стали упало ниже пяти процентов. Большие города обезлюдели из-за острой нехватки продовольствия и работы, причем количество промышленных рабочих по сравнению с 1913 г. уменьшилось больше чем наполовину. Железные дороги были почти парализованы, перевозки осуществлялись только при доставке военных грузов. Сельское хозяйство находилось в лучшем положении, но и оно пребывало на грани краха. Многие сельскохозяйственные угодья не обрабатывались по несколько лет и пришли в полное запустение, домашний скот голодал, а лошадей давно уже реквизировали для военных нужд. Лишь малая часть урожая достигала городских рынков, да и то только благодаря так называемым мешочникам, которые на свой страх и риск преодолевали многочисленные блокпосты на дорогах, а потом взвинчивали цены на свою продукцию на городских базарах{180}.
Все понимали, что каким-то образом нужно поднять производство и торговлю, чтобы доставить товары для простых людей. Ради этой цели и были восстановлены некоторые элементы рыночной экономики, вошедшие в программу новой экономической политики (нэп).
Реквизиции зерна прекратились, и вскоре их заменили продовольственным налогом, который был гораздо ниже и более предсказуем, чем грабительская политика последнего времени. Крестьянам снова позволили нанимать рабочую силу и арендовать землю. В то же время была легализована частная розничная торговля и отменена нормированная система пайков. Крестьяне снова ощутили интерес к производству, так как это позволяло им продавать излишки продовольствия по разумным ценам на городских рынках и получать прибыль. А чтобы они могли купить необходимую промышленную продукцию, власти отменили все ограничения на частную розничную торговлю потребительскими товарами в городах.
В ноябре 1922 г. был открыт новый Государственный банк, который сразу же приступил к выпуску нового рубля (червонца), обеспеченного золотом и сбалансированным государственным бюджетом, хотя еще долгое время ходили и прежние обесцененные бумажные деньги. Все эти меры означали возрождение денежного рынка и биржи в стране{181}.
Результатом такой политики явилось быстрое улучшение экономики и торговли, хотя это по-прежнему не нравилось очень многим коммунистам. Эмма Гольдман, иностранная социалистка, посетившая СССР в это время, вспоминала позже, что «магазины и лавки возникли буквально за одну ночь и были загадочным образом наполнены деликатесами, которых Россия не знала годами. На продажу было выставлено большое количество масла, сыра и мяса... А мужчины, женщины и дети с исхудавшими лицами и блестевшими от голода глазами толпились у витрин магазинов и таращили глаза на это невиданное чудо. Все то, что еще вчера считалось предосудительной роскошью и было недоступно, теперь лежало перед ними и продавалось совершенно открыто и на законных основаниях»{182}.
На улицах городов снова появились давно забытые базары, и на них могли открыто торговать сельские жители, которых еще вчера называли мешочниками и всячески преследовали. Повсеместно расцвела мелкая кустарная промышленность, а на улицах стали открываться небольшие частные кафе, зазывавшие прохожих яркими огнями и немыслимыми ароматами вкусной еды. Наряду с этим стали открываться и публичные дома, что вызывало у некоторых товарищей возмущение. Частная торговля затронула все сферы жизни, не исключая даже самой интимной.
Однако оживление экономической жизни было отнюдь не повсеместным. В регионе Волги и Камы, в Западной Сибири и на Южной Украине крестьяне переживали далеко не лучшие времена. Эти районы были Поражены неурожаем, и многие люди умирали от голода. Правительство предпочло прекратить всякое транспортное сообщение с этими районами, чтобы предотвратить распространение инфекционных заболеваний, и вместе с тем позволило образовать Общественный комитет по оказанию помощи голодающим (Помгол), который занимался распределением продовольствия, лекарств, одежды, инструментов, семян и других необходимых вещей, доставленных в страну из США по решению администрации президента Гувера. Несмотря на значительную международную помощь, в СССР от голода и недоедания умерло около пяти миллионов человек. Правящий режим с нескрываемым подозрением относился к работникам Помгола, иногда конфисковывал собранные ими продукты и в конце концов арестовал большинство членов этой организации{183}.
В выполнении своих первоначальных целей (о дальнейшем их развитии инициаторы и не помышляли) новая экономическая политика оказалась весьма успешной. В главных отраслях промышленности — уголь, электричество, железо, сталь и машиностроение — к концу 1920-х гг. Советский Союз вплотную приблизился к уровню дореволюционного 1913 г. и даже стал превышать его{184}.
Но в процессе экономического возрождения обнаружились и новые противоречия. Производство сельскохозяйственных товаров достигло уровня 1913 г. к середине 1920-х гг., но уровень товарности и развитие рынков не поднимались выше 60 процентов. Крестьяне по-прежнему предпочитали оставлять себе значительную часть выращенной продукции, причем не только для собственного потребления, но и для откорма скота, самогоноварения и других нувд- Они были крайне разочарованы состоянием товарного рынка, где цены на промышленные товары намного превышали цены на продовольствие. Сельскохозяйственное производство в силу своего характера возродилось намного быстрее, чем крупная промышленность, и поэтому цены на его продукцию стали ниже, чем на промышленные товары.
К осени 1923 г. цены на промышленные изделия были в три раза выше по сравнению с продовольственными товарами, чем в 1913 г. Это был своеобразный «кризис ножниц цен». Во время Гражданской войны крестьяне вынуждены были полностью перейти на самообеспечение и поэтому сейчас отреагировали на «ножницы цен» не лучшей и более напряженной работой, которая позволила бы им больше заработать, а демонстративным уходом с городских рынков и почти полным отказом от промышленных товаров. Они по-прежнему не доверяли ни городскому населению, ни коммунистическому правительству и просто устали от порожденных ими экономических неурядиц. А города периодически испытывали острую нехватку продовольствия, причем даже тогда, когда голодные годы были уже позади.
В 1923 г. правительство вынуждено было отреагировать на возникший кризис установлением жесткого контроля над ценами на те промышленные товары, которые пользовались наибольшим спросом у сельских жителей, а в следующем году был возобновлен экспорт зерна, что само по себе привело к повышению цен на продовольствие. Таким образом, советский режим попытался восстановить равновесие торгового оборота между городом и селом в основном за счет городских потребителей. Результатом подобных мер стало более или менее благополучное развитие сельского хозяйства в последующие годы. Однако для долгосрочного экономического развития никаких условий создано не было, и у членов партии, кроме политических причин, появились дополнительные экономические основания для недовольства политикой нэпа.
Положение рабочих в условиях диктатуры пролетариата тоже оказалось далеко не самым лучшим. По мере восстановления экономического развития и формирования свободного рынка труда многие рабочие, нашедшие убежище в сельской местности, опять потянулись в города в поисках работы и заработка. Далеко не у всех эти поиски были успешными, поскольку желающих найти работу всегда было намного больше, чем рабочих мест. К концу 1926 г. безработных насчитывалось около миллиона человек. Но даже те, кому посчастливилось устроиться на работу, не были в восторге от своей жизни. Установленный ранее рабочий контроль на заводах и фабриках был к этому времени полностью упразднен, и снова восстановились прежние отношения между работодателями и наемными рабочими. При энергичной поддержке Ленина новые хозяева жизни охотно восприняли принципы организации труда по Тейлору, что привело к дегуманизации не только самого труда, но и контроля трудящихся над своим рабочим временем. Иными словами, они оказались в тисках нового модифицированного капитализма и в условиях государственного контроля за ценами на промышленные товары, которые оставались низкими и тем самым определяли низкую заработную плату рабочих.
Особенно страдали при этом работающие женщины. Многие из них привыкли за годы войны к ответственному и довольно квалифицированному труду, но в условиях мирного времени их стали все чаще и чаще заменять рабочими-мужчинами, предпочтение которым отдавали не только работодатели, но и партийное руководство страны. Несмотря на всю риторику насчет всеобщего равенства, женщины всегда отодвигались на менее квалифицированную, менее надежную и соответственно менее оплачиваемую работу.
В еще более сложном положении оказались профсоюзы, поскольку им приходилось защищать интересы рабочих от посягательств своего же «рабочего» государства. Им было трудно проводить акции протеста, не говоря уже о всеобщей забастовке. Более того, рабочие очень скоро обнаружили, что в новом обществе их собственные организации находятся под угрозой. Производственные артели строились на коллективистских и уравнительных принципах и поэтому, казалось бы, вполне соответствовали коммунистической идеологии. В то же время они были самоуправляемыми, ограниченными в своей деятельности местными рамками и зачастую имели под собой религиозную основу. А коммунистические работодатели, как, впрочем, и старые капиталисты, предпочитали иметь дело с индивидуальными рабочими, которым можно было навязать любые условия труда. К тому же артели всеми силами противились введению сдельной оплаты труда. Наконец терпение властей лопнуло, и в 1931 г. артельное производство было ликвидировано. Правда, отдельные организации продолжали существовать еще некоторое время и в конце концов трансформировались в модные для того времени «бригады коммунистического труда»{185}.
В то же время высококвалифицированные работники, администраторы и управляющие оказались в более благоприятном положении. Правящий режим остро нуждался в их лояльности, так как, кроме них, управлять национальной экономикой было практически некому. Именно поэтому Совнарком с самого начала стал проводить строгий учет специалистов и относился к ним как к самому ценному человеческому ресурсу. Большинство «буржуазных специалистов», со своей стороны, готово было работать на новый политический режим, поскольку он очевидно стремился восстановить на производстве соответствующий порядок и закон, серьезно относился к техническому развитию и насаждал рабочую дисциплину. Так, например, генерал В.Н. Ипатьев, ведущий инженер химической промышленности при старом режиме и человек крайне консервативных взглядов, согласился стать директором Государственного научно-технического института именно потому, что коммунисты, что бы там о них ни думали, «спасли страну от разгула анархии и по крайней мере на какое-то время сохранили интеллигенцию и материальные богатства страны»{186}.
Это, конечно же, вовсе не означало, что «буржуазные специалисты» стали коммунистами. Исследования 1928 г. показывают, что из общего числа инженеров в советской промышленности только 138 были членами партии{187}. И все же они становились частью новой элиты, а все их противоречия с новой властью заметно сглаживались на основе идеологии модифицированного российского имперского патриотизма. Отчасти благодаря им такой патриотизм постепенно стал работающей идеологией нового строя, которая уже заметно отличалась от идеологии теоретической.
Усилению тенденций русского патриотизма в рядах Коммунистической партии способствовало и осложнение международной обстановки. К 1923 г., когда было подавлено коммунистическое восстание в Гамбурге, стало совершенно ясно, что мировая революция откладывается на неопределенный срок, во всяком случае, в наиболее развитых странах Европы. Стало быть, все проблемы социалистического строительства Россия должна будет решать собственными силами, без какой бы то ни было реальной помощи со стороны более развитых в экономическом отношении стран. На Четырнадцатой партийной конференции в 1925 г. Сталин добился принятия партией решения о принципиальной возможности построения социализма «в отдельно взятой стране», хотя и подвергся острой критике со стороны Троцкого за отказ от мировой революции. Однако последовавшее в 1927 г. поражение коммунистического восстания в Шанхае и Кантоне, казалось, полностью подтвердило правоту Сталина.
Тем не менее оставался один важный вопрос: как построить социализм в таких условиях? Ленин всегда исходил из предположения, что развитие современной индустриальной цивилизации в отсталой России будет во многом опираться на помощь более развитых стран Европы, которые, по его твердому убеждению, к тому времени тоже станут социалистическими. А где отсталой России взять те огромные средства и ресурсы, которые понадобятся ей для создания развитой экономики, да еще в условиях враждебного окружения капиталистических стран?
При решении этого важнейшего вопроса партия раскололась на две части. Одна группа во главе с Троцким предлагала, чтобы Советское государство приступило к осуществлению стремительной программы социалистической индустриализации, извлекая для этого финансовые средства из высоких налогов на частный сектор и всех так называемых нэпманов.
Вторая же группа, которую возглавил Бухарин, решительно возражала против такого подхода, доказывая, что подобные меры неизбежно приведут к обострению отношений между рабочими и крестьянами, что будет не просто глупо, но и чрезвычайно опасно, учитывая изолированность России в современном мире и ее осадное положение. Было бы намного разумнее, считал он, всемерно поощрять частный сектор и частных производителей, особенно в области сельского хозяйства. В этом случае будет развиваться общенациональный рынок и возрастать накопления жителей страны, которые и станут финансовой основой социалистического строительства. Бухарин признавал, что предлагаемый им путь будет гораздо более медленным, но при этом гораздо более безопасным и надежным{188}.
Сталин поначалу поддержал Бухарина, но потом постепенно отошел от участия в этом споре и полностью сосредоточился на окончательном формировании партийного аппарата, который он контролировал в качестве Генерального секретаря. Большинство рядовых коммунистов тогда не понимали, что именно в этом аппарате зарождается самая что ни на есть настоящая власть, тем более в условиях, когда все другие политические партии, институты и социальные классы практически ликвидированы. Они охотно позволили Сталину собирать, классифицировать и подшивать личные дела коммунистов, не задумываясь о том, какая огромная сила кроется в этих бумажных делах. А он со временем стал использовать личные досье для выдвижения и продвижения по службе тех людей, которые поддерживали его, как правило, тех, которые вступили в партию во время Гражданской войны, и блокировал продвижение тех, кто находился в оппозиции его взглядам, принадлежал к старой гвардии и кто с самого начала принимал участие в подпольной борьбе против старого режима.
Партийный устав от 1919 г. постановил, что в любой организации при наличии не менее трех членов партии должна быть создана партийная ячейка, «обязанность которой заключается в усилении влияния партии по всем направлениям, проведении партийной политики в непартийных организациях и обеспечении контроля над деятельностью всех организаций и институтов». В 1922 г. отдел персональных назначений секретариата ЦК издал список 445 «центральных организаций и их местных отделов, персональные назначения и продвижения по службе в которых требуют специального одобрения Центрального Комитета РКП(б)»{189}. Ради полного выполнения этого решения Двенадцатый съезд партии в 1923 г. инструктировал все комитеты на всех уровнях, чтобы они составляли регулярные и самые современные списки работников, способных к выполнению особых заданий и готовых к продвижению в своей сфере деятельности.
Эти списки впоследствии были объединены со списками специалистов, составленными Совнаркомом, тщательно выверены секретариатом ЦК и в конце концов легли на стол Сталину, который теперь мог контролировать все назначения на высшие и ответственные посты в государстве. Причем это касалось и тех постов, на которые обычно не назначали, а формально выбирали. Требования, предъявляемые к претендентам на тот или иной пост, были изложены Сталиным следующим образом: «...люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы, могущие принять эти директивы, как свои родные, и умеющие проводить их в жизнь. В противном случае политика теряет смысл, превращается в махание руками. Вот почему... необходимо каждого работника изучать по косточкам». Так начала формироваться номенклатурная система, которая со временем превратилась в самую широкую и самую подконтрольную систему подбора кадров, какую только видел мир. Именно с ее помощью Центральный Комитет партии держал под строгим контролем весь правящий класс Советского Союза{190}.
Ядро номенклатуры в первые годы Советской власти состояло из большевиков рабоче-крестьянского происхождения, в большинстве своем вступивших в партию в период между 1905 и 1917 гг. и познавших все тонкости подпольной борьбы, тюрьмы и изгнание. Они, как правило, принимали активное участие в революции и выполняли роль политических комиссаров в годы Гражданской войны. Такими были, например, Валериан Куйбышев, работавший в Поволжье, Лазарь Каганович (Поволжье и Средняя Азия), Серго Орджоникидзе (Закавказье) и Сергей Киров (Закавказье и позже Ленинград). Эти люди были сплочены крепкими связями и товарищескими узами, созревшими еще в годы революции и Гражданской войны, а получив назначение на высокий пост, они, как правило, предпочитали брать с собой уже хорошо знакомых и проверенных подчиненных. Сталий сознательно и целенаправленно продвигал этих товарищей, так как был по духу гораздо ближе к ним, чем к высоколобым и рафинированным интеллектуалам, окружавшим Ленина и Троцкого{191}.
Теперь же Коммунистическая партия сама определяла, что такое класс, и создавала иерархию, при которой можно было разграничить его ступени. С началом так называемой коре-низации, а позже — с введением внутренних паспортов и прописки подобная система позволяла определять место конкретного человека в зависимости от его национального происхождения. После смерти Ленина в партию по так называемому ленинскому призыву было принято большое количество рабочих, которые уже в следующее десятилетие превратились в сырье для формирования сталинской системы власти{192}.
Первым признаком латентной власти при такой системе стало то, что Сталин использовал ее не только для победы над своими оппонентами, но и для морального подавления всех тех, кого считал соперниками и потенциальными противниками в борьбе за власть. Он использовал все рычаги назначения на тот или иной высокий пост, чтобы ослабить влияние Троцкого среди политических комиссаров, затем для ущемления сторонников Зиновьева в ленинградской партийной организации и Каменева — в московской. А когда Троцкий, Зиновьев и Каменев собрались вместе и сформировали объединенную оппозицию, Сталин тотчас же стал увольнять их сторонников и применять насилие для разгона их публичных митингов. Но и этого было мало. Он всячески пытался унизить соперников, навесив на них ярлык «левых уклонистов», откровенно заявляя о том, что они исказили наследие Ленина и всей партии. В конце концов Пятнадцатый съезд ВКП(б) в декабре 1927 г. объявил их «фракцией» и исключил из членов Центрального Комитета.
Реакция изгнанных из руководящих органов партии была весьма показательной. Каменев, к примеру, продолжал считать свои взгляды правильными и постоянно повторял, что в «нормальной» политике рано или поздно должна появиться оппозиционная партия. Однако в условиях диктатуры пролетариата подобная оппозиция просто недопустима. «Мы считаем необходимым признать, — писал он своим единомышленникам, — что должны подчиниться решениям партии, какими бы тяжелыми они для нас ни были». И в итоге призвал их последовать его примеру{193}. Таким образом, партия сохраняла свой тотальный контроль даже над инакомыслящими членами.
В течение следующих двух лет Сталин применил такую же тактику борьбы по отношению к Бухарину и его ближайшим сторонникам — руководителю профсоюзов Михаилу Томскому и председателю Совета народных комиссаров Алексею Рыкову (наследнику единственной официальной должности Ленина). На пленуме Центрального Комитета партии в ноябре 1929 г. они были осуждены как «правые уклонисты» и выведены из состава Политбюро.
Все эти внутрипартийные дрязги и интриги происходили отнюдь не в вакууме. Речь шла о фундаментальных вопросах экономического развития страны. В 1928 г. острая нехватка продовольствия заставила принимать экстренные меры и искать выход из положения. Государственные закупки зерна были на четверть ниже уровня предыдущего года, и на сей раз правящий режим оказался не готов к решению этой проблемы путем оказания поддержки крестьянам и снижения цен на промышленные товары. Многие коммунисты считали, что кулакам и нэпманам, которые всеми силами стремились разрушить пролетарское государство, и так было сделано слишком много уступок за последнее время.
Продовольственный кризис сыграл на руку тем многочисленным коммунистам, которые считали, что настало время избавиться от компромиссов с классовыми врагами и вернуться на путь построения социалистического общества. Кризисная атмосфера возродила старые коммунистические идеи о тысячелетнем царстве свободы и справедливости. Партия объявила о частичном возврате к методам Гражданской войны. В связи с этим на Урале и в Сибири были закрыты все рынки и частная торговля. Крестьянам было предложено продавать излишки продовольствия государственным закупщикам по твердо фиксированным ценам. А для обеспечения этих мер в деревнях и селах снова появились специальные отряды, которые рыскали по дворам в поисках спрятанной продукции.
Первые результаты такой политики были вполне обнадеживающими. Удалось обнаружить большие запасы зерна, предназначенного для самогоноварения, откорма скота или просто спрятанного до лучших времен. В государственных магазинах появилось кратковременное изобилие продовольствия, но в 1929 г. положение на продовольственном рынке резко ухудшилось. Узнав о том, что произошло на Урале, крестьяне просто-напросто сократили посевные работы, оставив себе лишь небольшое количество урожая для поддержания жизни. Действительно, зачем производить то, что все равно будет конфисковано?
Государство ответило на эти меры так же, как и в 1918 г. По инициативе властей в деревнях снова появились комбеды, готовые «развязать классовую войну в деревне» и оказать всемерную помощь продовольственным отрядам в поисках укрытой продукции. В деревнях стали проводиться митинги, на которых все крестьяне делились на бедняков, середняков и кулаков, причем последние облагались чрезвычайно высокими налогами и были обязаны поставлять продовольствие.
Такая социальная конфронтация, несомненно, подрывала основу новой экономической политики, и именно поэтому Бухарин и его «правые» сторонники решительно выступили против подобных мер. При этом они часто цитировали Ленина и имели на это право. Ленин называл нэп «периодом передышки», но в последние годы жизни все чаше склонялся к мысли, что эта передышка может оказаться весьма продолжительной во времени, что это «всерьез и надолго». Он, разумеется, не отбросил в сторону конечную цель коллективизации сельского хозяйства, но в последние годы все чаще рекомендовал делать это постепенно, посредством создания и укрепления «цивилизованных кооперативов», преимущество которых над семейным и мелкотоварным хозяйством станет настолько очевидным, что крестьяне добровольно перейдут на новые формы хозяйствования{194}. Уральско-сибирская кампания Сталина 1928—1929 гг. была первым сигналом об отказе правящего режима от этой долгосрочной политики и возврате к чрезвычайным методам военного времени.
Коллективизация сельского хозяйства
Реакция партии на нехватку зерна полностью изменила концепцию коллективизации. Теперь многие убедились, что ее надо проводить быстро, в сжатые сроки и в массовом порядке, чтобы раз и навсегда решить проблему обеспечения страны продовольствием. Но позиции партии в деревне были чрезвычайно слабы. Она не имела там надежных агентов, с помощью которых можно было бы легко и просто выполнить эту задачу. С другой стороны, в деревне были достаточно сильны позиции Коммунистического союза молодежи, почти в четыре раза превосходившего по численности партию. Беда заключалась в том, что комсомольцы были не только молоды и неопытны, но и слишком нетерпеливы и горячи. В комсомол обычно вступали выходцы из бедных слоев населения, яростно настроенные против власти глав семейств и традиционного уклада сельского мира.
Единственная возможность использовать их таланты и способности заключалась в том, чтобы отбросить политику убеждения силой собственного примера и перейти к методам классовой борьбы в сельской местности. А для этого надо было послать в деревню большое количество наделенных всеми полномочиями работников из района, чтобы они руководили процессом на местах. Беднейшие крестьяне и комсомольцы должны были развернуть борьбу против зажиточных крестьян, объявив их кулаками, а потом методом угроз, лести и обмана убедить остальных в необходимости перехода в коллективные хозяйства (колхозы). Именно так рассуждали многие партийные секретари зимой 1929—1930 гг., ломая голову над выполнением возложенной на них миссии. «Лучше зайти слишком далеко, чем недостаточно далеко» — таков был главный лозунг момента{195}.
При создании колхозов в сельской местности проще всего было бы отказаться от слишком долгих и малоэффективных разговоров, а просто собрать сельский сход и заставить всех крестьян подписать соответствующий документ. И коллективное хозяйство будет готово, пусть даже только на бумаге. Что же до кулаков, то их в колхозы не пускали, а их собственность подлежала конфискации в пользу коллектива. С этой целью по всем деревням и селам разъезжали полномочные представители, которые вместе с комсомольцами и местными активистами «инспектировали» дома зажиточных крестьян, срывали полы, вспарывали матрасы и крушили мебель в поисках спрятанного добра. Мебель и одежду часто грузили на телеги и увозили прочь, чтобы потом либо продать, либо разделить между колхозниками, ^прочем, нередко самые ценные вещи доставались «инспекторам»{196}.
Некоторые кулаки, с ужасом ожидая таких визитов, распродавали имущество и наиболее ценные вещи, забивали скот, доставали запасы самогонки и устраивали гулянку, не имея никаких перспектив на будущее. После этого они покидали свои дома, в которых веками жили их предки, и уходили в города в надежде найти хоть какую-то работу. Те же, кто замешкался и остался дома, были разорены, все их имущество было конфисковано в официальном порядке, а сами они были задержаны.
Всех кулаков разделили на три категории. Одни получали бросовые земли в соседнем районе, которые отказывались брать колхозы. Другим повезло меньше. Их называли злостными кулаками и поэтому с ними не церемонились: подвергали аресту и затем отправляли в ссылку. В лучшем случае они попадали на какую-нибудь стройку в большом городе, а в худшем оказывались в отдаленных и безлюдных районах Казахстана и Сибири, где вынуждены были возделывать пашню и обзаводиться новым хозяйством на пустующих и не всегда пригодных для этого землях. Многие начинали новую жизнь в мрачных, сырых, недостроенных бараках; некоторые вообще селились в землянках или палатках. Первая волна этой широкомасштабной операции продолжалась с января по апрель 1930 г. и охватила около 141 тысячи кулаков. Проходила она под непосредственным руководством ГПУ, агенты которого проводили аресты и обеспечивали заключенных транспортными средствами{197}.
Некоторые из так называемых кулаков вовсе не были зажиточными, а их единственная вина заключалась в том, что они демонстративно отказывались вступать в колхоз. По словам одной школьной учительницы из Курской области, которую послали в поддержку этой кампании, многие арестованные были «обычными русскими крестьянами и крестьянками», которых подняли ночью с постели и приказали немедленно покинуть дом с минимальным количеством вещей и одежды. Односельчане с ужасом наблюдали за происходящим, плакали и рыдали им вслед. «Раскулаченных» грузили в товарные вагоны для скота и строго-настрого запрещали покидать их до конечного пункта. «В вагонах — теснота, духота, вонь. Было нелепое распоряжение коменданта — людей из вагона не выпускать. Оправляться велели в ведро. В вагонах все вместе — девушки, дети, мужчины»{198}. Во время переезда погибло так много людей, что один современный российский историк счел возможным обвинить Советскую власть в геноциде{199}.
В то время еще никто не знал толком, каким образом должны быть организованы колхозы и какая часть домов, личного имущества, земли и личного труда должна быть коллективизирована. Но активисты предпочитали не задумываться об этом. В редакционных статьях газеты «Правда» им недвусмысленно намекали, что для достижения цели хороши даже самые крайние меры. Именно поэтому кое-кто стал настаивать, чтобы крестьяне отдали в коллективное пользование все, что у них было, не исключая даже мебели и одежды. Подобный подход к коллективизации вызвал у крестьян отчаянное сопротивление. При этом стали распространяться самые невероятные слухи — некоторые современники называли это «кулацким агитпропом», — что даже женщины станут «коллективной собственностью» и будут спать вместе с остальными колхозниками под одним «коллективным одеялом». Существовали и более реалистичные слухи о том, что отныне голод и нищета станут постоянным явлением и что очень скоро наступит день Антихриста. А в некоторых селах Северного Кавказа говорили, что по стране бродит человек, называющий себя Иисусом Христом и показывающий всем некий документ, в котором Дева Мария призывает всех верующих выйти из колхозов до наступления Судного дня. В других регионах страны также распространялись грозные предупреждения, что вступившим в колхоз будут ставить на лбу печать Антихриста, чтобы выделить и быстро распознать их во время Второго Пришествия Христа{200}.
Такие апокалиптические настроения усиливались еще и тем, что коллективизация часто сопровождалась закрытием церквей и арестом приходских священников. В феврале 1930 г. агенты ГПУ докладывали, что в населенных пунктах Центрально-Черноземного района широко распространились слухи о том, что «все колхозники будут отмечены печатью дьявола, а их жены перейдут в общественное пользование... все церкви будут закрыты, а колокола переплавлены на артиллерийские снаряды для будущей войны»{201}.
Большинство комсомольцев были воинствующими атеистами, и в некоторых деревнях они сознательно нагнетали атмосферу антирелигиозного карнавала. Все начиналось с того, что они взбирались на колокольни и сбрасывали оттуда колокола, после чего отправляли их в города на переплавку «ради выполнения первого пятилетнего плана». Потом они принимались измываться над священниками, отнимали у них церковное облачение и торжественно маршировали в нем по селу или даже наряжали в него лошадей, ходили по улице с иконами в руках, после чего бросали их в кучу на базарной площади и поджигали. Причем иконы они отнимали у крестьян насильно, врываясь в их дома. Иногда им оказывали сопротивление. Так, например, в одной деревне в Брянской области крестьяне напали на активистов, которые пытались снять церковный колокол, когда же туда для разбирательства прибыла официальная комиссия, они и ее прогнали, угрожая вилами и косами. А в феврале 1930 г. в Астраханской области несколько сот пьяных крестьян, вооруженных вилами, топорами и дубинами, услышав колокольный звон, сбежались к сельскому Совету и окружили его в тот момент, когда там проходило заседание местных активистов, обсуждавших проблему борьбы с кулачеством. В результате шесть коммунистов, которые вышли к ним из здания сельсовета, были убиты или ранены{202}.
Самым чувствительным моментом для многих крестьян была коллективизация домашнего скота. В таких случаях инициативу по оказанию сопротивления часто брали на себя женщины. Предполагая, что их, вероятно, не арестуют, они поднимали крик, звонили в колокола, собирали других женщин и вместе преграждали путь активистам, когда те пытались увести их коров. А если не успевали этого сделать, то потом часто собирались перед колхозным загоном и силой возвращали свое добро{203}.
В Казахстане кампания по проведению коллективизации оказалась наиболее разрушительной, сочетаясь повсеместно с не менее жестокой кампанией по насильственной ликвидации кочевого образа жизни и переходу к земледелию на огромных и потенциально плодородных землях. Большинство казахов относилось к земледелию как к совершенно чуждому и недостойному занятию, и вскоре после начала этой кампании многие из них оставили свои пастбища и перекочевали в Китай или в те отдаленные горные республики СССР, где еще сохранялись остатки кочевого скотоводства. Те же казахи, которые все-таки решились перейти к новому образу жизни, вскоре обнаружили, что семена плохие, орудий труда нет, да и земля для возделывания совершенно не подготовлена. Во многих районах нужно было создавать сложную систему ирригации и удобрять землю, чтобы она могла приносить урожай.
Результаты такой коллективизации были катастрофическими. Резко сократилось количество населения. Если в 1929 г. в этой республике было 1 223 000 хозяйств, то к 1938 г. их число уменьшилось до 565 000. При этом погибло, вероятно, около полутора миллионов человек. Количество крупного рогатого скота уменьшилось с 7,4 миллиона в 1929 г. до 1,6 миллиона в 1933 г., а количество овец — с 22 миллионов до 1,7 миллиона. Потери эти были настолько значительны, что полностью восстановить прежнее поголовье скота Казахстану удалось только в 1960-е гг.{204}.
На Северном Кавказе, где кочевое скотоводство было привычным делом, раскулачивание сразу же спровоцировало ожесточенную реакцию собственников. Особенно когда дело дошло до коллективизации лошадей, которые издавна являлись символом мужественности горцев, их хозяйственной состоятельности и непременным атрибутом воина. Сразу же вспыхнули восстания в Чечне, Ингушетии, Дагестане, Осетии, Кабарде, Балкарии и Карачае. Седерокавказский военный округ выслал туда большую группу войск, состоявшую из четырех пехотных и трех артиллерийских дивизий, однако тогда им так и не удалось восстановить порядок. В отдельных районах власти сумели договориться о перемирии, пообещав горцам, что их лошади не будут национализированы, но во многих районах Северного Кавказа партизаны контролировали высокогорные земли до конца 1930-х гг. Согласно далеко не полным данным, около 2700 восставших погибли в этом регионе во время отчаянного сопротивления коллективизации{205}.
Напуганное невообразимым хаосом, воцарившимся в деревне, руководство партии решило направить туда большое количество партийных кадров, которые могли бы заставить работать всю эту сложную систему. В ноябре 1929 г. по всей стране был объявлен призыв 25 тысяч наиболее сознательных рабочих и служащих для отправки в деревню. Этот призыв подчеркивал усиление классовой борьбы в деревне, направленной прежде всего против кулачества, и модернизацию сельскохозяйственного производства, чтобы в будущем обеспечить население страны продовольствием.
Призыв нашел широкий отклик: в течение нескольких недель более 70 тысяч рабочих подали заявки на участие в этой кампании, а к ранней весне 1930 г. из этого числа было отобрано около 27 тысяч человек, которые прошли краткосрочные курсы подготовки и были немедленно отправлены в сельские районы{206}.
Один из них, Лев Копелев, так вспоминал о тех идеалах, которые вдохновляли его тогда: «Сталин сказал: борьба за хлеб — борьба за социализм. Я был убежден, что мы — бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки. Прежде всего — за хлеб, но еще и за души тех крестьян, которые закоснели в несознательности, в невежестве, поддаются вражеской агитации, не понимают великой правды коммунизма...»{207}.
Большинство активных участников этой кампании были опытными и квалифицированными рабочими, членами партии или комсомола, а некоторые не без гордости вспоминали ужасы Гражданской войны и массовых реквизиций зерна. На этот раз они были полны решимости во что бы то ни стало победить на «хлебном фронте» и тем самым обеспечить победу социализма в сельской местности. На заводах и фабриках их провожали цветами и под звуки духовых оркестров, но на местах встречали без особого энтузиазма. Они прибыли в деревню в конце зимы 1930 г., в самый разгар хаоса и неразберихи. Местное руководство встречало их довольно равнодушно, а иногда и с нескрываемой враждебностью. Многие двадцатипятитысячники неожиданно обнаружили, что жить им практически негде, да и продовольственных карточек для них зачастую не находилось. Порой приходилось выслушивать ехидные замечания, что они, мол, могут сами доить коров и чистить конюшни. И только постепенно, спустя какое-то время и во многом благодаря решительному вмешательству партийных органов, самые находчивые смогли основательно осесть на новом месте.
Надо сказать, что у местного руководства были весьма серьезные основания испытывать подозрительность к посланцам из города, так как некоторые из них должны были вытеснить или заменить их самих. Многие двадцатипятитысячники заняли руководящие места в сельских Советах, стали председателями колхозов, пробились в районную администрацию или заняли ответственные посты в государственных органах, занимавшихся созданием колхозов (колхозцентрах). Кроме того, они должны были активно проводить исходившую из центра более умеренную политику коллективизации, исправляя те опустошительные перегибы, которым подверглась деревня зимой 1929—1930 гг. Другими словами, они должны были навести порядок в деревне, обеспечить нормальное проведение посевной кампании, превратить «бумажные» колхозы в настоящие и приучить колхозных крестьян к новому и во многом непривычному для них режиму работы. Люди привыкли работать на своей земле, сами определять себе распорядок дня, начиная и заканчивая работу тогда, когда считали нужным. Теперь же им приходилось делать все по свистку, по команде начальника и, собрав инвентарь, отправляться на поле целыми бригадами, а не поодиночке. Крестьяне, которые привыкли к непринужденным словопрениям сельского схода и его принципам взаимопонимания, пришли в недоумение от формальных методов принятия решений на колхозных собраниях и риторических речей нового руководства{208}.
Хаос коллективизации значительно усугубился засушливым летом 1931 г., что привело к крайне низкому урожаю зерновых. На следующий год, как только из сельских регионов стала поступать информация о неблагополучной положении дел с заготовками зерновых, Сталин выступил против предложений о прекращении экспорта зерна, ссылаясь на то, что прекращение поставок зерна за границу может подорвать кредитоспособность Советского Союза. Вместо этого он приказал разослать инструкции о более бережном отношении к собранному урожаю и об увеличении продовольственных поставок. В селах, не выполнивших эти поставки, закрывали кооперативные магазины и прекращали розничную торговлю. Индивидуальные производители, которых уличили в сокрытии зерна, а также нерадивые председатели колхозов, ответственные за плохую работу своих хозяйств, подвергались самому суровому наказанию, включая аресты, осуждение на срок от пяти до десяти лет лагерных работ, высылку в отдаленные районы страны или даже расстрел за особо тяжкие преступления. Закон от 7 августа 1932 г. позволял приговаривать к высшей мере наказания любого человека, который воровал «коллективную или кооперативную собственность». Это чем-то напоминало жестокие законы Англии XVIII в., когда людей вешали за воровство овец. Для строгого выполнения этого закона и соответствующих инструкций в наиболее важные сельскохозяйственные районы посылались специальные представители правительства, наделенные особыми полномочиями. Когда Р. Терехов, секретарь харьковской парторганизации, предупредил, что Украина находится на грани голода, Сталин ответил, что тот «сочиняет сказки», и с циничным юмором посоветовал ему вступить в Союз писателей{209}.
И тем не менее Терехов был прав. В самых продуктивных сельскохозяйственных регионах страны — на Украине, на Кубани, в Западной Сибири и в Поволжье — люди стали умирать от голода. Все их зерно и другое продовольствие изымалось в пользу государства, городских жителей и Красной Армии, а в деревнях люди ели траву, ветки и листья деревьев, воробьев, кошек, собак, крыс, а иногда дело доходило даже до каннибализма. В Западной Сибири врач, инспектировавший этот регион, сообщал, что однажды в обеденное время посетил одну крестьянскую семью и увидел «на столе... обглоданные кости мертвой лошади», а по соседству крестьяне «варили стебли подсолнухов, конопляные и льняные семена, картофельные очистки... Их дома были грязными, а во дворах повсюду виднелись отходы человеческие как результат массовых кишечных заболеваний. Люди бродили по улицам, как призраки, молчаливые, опустошенные... Редко можно было встретить хоть какое-то животное. Вся живность в деревнях уже была съедена»{210}.
В отличие от голода 1921—1922 гг. этот так и остался неизвестным большинству граждан страны, поскольку власти очень не хотели подрывать веру людей в успех первого пятилетнего плана. Голодающие крестьяне, пытавшиеся прорваться в города в поисках работы и пищи, были отогнаны заградительными отрядами, а иностранных корреспондентов вообще держали подальше от пораженных голодом районов. По некоторым подсчетам, общее число погибших от голода людей составило от четырех до пяти миллионов{211}.
Подводя итоги, в классовом противостоянии двадцатипятитысячников и местных крестьян можно без труда обнаружить столкновение двух миров: городского и сельского. Причем и тот и другой были порождением российской истории, которая свела их воедино в последней апокалиптической схватке не на жизнь, а на смерть. Ни одна из сторон не могла одержать верх в этой беспощадной борьбе, и именно поэтому она должна была закончиться своеобразным компромиссом. В конечном итоге победа не досталась ни принципу коллективизма, ни принципу индивидуализма. Крестьяне вынуждены были подчиниться восторжествовавшей власти, однако партийному руководству тоже пришлось признать, что оно не в силах контролировать все аспекты сельской жизни. Когда в 1935 г. был опубликован Колхозный устав, в нем указывалось, что трудовая деятельность колхозников должна быть организована в форме коллективных бригад и оплата труда должна производиться в соответствии с «трудоднями» каждого колхозника. В то же время крестьянам позволялось содержать небольшое приусадебное хозяйство и небольшое количество домашних животных, включая коров, а также предоставлялось право торговать излишками продуктов на городских рынках. Без таких уступок индивидуальному хозяйству власти не смогли бы окончательно решить продовольственную проблему в городах. На этой основе и был достигнут «modus vivendi» (способ сосуществования) между партией и крестьянством{212}.
Первые пятилетки
Коммунисты всегда пребывали в уверенности, что социалистическое общество должно быть высокоразвитым в промышленном отношении, а все средства производства должны принадлежать народному государству. Первые шаги в создании такого общества были сделаны вскоре после революции. В 1918 г. с этой целью был создан ВСНХ, а в 1921 г. к нему прибавился Госплан, который с самого начала приступил к сбору и обработке статистической информации о состоянии национальной экономики и выработке перспективных планов на будущее. Каждый год Госплан издавал так называемые контрольные цифры, пытаясь предсказать производство продукции на следующий год, а чуть позже эти разработки легли в основу составления пятилетних планов экономического развития страны.
Однако в самом Госплане было две группы специалистов, по-разному подходивших к коренным вопросам планирования социалистической экономики. Одни выступали в поддержку научных методов планирования, основанных на принципах экстраполяции уже проявившихся тенденций и достижения общего баланса между различными отраслями экономики. Другие же рекомендовали внедрять «телеологические» методы планирования, при которых устанавливается ведущая задача национального развития и ее выполнению подчиняются все ресурсы и средства экономики. Для создания социалистической экономики важнейшей задачей в те годы было восстановление тяжелой индустрии. Как убеждал Сталин на пленуме Центрального Комитета партии в 1928 г., тяжелая индустрия нужна прежде всего в условиях существования единственного социалистического государства, находящегося в окружении развитых капиталистических стран. Для выживания в таких условиях нужно, во-первых, производить современное вооружение, а во-вторых, необходимое оборудование для других отраслей промышленности и сельского хозяйства.
В феврале 1931 г. перед конференцией хозяйственников он предупреждал о том, что «отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим. История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость... Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы д<олжны> пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут» (Сталин И.В. Соч. — М.: Госполитиздат, 1951. — Т. 13. — С. 38—39).
Подобные настроения свидетельствуют о полной победе принципов телеологического планирования или, выражаясь более образно, планирования в расчете на тысячелетнее развитие страны. В 1931 г. из Госплана были уволены В.Г. Гро-ман и все сторонники сбалансированного планирования, причем некоторые из них предстали перед судом по обвинению в «преступном» замысле задержать экономическое развитие страны. Результатом их разгрома стало постоянное корректирование пятилетнего плана в сторону увеличения показателей. Все данные в нижеследующей таблице приводятся в миллионах тонн{213}.
Даже если учесть, что первоначальные цифры были слишком оптимистичны (не говоря уже о последних), то все же можно констатировать, что за период первых двух пятилеток в стране был достигнут внушительный прогресс. Выпуск продукции во всех отраслях тяжелой промышленности удвоился или почти удвоился уже в течение первой пятилетки. Кроме того, были созданы совершенно новые промышленные районы — на Днепре, например, где была сооружена крупная гидроэлектростанция — Днепрогэс, а также металлургические комбинаты в Магнитогорске (Урал) и в Кузнецком бассейне (Западная Сибирь). Крупные тракторные заводы были построены в Сталинграде, Челябинске и Харькове, и именно они стали главными поставщиками машин и техники для сельскохозяйственных районов страны.
Эти поразительные результаты были достигнуты прежде всего благодаря массовому перемещению сельских жителей в города для работы на промышленных предприятиях. За период 1926—1939 гг. городское население страны увеличилось больше чем вдвое, с 26 до 56 миллионов. Только за годы первой пятилетки (1928—1932) количество приезжавших в города превысило количество уезжавших почти на 12 миллионов. Количество получавших зарплату людей увеличилось за этот же период с 11,4 до 23,2 миллиона человек. Только в Москве количество рабочих рук в промышленности выросло со 186,5 тысячи человек в 1928-м до 614 тысяч в 1937 г. Нет необходимости доказывать, что большинство новых горожан — это бывшие крестьяне, по разным причинам покинувшие насиженные места. Некоторые были еще очень молоды и тяготились рутинной и строго регламентированной жизнью в деревне. В городах же они надеялись получить образование и приобщиться к новейшим достижениям культуры, что открывало перед ними новые жизненные перспективы. Другие ошутили надвигавшуюся на сельских жителей опасность раскулачивания и решили укрыться за городской стеной, пока еше не поздно. Среди них было немало раскулаченных крестьян, у которых отняли все имущество. У этих просто не было другого выбора, кроме как уехать в город в поисках работы и средств к существованию. Были, наконец, и самые настоящие депортированные крестьяне, которых в свое время мобилизовали на крупнейшие новостройки страны в качестве дешевой рабочей силы. Они были приписаны к «специальным поселениям» и проживали неподалеку от строившихся заводов и фабрик{214}.
Одно из последствий подобного переселения заключалось в том, что многие города стали фактически полукрестьянски-ми по своему характеру. При переезде в город, что было для крестьян крайне сложно и пугающе дискомфортно, они обычно полагались на помощь и поддержку родственников и на традиционные связи между городом и родной деревней. Только так они могли найти работу и получить хоть какую-то крышу над головой, чтобы со временем встать на ноги и жить на свои средства. Эти люди обычно приезжали в город из близлежащих деревень и выбирали место работы, где было много знакомых лиц. Часть из них сразу же вступали в артели, как делали еще их предшественники в 1890-х гг. Особенно это было характерно для строительства и транспорта, где избранный рабочими артели «старшой» считал своей обязанностью найти нужную работу, заключить договор об оплате труда и потом распределить заработанные деньги между членами артели.
Как мы уже видели, руководители фабрик и заводов не любили иметь дело с коллективной рабочей силой. Им было гораздо выгоднее заключать индивидуальные контракты с рабочими, так как это помогало им поддерживать трудовую дисциплину и теоретически способствовало увеличению производительности труда. Однако многие администраторы все же вынуждены были соглашаться на членство рабочих в артелях, а сама эта форма организации труда сохранилась даже в тяжелой промышленности{215}.
Массовый наплыв крестьян в города потребовал такого большого количества жилья, удовлетворить которое не могла даже самая грандиозная жилищная программа. А в первых пятилетних планах строительству жилья вообще уделялось мало внимания. Поначалу такой пренебрежительный подход к жилищной проблеме объяснялся особенностями социальной инженерии советского общества и желанием поскорее ликвидировать все пережитки «буржуазной семьи». Как говорилось в одной из магнитогорских газет в 1930 г., «семья, основная ячейка... капиталистического общества... утрачивает в условиях социализма экономическую основу своего существования». Таким образом, отдельные семьи перестали получать отдельные квартиры. Каждому городскому жителю выделялась теоретическая «жилплощадь», независимо от реальной планировки квартиры — расположения комнат, коридоров и т.д.
В результате такого распределения жилой плошади недавно прибывшие в город крестьяне ютились по нескольку человек в одной комнате, иногда занимая только небольшую ее часть. А если в такой комнате селились целые семьи, то им приходилось отгораживаться друг от друга полками, шкафами или простынями, чтобы сохранить хотя бы видимость частной жизни. А в районах новостроек положение было еще хуже. В Магнитогорске, например, рабочие жили в палатках до тех пор, пока для них не построили новые дома. А башкиры и татары, работавшие на железной дороге, сооружали в качестве жилища грязные хижины, покрытые остатками жести и известные местным жителям под названием «Шанхай»{216}.
В городах того времени нередко возникали и другие экстремальные ситуации. В некоторых вспыхивали эпидемии тифа, а в центре текстильной промышленности Иванове острые нехватки продовольствия привели в апреле 1932 г. к всеобщей забастовке{217}.
Можно представить себе, в каких условиях жили советские рабочие в 1930-х гг., постоянно испытывая голод и болезни, находясь в состоянии непрекращающегося психологического напряжения, без каких бы то ни было гарантий частной жизни, тратя все свое свободное время на поиски нужных товаров и стояние в длинных очередях. Кроме того, они были совершенно беззащитны перед ворами, бандитами и доносчиками. Их жизнь была крайне нестабильной; люди часто переезжали с места на место. Правда, теперь можно было без проблем найти работу, так как безработицу ликвидировали еше в ходе первого пятилетнего плана, но условия труда были настолько тяжелыми, что многие рабочие бросали одну работу и пытались найти другую, более подходящую. Порой люди уходили после нарушения строгой трудовой дисциплины, не дожидаясь, когда их уволят. И все это время они пытались выжить с семьей в одной комнате, обеспечить домочадцев продовольствием и одеждой, найти школу для детей. А чтобы купить необходимые веши, нужно было давать взятки, использовать блат или обращаться с просьбой к начальству{218}.
Не менее острыми были и другие проблемы — транспорт, уход за детьми, медицинское обслуживание и т.д. Для организации ежедневного общественного питания были созданы общественные столовые, но длинные очереди и низкое качество продуктов отпугивали многих потенциальных клиентов. В городах остро ощущалась нехватка детских садов, общественных бань и прачечных. Многие рабочие-мужчины приходили к выводу, что единственный способ выжить в таких условиях — это как можно быстрее жениться.
Доступ ко всем жизненным благам во многом зависел от отношений с местным начальством, а это означало, что человек должен иметь хорошую репутацию в местной партийной организации, органах безопасности и в месткоме профсоюзов. Те, кто трудился не покладая рук и выполнял все производственные задания, как, например, ударники или стахановцы, могли рассчитывать на внимание со стороны руководства. Им платили более высокую зарплату, предоставляли лучшие жилищные условия, их дети без особого труда попадали в детский сад или школу, а сами они часто отдыхали в профсоюзных санаториях и домах отдыха где-нибудь на берегу теплого моря. Кроме того, самых заслуженных передовиков производства нередко выдвигали на какую-нибудь административную должность или открывали доступ в партийно-государственную иерархию{219}.
Коммунисты с самого начала провозгласили своей главной целью создание всеобщего равенства людей на основе изобилия, однако на деле создали строго иерархическую систему, основанную на дефиците товаров и услуг. Манипуляция этим дефицитом и вообще системой распределения материальных благ быстро превратилась в весьма эффективный инструмент социального контроля над населением.
Одним из самых важных орудий контроля стала изобретенная новой властью паспортная система. Сначала Советское правительство попыталось удержать под контролем массовую миграцию людей из сельской местности в города с помощью системы оргнабора, или трудовой мобилизации. Но такая система оказалась недостаточно эффективной. Многие крестьяне продавали свои дома и уезжали в города, минуя оргнабор или другие официальные способы миграции. В конце концов влас-ти решили, что стихийной миграции надо положить конец. Декретом Совнаркома от 27 декабря 1932 г. было объявлено, что в стране вводится общегражданский паспорт, который получат «все граждане СССР старше шестнадцати лет, постоянно проживающие в городах и рабочих поселках, работающие на транспорте, в совхозах или на новостройках»{220}. В этом перечне не было колхозников, а это означало, что они лишались возможности переехать в город без разрешения председателя колхоза. Чтобы получить паспорт, нужно было теперь прежде всего получить прописку, которая указывала на национальность человека, его социальный статус, место жительства и место работы.
Паспортная система является ключевым элементом для понимания сущности советской социальной структуры. Она дала возможность властям получать всю необходимую информацию о том или ином человеке, а это, в свою очередь, позволяло им определить его социальный статус и место в социальной и политической структуре общества. Кроме того, паспортная система позволяла регулировать миграционные потоки в стране, так как уже в то время появились города, где уровень жизни был намного выше и куда устремились желающие приобщиться к городским благам. В числе таких городов были Москва, Ленинград (переименованный в 1924 г.), а вслед за ними и столицы союзных республик. В этих городах получить прописку простому человеку было очень трудно. Для этого требовалось иметь либо профессию, в которой город нуждался, либо покровительство высокопоставленного начальника. Другими важнейшими факторами, которые непременно учитывались при предоставлении прописки, были следующие: социальное происхождение, национальность, уровень образования и стаж предыдущей работы. Если во Франции времен Бальзака люди вынуждены были заключать браки по расчету, чтобы получить деньги и собственность, то в сталинской России фиктивные браки часто заключались, чтобы получить столь желанную для соискателя городскую прописку{221}.
В течение всего 1933 г. паспортная система вовсю использовалась для изгнания из городов представителей «бывших» социальных классов, то есть тех людей, которые когда-то были священниками, дворянами, купцами, а также членов их семей. В Ленинграде, прежней столице империи, таких людей проживало особенно много, и, как сообщалось в печати, город вынуждены были покинуть около 10 тысяч человек. «Огромные толпы людей брели прочь из города п'о дорогам в поисках пропитания и крыши над головой... Некоторых депортированных граждан сажали в железнодорожные вагоны и отправляли в сельские районы, находившиеся на расстоянии не менее шестидесяти миль от Ленинграда»{222}.
Террор
В 1934 г. состоялся Семнадцатый съезд Коммунистической партии, на котором коммунисты поздравили себя с успешным выполнением первого пятилетнего плана и завершением коллективизации сельского хозяйства. Он вошел в историю как «съезд победителей». После ожесточенной борьбы за коллективизацию и первую пятилетку советские вожди всеми силами пытались создать впечатление, что они сплотились вокруг товарища Сталина, великого ученика и последователя Ленина. Однако за триумфальными заголовками в партийной газете «Правда» скрывались весьма серьезные внутрипартийные конфликты. Если это действительно следовало считать победой, то для партийных вождей не было секретом, какой ценой она досталась измученной стране. Страна потеряла миллионы сограждан, и еще многие миллионы имели веские основания ненавидеть Сталина и все партийное руководство. Общество находилось в состоянии крайнего недовольства и, даже несмотря на декларируемые победы, только очень немногие имели возможность радоваться и наслаждаться их плодами. Напротив, условия жизни для огромного большинства населения стали гораздо хуже. Новая система породила надежды на тысячелетнее царство добра и справедливости, но вместе с ними пришло и чувство апокалиптического страха. Она облагодетельствовала многих и открыла перед ними новые перспективы, но при этом гораздо большее число людей безжалостно подавляла и репрессировала.
Плюс ко всему в 1931 г. к власти в Германии пришли нацисты, которые откровенно заявили, что будут стремиться к искоренению большевизма и завоеванию территории Советского Союза в качестве ее колонизации и превращения в жизненное пространство для немецкого народа. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что, несмотря на победные декларации, советские вожди не чувствовали себя в полной безопасности. Они по-прежнему ощущали себя главными участниками борьбы, где схватка шла не на жизнь, а на смерть.
Коммунисты пришли к власти полтора десятилетия назад с неистребимой надеждой, что им удастся преобразовать Россию и весь мир, создав для всех гуманное и справедливое общество. Судя по всему, этого не произошло, и хотя каждый мог привести массу уважительных причин для объяснения столь печального поражения, тем не менее на душе оставались неприятный осадок и даже некоторое беспокойство относительно будущего страны. Разумеется, в таких условиях трудно избавиться от желания переложить всю вину за случившееся На кого-то другого. Все неудачные строители тысячелетнего царства рано или поздно начинают искать козла отпущения. В голосе Сталина, выступавшего на Семнадцатом съезде, звучали триумфальные нотки, но в то же время он предупредил участников, что страна переживает момент, когда «не убаюкивать надо партию, — а развивать в ней бдительность»{223}.
После разгрома так называемого правого уклона все свободные и открытые дискуссии в партии стали практически невозможными. И все же среди отдельных членов Центрального Комитета крепли сомнения относительно того, что Сталин вообще ведет страну к социализму. В 1930 г. В.В. Ломинадзе, первый секретарь Закавказской Федерации, обвинил партийных работников в том, что они практикуют «барское отношение к нуждам и интересам рабочих и крестьян». А С.И. Сырцов, кандидат в члены Политбюро, назвал Сталинградский тракторный завод «потемкинской деревней». Кроме того, некоторые из соратников Сталина стали испытывать серьезные сомнения относительно его личных качеств и методов борьбы с оппонентами. Тот же Сырцов обвинил Сталина в попытке обойти привычные и проверенные временем партийные процедуры принятия решений и в создании внутри Политбюро своей собственной «фракции». А Бухарин, правда, в частном порядке, написал Сталину в октябре 1930 г. гневное письмо, жалуясь на те «чудовищные обвинения», которые тот распространяет о нем. «Или то, что я не лижу тебе зада (и не пишу тебе статей а 1а Пятаков), — писал он, — или это делает меня «проповедником террора»?»{224}.
А из низов партии доносились куда более резкие выражения. В 1932 г. Михаил Рютин, секретарь райкома партии в Москве, стал широко известен в партийных организациях столицы своим «обращением ко всем членам партии», в котором содержалась критика «авантюристической» коллективизации и индустриализации как политики, которая ведет к массовому обнищанию народа, его полной деморализации и депопуляции сельских районов страны. При этом он назвал Сталина «диктатором», а его соратников — «бандой беспринципных, лживых и трусливых интриганов, которые уничтожили ленинизм и привели страну на грань катастрофы». Он также заявил, что устранить их от власти можно только силой, и предложил создать для реализации этой цели Союз марксистов-ленинцев внутри Коммунистической партии{225}.
Рютин был исключен из партии и арестован. Нет никаких доказательств того, что он готовился к соответствующим действиям, но тон его выступлений был явно вызывающим. Сталин, крайне возмущенный этим «обращением», предложил членам Политбюро, чтобы Рютина казнили как «террориста». Это был первый случай, когда подобные меры предлагались в отношении члена партии и в связи с политической полемикой, поэтому многие члены Политбюро во главе с Кировым воспротивились Сталину. В конце концов все сошлись на десяти годах тюремного заключения{226}.
Съезд победителей хорошо отразил все эти тревожные тенденции в партии. Многие его делегаты были ветеранами революционного движения и соратниками Ленина. Они знали, что в последние месяцы жизни Ленин, потрясенный поступком Сталина в так называемом «грузинском деле», составил завещание, предупредив всех членов партии, что Сталин сконцентрировал в своих руках «необъятную власть», которой не может распорядиться должным образом и с большой осторожностью в интересах дела. Чуть позже он сделал приписку, в которой назвал Сталина «невоспитанным грубияном» и посоветовал своим товарищам найти какой-нибудь способ сместить его с должности Генерального секретаря партии и заменить человеком, «более терпим, более лоялен, который будет более вежлив и более внимателен к товарищам»{227}.
Некоторые из числа старых партийцев стали группироваться вокруг Кирова и предложили ему выставить свою кандидатуру на место Генерального секретаря партии вместо Сталина. Киров отклонил это предложение, но Сталин узнал о нем и затаил злобу на возможного соперника. А позже, во время выборов Центрального Комитета, более ста делегатов вычеркнули имя Сталина из бюллетеней для голосования, в то время как Киров получил только три или четыре голоса против. Опубликованные итоги выборов были сфальсифицированы, и Сталин сохранил в своих руках всю полноту власти. Большинство членов Центрального Комитета было не готово раскачивать лодку{228}.
Теперь мы можем перейти к анализу психологических особенностей личности Сталина. Он всегда был скрытным, злобным, злопамятным и мстительным человеком, хотя и обладал редким терпением и недюжинным политическим талантом. В течение многих лет он добросовестно руководил организационными делами партии, постепенно устанавливая над ней свой контроль и неустанно собирая все секретные сведения о личных качествах каждого партийного руководителя, особенно тех, кто мог стать его возможным соперником. В 1932— 1934 гг. наступила полоса экономического кризиса, когда сельская местность была поражена голодом, а в городах царили хаос и беспорядок. Многие соратники Сталина тогда отвернулись от него и объявили его главным виновником всех этих бед. Кроме того, в жизни Сталина случилась еще одна беда. В ноябре 1932 г. покончила с собой его жена Надежда.
Вообще говоря, паранойю можно назвать профессиональной болезнью всех политиков, а Сталин страдал ею в полной мере. Более того, ею страдали практически все лидеры Коммунистической партии. Она была вызвана теми обстоятельствами, при которых они захватили власть и удерживали ее любой ценой. Они воспринимали мир как арену непрекращающейся борьбы между добром и злом, свято веря в идею тысячелетнего царства на земле и в конечное искоренение зла, сопровождаемое апокалиптическими настроениями. Именно они, а также все те, кто вступил в партию после 1917 г., закалили этот новый мир в горниле Гражданской войны. Они в полном объеме восприняли методы, менталитет и настроения этой войны, включая напряженное подвижничество, готовность к самопожертвованию, преданность общей борьбе и своим товарищам, чудовищную ненависть к врагам и полное пренебрежение традиционными моральными нормами и принципами. К началу 1930-х гг. все партийные документы, выступления и статьи ведущих партийных деятелей были составлены в этом духе и пропитаны одинаковой ненавистью к противникам. Унифицированная риторика вождей стала обязательной для всех членов партии. Каждый, кто избегал подобных выражений, мог быть изобличен как «уклонист» и тем самым утратить всякую надежду на дальнейшее продвижение по службе. Те же, кто в свое время прослыл «уклонистом», должны были признать свои ошибки и покаяться перед властями, дружно вступив в гордо марширующие колонны своих товарищей. Приход к власти Гитлера в Германии окончательно сплотил эти колонны. Отныне риторика стала виртуальной реальностью, если не самой реальностью{229}.
Сталин возвел эту тенденцию в высочайшую степень. В течение 1920-х гг. он убедил себя в том, что только он один является достаточно сильным, чтобы избежать колебаний и отступлений, допущенных его товарищами по партии, полностью выполнить волю Ленина и воплотить в жизнь его теоретическое наследие. Будучи сторонником умеренности и компромиссов внутри партии, он всегда обладал умением, знаниями и искусством манипуляции сознанием, чтобы создать вокруг себя центральный блок сторонников внутри неуклонно растущего аппарата управления и тем самым обеспечить победу в борьбе с оппонентами и экстремистами.
Причем он делал это не только организационными средствами, но и умелым обращением к менталитету рядовых членов партии и официальных чиновников. У него был ясный, хотя и довольно грубый ум, позволявший ему успешно разделять людей и политические тенденции на правых и неправых, прогрессивных и реакционных^ сторонников и противников. При этом он всегда излагал свои аргументы, как семинарист на уроках катехизиса, задавая вопросы и тут же отвечая на них, собирая всевозможные доказательства своей правоты и решительно отбрасывая аргументы противников методом подавляющей и несокрушимой логики. Нет никаких сомнений, что подобный стиль дискуссии, причем как в устной, так и в письменной форме, был гораздо более убедительным для рядовых членов партии, чем изысканная диалектика его более образованных и более космополитичных коллег. Теперь это стало единственным разрешенным властью языком общения внутри партии.
Этот «новояз» точно выражал убеждения Сталина в том, что и во время его наивысшего триумфа, и во время глубочайшего кризиса многие из товарищей по партии оставили его и тем самым «объективно» сыграли на руку контрреволюционерам и империалистам. Иногда это означало не более чем защиту интересов огромных и постоянно растущих ведомств против соперничающих структур, а также против возможных арестов персонала и расследований его деятельности. Орджоникидзе, к примеру, в качестве народного комиссара тяжелой промышленности отчаянно боролся за своих многочисленных сотрудников, не исключая даже старых специалистов и управляющих, когда они попадали в поле зрения органов прокуратуры или тайных спецслужб. Он скоропостижно скончался в феврале 1937 г. и, по мнению многих его соратников, просто покончил с собой после очередной бурной ссоры со Сталиным, может быть, предвидя все последствия надвигающейся волны террора{230}.
Для самого же Сталина такие товарищи, занятые строительством своего собственного феодального владения в рамках государства, по существу, становились врагами. В борьбе с ними он решился на ожесточенную войну против оппонентов, искореняя всяческое своеволие внутри партии. В апреле 1933 г. новой партийной комиссии во главе с Яном Рудзута-ком было дано задание организовать вместе с органами ГПУ «обмен партийных билетов», то есть фактически начать тщательно продуманный процесс чистки партийных рядов. В соответствии с этим указанием каждый член партии должен сначала сдать свой партийный билет, потом отчитаться о своей работе перед партийными органами и доказать свою преданность делу партии. Только при таких условиях он мог рассчитывать на получение нового билета{231}.
Однако именно здесь внутреннее стремление к единодушию вступило в противоречие с самой природой правящего класса, созданного партией. Местные партийные руководители были меньше всего заинтересованы в тонкостях идеологии и, что вполне естественно, стали использовать «чистки» в целях усиления своего патронажа, проталкивая наверх собственных протеже и избавляясь от оппонентов. В результате Сталин постепенно стал подозревать, что многие бывшие «уклонисты» все еще оставались в своих гнездах. Поэтому он решил продолжить процесс чистки партийных рядов, но на сей раз минуя партийные каналы и привлекая к этому делу службу безопасности. В 1933—1934 гг. он объединил ГПУ с НКВД и возложил на новое ведомство ответственность за трудовые лагеря, охрану границ, внутреннюю безопасность и регулярные части милиции. Таким образом, все силы внутреннего порядка сосредоточились в одних руках и могли быть использованы в интересах укрепления режима. Тогда же было создано Особое совещание, обладавшее правом внесудебного преследования и вынесения приговоров до пяти лет заключения. Одновременно была образована Специальная военная коллегия Верховного суда, которая должна была рассматривать дела о шпионаже, контрреволюционной деятельности и других особо тяжких преступлениях{232}.
Вскоре после этого, 1 декабря 1934 г., произошло весьма драматическое событие, потрясшее всю страну. В Ленинграде молодым членом партии Леонидом Николаевым был убит Сергей Киров. Николаев имел личные основания ненавидеть Кирова, но вскоре прошел слух, что это убийство организовано самим Сталиным. Никто и никогда не доказал, что он имел какое-либо отношение к этому делу, однако косвенные улики не могут не наводить на мысль, что Николаев, который хотя и не был связан с органами НКВД, имел свободный доступ к Кирову и рассматривался ими как потенциальный убийца Кирова{233}.
У Сталина были более чем серьезные мотивы для устранения Кирова. Его убийство ликвидировало главного и самого опасного соперника, по крайней мере в институциональном смысле. Киров пользовался в Ленинграде огромным авторитетом и имел там большое количество сторонников, а Ленинград уже раньше оказался оплотом оппозиции. Кроме того, это убийство могло стать благовидным предлогом для принятия чрезвычайных мер к усилению внутренней безопасности страны. Теперь в унифицированной риторике обвинение в «уклонизме» стало почти что синонимом «терроризма». Сталин немедленно издал директиву, что во всех случаях, когда речь идет о подозрении в «терроризме», расследование и осуждение должны проводиться с предельной быстротой, причем дело может быть заслушано в отсутствие обвиняемого, и при этом не допускалось никаких апелляций со стороны осужденного, даже если речь шла о смертном приговоре.
В течение 1935 г. органы НКВД арестовали всех, кто когда-нибудь был причастен к так называемой левой оппозиции, и вынудили их к признанию вины перед партией и участия в широком заговоре, организованном и направляемом из-за рубежа Троцким. Именно Троцкий, по официальной версии, организовал и осуществил убийство Кирова, а также замышлял то же самое в отношении Сталина и других руководителей Коммунистической партии. Конечной целью «заговорщиков» было свержение советского строя и восстановление капитализма. В ходе расследования все обвиняемые должны были не только признать свою вину, но и разоблачить других участников заговора.
Результатом этого разоблачительного безумия стали три грандиозных показательных процесса, проведенных в Москве в течение 1936—1938 гг. На первом из них в августе 1936 г. Зиновьев, Каменев и другие признались в том, что были членами «троцкистско-зиновьевского центра», который организовал убийство Кирова в качестве первого шага на пути к ликвидации всего партийного руководства. Все они были приговорены к высшей мере наказания и казнены, вероятно, безо всяких проволочек. Их признание бросило тень на Томского, который вскоре покончил с собой, а также на Рыкова и Бухарина. Государственный обвинитель Андрей Вышинский объявил на первом процессе, что по поводу всех подозреваемых будут проведены соответствующие расследования.
На втором процессе, который проходил в феврале 1937 г., Карл Радек и Григорий Пятаков, два ближайших ленинских соратника, признали себя виновными в организации террористических групп и подрывных акций против Советской власти, а также в том, что они организовали акции саботажа на советских промышленных объектах. Пятаков был приговорен к смертной казни, а Радек к десяти годам тюремного заключения; несколько лет спустя он умер в трудовом лагере.
И наконец, в марте 1938 г. Бухарин, Рыков, Николай Крестинский и Генрих Ягода (который сам раньше возглавлял органы НКВД) признались в том, что состояли в «правотроцкистском блоке», который всячески подрывал боеспособность советских Вооруженных сил и вместе с иностранными разведслужбами готовил нападение на СССР с целью его расчленения. Все обвиняемые по этому делу были приговорены к смертной казни, а Вышинский закончил свое обвинительное заключение следующими словами: «Мы, наш народ будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем — великим Сталиным — вперед и вперед, к коммунизму» (Судебный отчет по делу антисоветского правотроцкистского блока, 2—13 марта 1938 г. — М., 1938. — С. 346).
Это было примитивное и во многом манихейское[1] повествование о революции и советской эре, превращенное в театрализованное судебное зрелище, где все спектакли проходили по одному и тому же драматическому сценарию, написанному для полуграмотных представителей новой политической элиты и их последователей. Все судебные речи и признания обвиняемых воспроизводились в центральной и местной печати, а на заводах и фабриках проводились многочисленные митинги, на которых простые рабочие единодушно требовали смертной казни для всех обвиняемых. Иностранные наблюдатели никак не могли понять, что происходит и как ко всему этому следует относиться. Все обвинения звучали абсурдно и немыслимо, однако трудно было поверить, что за ними ровным счетом ничего не стоит. Почему же тогда все делают такие страшные признания и почему НКВД принуждает их к этому? В конце концов правящий советский режим всегда мог без особого труда просто убить всех своих противников.
Для Сталина же этого было мало. Он хотел избавиться от оппонентов и уничтожить их не только физически, но и морально. Он не хотел, чтобы, например, Зиновьев или Бухарин остались в памяти народа в качестве борцов за идеалы социализма, святых мучеников за идеи добра и справедливости, чье дело могут продолжить будущие поколения оппозиционеров. Он также хотел придать этим процессам характер законности, что, по его мнению, должно было способствовать созданию нового стабильного и цивилизованного общества, а не какого-то террористического режима. К тому же все признания обвиняемых должны были служить материалом для прокурора, поскольку никаких других более или менее серьезных доказательств вины обвиняемых не было.
То же самое повторялось тысячи раз во всех регионах страны и на всех уровнях. Обвинения приводили к арестам и к дальнейшим обвинениям до тех пор, пока большая часть населения не была поражена страхом. Многие готовили сумки с вещами на тот случай, если ночью к ним постучат, разлучат с семьей и уведут навсегда в обитель бессмысленного страдания и горя. Большая часть арестов не сопровождалась открытыми процессами, так как управлять ими было сложно и отнимало слишком много времени. Сообщения о массовых арестах не появлялись даже в местных газетах, однако все процессы проходили по строго определенной процедуре, тщательно фиксировались в протоколах и в большинстве случаев были основаны на признательных показаниях обвиняемых.
Почему же люди, которые верой и правдой служили партии в течение многих лет, так неожиданно признавались в ужасных и невероятных преступлениях? Для жертв из высших эшелонов власти это был финальный этап на том сложном пути, который проложил еще Каменев, когда отказался создать оппозицию властям. Партия навсегда отреклась от компромиссов с оппонентами и перешла к тактике поголовного уничтожения всех врагов, к которым она причисляла инакомыслящих, несогласных, сомневающихся, а в конце концов даже тех, кто не заявлял громогласно о своей лояльности режиму. Обвиняемые сами когда-то вели себя точно так же и теперь не могли рассчитывать на другое к себе отношение. Они посвятили партии свою жизнь и, вероятно, даже на суде все еще верили в окончательную победу того строя, которому отдали все силы. В любом случае у таких людей не было альтернативных моральных или религиозных убеждений, которые они могли бы противопоставить давлению следователей и судей. Как сказал Бухарин во время суда: «...когда спрашиваешь себя: во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной ясностью абсолютно черная пустота». Впрочем, и смысла жить тоже никакого не было, если человек оказывался «изолирован от всех остальных в качестве врага народа»{234}.
Те же, кто принадлежал к низшим слоям и никогда публично не признавался в своих преступлениях, были сломлены «конвейерной» машиной НКВД, когда допросы продолжались днем и ночью при непременной смене следователей. Холод, голод, физическое и моральное истощение, а порой и жестокие пытки ломали даже самых сильных людей. Тем более что они прекрасно знали: конца их страданиям не будет. Именно поэтому они в конце концов подписывали все, что от них требовалось.
На первых стадиях террор 1937 г. был направлен прежде всего против бывших членов партии, исключенных из нее по каким-либо причинам. А таких было немало — в некоторых регионах даже больше, чем оставшихся членов партии. Однако эта операция обрела собственную силу инерции, особенно после того, как стал практиковаться метод добровольного признания обвиняемых и осуждения совершенно невинных людей. Тем более что нацистская угроза неизбежно создавала атмосферу страха перед возможными провокациями и диверсиями, а также перед опасностью формирования в стране «пятой колонны». Как вспоминал позже Молотов: «Если учесть, что после революции рубили направо, налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны»{235}. (Последняя фраза, конечно же, неправда. Как мы увидим позже, немало советских людей сражались в годы Второй мировой войны на стороне Германии. И тем не менее умонастроения Молотова в то время можно понять.)
Выработанная еще в годы Гражданской войны практика навешивать ярлык «враг» на всех противников, чтобы их потом уничтожать, обрела теперь собственную трагическую динамику. Решение Политбюро от 28 июня 1937 г. «О раскрытии в Западной Сибири контрреволюционной организации заговорщиков среди ссыльных кулаков» положило начало новому этапу террора. По всей стране были расставлены сети, в которые должны были попасть все бывшие кулаки или белогвардейцы, все принадлежавшие к «подозрительным» национальностям (таким, например, как немцы, поляки, корейцы) и все, которые когда-то были членами некоммунистических политических партий и организаций, а также все выходцы из «бывших» социальных классов. Причем их число резко увеличивалось за счет членов семей и родственников. Короче говоря, к числу подозрительных элементов относились все, кого можно было подозревать в том, что он вынашивает злые намерения против правящей в стране партии.
Все дела рассматривались в срочном порядке, по сокращенной процедуре, так называемой «тройкой», в которую входили по одному представителю от партии, НКВД и прокуратуры. Органам НКВД в каждой области вменялось в обязанность выполнять определенную квоту на аресты и осуждение подозреваемых. Некоторые органы НКВД ухитрялись даже «перевыполнять» их. Обращение с высокопоставленными заключенными контролировалось лично Сталиным или специальной комиссией Политбюро, куда в разное время входили Молотов, Каганович, Ворошилов, Ежов и Микоян. Однако совершенно очевидно, что они не могли детально контролировать все процессы, происходившие на отдаленных окраинах страны. На местах все эти дела решались по-своему, в соответствии с личными обидами, амбициями, интригами, персональными склоками. Именно эти обстоятельства и определяли судьбу арестованных людей: жить им или умереть. Шла ожесточенная борьба между патронно-клиентными ячейками, и в этой борьбе главным оружием становились органы безопасности{236}.
Среди историков давно уже ведутся споры относительно общего числа жертв сталинского террора. Недавно открытые для исследователей архивные материалы позволили значительно сузить рамки допущенных ошибок, но от этого споры стали еще более горячими.
Теперь уже, кажется, ясно, что номенклатурная элита пострадала в этот период гораздо сильнее, чем простые рабочие и крестьяне. Из 139 членов Центрального Комитета партии, избранных на «съезде победителей» в 1934 г., 110 были арестованы до начала Восемнадцатого съезда в 1939 г., а из 1966 делегатов этого съезда 1108 просто-напросто бесследно исчезли. Это означало, помимо всего прочего, что власти пытались физически уничтожить всех коммунистов, которые были соратниками Ленина еще в 1917 г., хорошо знали Сталина в самом начале его политической карьеры и которые все еще могли поднять вопрос о ленинском завещании.
Некоторые регионы и республики пострадали в эти годы особенно сильно. Одной из главных целей Сталина в тот период было разрушить патронажную систему на национальных окраинах и тем самым подавить сопротивление местных вождей приказам из Москвы. Файзулла Ходжаев, председатель узбекского Совета народных комиссаров, прослыл упорным противником хлопковой монокультуры, не без оснований опасаясь, что подобная практика превратит его феодальное владение в своеобразную «банановую республику» внутри СССР. «Мы не можем есть хлопок», — заявлял он, по словам свидетелей. В 1937 г. он был арестован, обвинен в «буржуазном национализме» и расстрелян. Подобная судьба ожидала многих других республиканских вождей. Центральные комитеты компартий Армении, Казахстана, Туркмении и Татарской АССР были почти полностью уничтожены, а вместо выбывших туда посылались русские или обученные в Москве представители коренных народов, которые должны были установить на местах более лояльные к центральной власти режимы. На Украине такие чистки производились дважды: сначала в 1933, а потом в 1937 г. После второй чистки в Киев был командирован из Москвы Никита Хрущев, который навел там надлежащий порядок. Таким образом, контроль России над Всесоюзной Коммунистической партией был значительно усилен. В 1939 г. 66 процентов членов Центрального Комитета партии составляли русские, а к 1952 г. их доля увеличилась до 72 процентов{237}.
Поскольку власти очень часто ссылались на угрозу нацистского вторжения, то чистки руководства Вооруженных сил кажутся особенно странными и уродливыми. Среди арестованных оказались заместитель наркома обороны и крупнейший военный теоретик маршал Тухачевский, начальник Генерального штаба маршал Егоров, командующий Дальневосточной особой армией маршал Блюхер, который незадолго до этого нанес сокрушительное поражение знаменитой Маньчжурской армии Японии на озере Хасан, командующие Киевским и Белорусским военными округами, командующие Черноморским и Тихоокеанским военными флотами, а также более половины командиров армий, корпусов и дивизий. Если это было подготовкой к войне против нацистской Германии, то можно с уверенностью сказать: такая подготовка выглядит очень странно. Во всяком случае, и в Германии, и во всем мировом общественном мнении сложилось впечатление, что в результате этих репрессий Советский Союз стал намного слабее в военном отношении. Однако для Сталина более важным было считать, что единственная сила, способная оказать массированное сопротивление, отныне всецело находится под контролем людей, бесконечно преданных лично ему, на которых можно положиться.
А ураган, пронесшийся над другими представителями политической и номенклатурной элиты — дипломатической, научной, промышленной, преподавательской, художественной, культурной, медицинской, юридической, коминтерновской и даже среди самих органов безопасности, — едва ли был менее разрушительным.
Трудовые лагеря, куда отправляли большинство арестованных, не были «лагерями смерти» в нацистском понимании этого слова. В стране официально не существовало таких категорий населения, которые бы однозначно подлежали уничтожению. Но условия жизни в лагерях и невыносимые условия труда неизбежно приводили к массовому вымиранию или долгосрочной инвалидности заключенных от болезней и голода. В 1929 г. концентрационные лагеря, действовавшие со времен Гражданской войны, были превращены в неотъемлемую часть плановой экономики страны. От заключенных требовали выполнения плановых заданий, а сами лагеря находились в самых отдаленных и неблагоприятных регионах России, где нужно было рубить лес, добывать руду, строить шоссейные и железные дороги, заводы и фабрики, открывать новые месторождения полезных ископаемых, короче говоря, делать все то, что не хотели делать свободные люди за обычную заработную плату. Первый такой лагерный комплекс был создан в Карелии и на побережье Белого моря, где находились главные предприятия лесной промышленности. Вслед за ним появились лагеря по добыче угля в Воркуте и Печорском угольном бассейне, затем — промышленное строительство в Западной Сибири, на Урале и в Казахстане, где заключенные непосильным трудом создавали основу инфраструктуры. Самый большой лагерный комплекс был создан на Дальнем Востоке в окрестностях Магадана и в бассейне реки Колымы, где, помимо леса, заключенные добывали золото, платину и другие ценные металлы. Это был огромный замерзший континент, практически полностью отрезанный от остальной части страны сотнями километров непроходимой тайги. Заключенных доставляли туда на специальных судах, а сам путь вскоре стал напоминать атлантическую работорговлю{238}.
То, что происходило в этих лагерях, действительно можно назвать рабским трудом. Обычно экономисты отстаивают точку зрения, что рабский труд является малопродуктивным, поскольку рабы не заинтересованы в результатах своего труда. Работники НКВД не могли принять эту теорию, так как их лагеря являлись промышленными предприятиями, которые должны были выполнять все производственные задания. Там «материальная заинтересованность» состояла в стремлении не умереть от голода. Зеки (заключенные) получали полный дневной паек только в том случае, если выполняли дневную норму. А сама норма определялась количеством произведенной всей бригадой продукции, поэтому каждый член бригады был кровно заинтересован в том, чтобы хорошо работали все остальные в его бригаде. Таким образом, все заключенные были связаны «круговой порукой» в новой и отвратительной форме.
Если же зеки не выполняли дневную норму, то и питание они получали в урезанном виде, что неизбежно приводило к их физическому истощению и дальнейшему невыполнению производственных заданий. Как заметил в свое время Юрий Марголин, бывший лагерный зек: «Чем больше мы голодали, тем хуже мы работали. Чем хуже мы работали, тем больше мы голодали. Из этого порочного круга не было выхода». Только этим можно объяснить, почему так много узников погибло в сталинских лагерях. Причем погибали прежде всего «политические» заключенные, так как они были совершенно не приспособлены к тяжелому физическому труду. В отличие от жестоких рабовладельцев прошлого НКВД не имел никаких особых причин дорожить жизнью своих рабов, так как таких же рабов всегда можно было арестовать. И даже если в системе НКВД не было официально признанных «лагерей смерти», то у Александра Солженицына имелись все основания назвать их «истребительно-трудовыми лагерями»{239}.
Согласно архивам НКВД, за период самых жестоких репрессий 1937—1938 гг. было арестовано 1,6 миллиона человек, из них 87 процентов по политическим мотивам, а общее население тюрем, трудовых лагерей и трудовых колоний (где содержались заключенные на относительно непродолжительные сроки) выросло с одного миллиона в начале 1937 г. почти до двух миллионов в начале 1939 г. А если к ним добавить людей, отправленных в ссылку и проживавших в специальных поселениях, то общее количество репрессированных приблизится к 3,5 миллиона человек, но, вероятно, не более того. За этот же период времени более 680 тысяч человек были приговорены к смертной казни за так называемую «контрреволюционную и антигосударственную деятельность». А за весь период 1930—1952 гг. число казненных составило 786 тысяч человек{240}.
Органы НКВД вели свою документацию самым тщательным образом, и поэтому все данные можно считать вполне достоверными. Во всяком случае, дальнейшие исследования в этой области вряд ли смогут существенно повлиять на эти цифры. С другой стороны, в архивах нет никаких данных о количестве умерших не по приговору судов. Открытые в конце прошлого века массовые захоронения в Куропатах, что неподалеку от Минска, а также аналогичные захоронения в других местах свидетельствуют о том, что неизвестное нам количество людей было убито помимо отработанной ГУЛАГом процедуры. Поэтому вся находящаяся в нашем распоряжении статистика должна быть сопоставлена с уровнем общей преждевременной смертности, вызванной государственными репрессивными мерами в целом, включая ужасные условия в трудовых лагерях и тюрьмах, депортацией населения, коллективизацией сельского хозяйства, индустриализацией и сопутствующим ей голодом миллионов людей. Если учесть общее количество населения, приведенное в засекреченных в свое время данных переписи 1937 г., то кажется вполне вероятным, что только за период самого острого голода 1932—1933 гг. погибло около 5—6 миллионов человек, в основном крестьян. А вместе с жертвами репрессий 1930-х гг. общее количество жертв приближается к 10—11 миллионам человек{241}. Что же касается более позднего периода, то после 1940 г. практически невозможно отделить жертв репрессий от жертв войны.
После 1939 г. количество репрессированных стало увеличиваться с пугающей быстротой. К ним добавились депортированные поляки, украинцы, белорусы и жители Прибалтики, которых сгоняли с насиженных мест, оккупированных Советским Союзом в 1939—1940 гг. А в годы войны и вскоре после нее за ними последовали немцы, крымские татары и северокавказские мусульмане. Еще нужно добавить заключенных, захваченных на территории государств гитлеровского блока, а также тех советских солдат, которые вернулись на родину из фашистского плена. Таким образом, общее количество заключенных в советских лагерях и тюрьмах на январь 1941 г. составляло приблизительно 3,3 миллиона человек, а к январю 1953 г. оно увеличилось до 5,5 миллиона{242}.
Эти цифры меньше оценок, сделанных западными историками во времена, когда архивные материалы были недоступны. Но они не становятся от этого менее ужасными. Трудно сказать, сколько осталось в стране семей, особенно среди крестьян и интеллигенции, у которых не было хотя бы одного родственника за колючей проволокой трудовых лагерей, или высланного в отдаленные и совершенно пустынные, непригодные для жизни районы страны, или просто сгинувшего в суматохе тех лет. А если представить себе все горе, все те беды и физические страдания, выпавшие на долю этих несчастных и скрытые за указанными цифрами, то можно без труда увидеть, что эти два с половиной десятилетия были для советских народов периодом невиданных мучений.