Большевики пришли к власти, дав клятвенное обещание построить всемирное социалистическое общество, основанное на принципах равенства и справедливости, в котором все люди и народы навсегда избавятся от лишений и будут сполна наслаждаться счастливой и беззаботной жизнью. Однако из самого характера захвата большевиками власти и последовавшей вскоре вслед за этим Гражданской войны неизбежно вытекало, что новая государственная структура власти будет авторитарной и иерархической. Социальная революция проходила в таких условиях, что в конечном итоге привела не к всеобщему изобилию, а к хроническим дефицитам. Эти постоянные дефициты стали самой существенной чертой нового общества, сформировавшегося как раз вокруг тех самых институтов, с помощью которых можно было от этих дефицитов избавиться. В то же время, несмотря на многочисленные трудности и лишения, общество выработало свой собственный тип внутренней лояльности, который был значительно дополнен и укреплен войной 1941-1945 гг.
Сельское хозяйство и колхозы
Нелегкий компромисс, достигнутый между правящим режимом и крестьянством после всех потрясений коллективизации, в конце концов дал возможность колхозам производить достаточное количество продуктов, чтобы накормить города и армию. Уровень продовольственного потребления стал постепенно повышаться, хотя в целом ситуация в этой области все еще оставалась неудовлетворительной. Крестьяне пребывали в твердом убеждении, что их самым жестоким образом ввергли во «второе крепостничество». Они даже столь привычную аббревиатуру ВКП(б) — Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков) переиначили во «Второе крепостное право (большевистское)»{243}. И для такой точки зрения у них было немало оснований, поскольку многие из них были лишены возможности получить паспорт и, значит, оказались полностью прикреплены к земле. Кроме того, они были обязаны поставлять государству определенное количество продукции, причем не только с колхозных полей, но и со своего собственного приусадебного хозяйства. Помимо всего прочего, на них возлагались обязательные трудовые и транспортные повинности. А их новым «барином» стал председатель колхоза, реальный повелитель всего огромного хозяйства. Фактически это было возрождение давно забытой системы «собирания дани» и в известном смысле системы «кормления». И все же одна существенная черта старого режима не дожила до той поры. Несмотря на массированную пропаганду, большинство людей однозначно возлагали вину за все ужасы коллективизации, голодомора и «второго крепостничества» именно на Сталина и других коммунистических вождей. Никакого синдрома «царя-батюшки» в советской коллективизированной деревне не было и в помине{244}.
Но несмотря на все эти недостатки, советское общество было более мобильным и предоставляло людям большие возможности для выхода из той тупиковой ситуации, в которой находились дореволюционные крепостные России. Так, например, молодые люди могли получить паспорт, если уезжали в города для получения высшего или среднего специального образования или для прохождения армейской службы. Поскольку сельские начальные школы находились в ужасном состоянии, то мало кто из их выпускников мог рассчитывать на первую возможность. С другой стороны, если кому-то удалось тем не менее вырваться и получить специальное или высшее образование, то это был такой успех, который повышал весь статус сельской школы. Почти все годные к воинской службе молодые мужчины призывались в армию, а отслужив положенный срок, мало кто из них возвращался на прежнее место жительства. Получив на руки гражданский паспорт, они с его помощью получали городскую прописку и превращались в городских жителей. Таким образом, число сельских жителей постоянно уменьшалось. Через некоторое время в сельской местности остались только дети, старики и женщины разных возрастных категорий, которые уже не имели никакой возможности выйти замуж и обзавестись семьей.
Этот демографический дисбаланс значительно усиливался за счет государственной инвестиционной политики, которая отдавала предпочтение отраслям тяжелой промышленности и оставляла коллективные хозяйства в состоянии хронического дефицита финансовых ресурсов. Одним из главных мотивов коллективизации было создание наиболее благоприятных условий для механизации сельского хозяйства. На практике же только немногие колхозы получили возможность обзавестись комбайнами, тракторами или какой-либо другой техникой. Вместо этого каждый колхоз был прикреплен к определенной машинно-тракторной станции (МТС), которая и обеспечивала его необходимыми машинами и специалистами. МТС также служили в качестве оплота партийного руководства и органов безопасности. Через эти организации они могли не только контролировать, но и определенным образом влиять на развитие сельского хозяйства, где они по-прежнему были представлены очень слабо.
Поскольку «трудовые дни» колхозникам оплачивали только после того, как колхоз рассчитывался по всем другим финансовым обязательствам, включая, например, долги перед МТС, колхозникам была гарантирована только скромная оплата, если они ее вообще получали. Таким образом, в стране снова возродилось нечто вроде давно забытой «барщины». На деле же это неизбежно приводило к тому, что колхозные крестьяне больше заботились о своем приусадебном хозяйстве, снабжавшем, несмотря на свои небольшие размеры, страну значительной долей тех яиц, мяса, фруктов, овощей, молочной и другой продукции, которая продавалась на рынках.
Кроме того, «трудодни» оплачивали по так называемой скользящей шкале, в соответствии с которой более квалифицированные и умелые работники получали больше, чем все остальные колхозники. Такая система оплаты быстро стала основой формирования своей собственной деревенской иерархии, во главе которой находился председатель колхоза, после которого следовали остальные представители колхозной элиты — бухгалтер, агроном, зоотехник, трактористы и шоферы, члены колхозной администрации, бригадиры и т.д. Все вышестоящие руководители колхозов все чаще и чаще брали на себя роль фактических владельцев колхозных ресурсов и хозяев самих крестьян. С одной стороны, они несли ответственность за благополучие колхозников, а с другой — могли беззастенчиво пользоваться дешевой рабочей силой.
Испытывая постоянную нехватку средств по причине низкой оплаты труда, колхозники, естественно, возмущались подобными привилегиями, особенно когда подвергались откровенным оскорблениям, но у них не было практически никакой возможности добиться защиты от государственных органов. Они, конечно, писали письма в местные газеты, а иногда адресовали их даже Сталину или Молотову, но это редко приводило к серьезным улучшениям. Правда, на такие письма власти иногда реагировали, особенно во время массовых «чисток» 1936—1938 гг.: так же, как в городах, в сельской местности власти использовали доносы для устранения неугодных чиновников, а на реальной жизни крестьян это практически не сказывалось. Судебные процессы в деревнях превращались под умелым руководством организаторов в своего рода карнавал, во время которого крестьяне получали редкую возможность поиздеваться над злыми начальниками{245}.
По большому счету все эти судебные процессы ничего не меняли в жизни колхозного крестьянства. Как и всякий другой карнавал, они были нацелены не на коренное улучшение условий жизни, а на снятие опасной для власти социальной напряженности в сельской местности. Установление колхозного строя помогло решить проблемы обеспечения страны зерном и продовольственного снабжения городов и армии. Однако такой выход из положения оставил после себя постоянно тлеющие очаги деморализации крестьянства и хронической отсталости всего сельского хозяйства, что в конце концов послужило главной причиной крушения коммунизма и до сих пор представляет собой реальную угрозу его наследникам.
Руководители и рабочие промышленности
Современные российские историки называют промышленную структуру, созданную в годы первого пятилетнего плана, «командно-административной системой». При этом имеется в виду, что руководители предприятий издавали приказы, подготовленные в Госплане, а рабочие их беспрекословно выполняли. Но на самом деле все не так просто. Модель советской индустриализации, сформировавшаяся в 1930-е гг., скрывала в себе огромной силы противоречия между «большевистской силой воли», технической целесообразностью и интересами самих рабочих. Советская промышленная политика металась из стороны в сторону между этими тремя императивами, каждый из которых был враждебен традициям трудовой гордости, в которой воспитывалось старшее поколение российских рабочих.
Тейлоризм, то есть система научной организации промышленности, которой так поклонялся Ленин, означал тщательное и весьма детальное изучение всех индустриальных процессов, разбитых на минимальные единицы и операции, выполнение которых позволило бы рабочим использовать свое рабочее время с максимальной эффективностью. Подобный интерес к деталям и мелким операциям предполагает стабильную обстановку на производстве и хорошо организованный труд рабочих. Но в условиях России очень трудно было приспособить такой подход к текучке рабочей силы и вековым привычкам бывших крестьян, которые никак не могли адаптироваться к жесткому ритму индустриального мира. Они привыкли выполнять всю работу или какое-либо особое задание от начала до конца и при этом готовы были работать сколько потребуется. А на промышленном предприятии от них требовали определенной дисциплины труда, при которой они должны были приходить на работу в определенное время и заканчивать ее по гудку. Кроме того, им приходилось выполнять рутинные мелкие задания, представлявшие собой лишь частичку огромного целого. Зачастую им просто-напросто не хватало нужной квалификации, а более опытные рабочие неохотно помогали им, опасаясь превратить их в своих соперников. В результате новички на промышленном предприятии часто допускали досадные просчеты, способные затормозить весь производственный процесс, а это, в свою очередь, часто приводило к срыву производственных заданий, заметному уменьшению зарплаты всех и провоцировало всеобщий ропот недовольства{246}.
Так же трудно было приспособить принципы тейлоризма к утопическому планированию. В течение 1928—1931 гг. Советское государство все еще надеялось заменить деньги и рыночные отношения причудливой комбинацией директивных указаний и неуклонно растущего энтузиазма населения. Оно всячески внедряло образ героического революционного подвижничества и закладывало в свои планы совершенно фантастические цифры, не имевшие под собой реальных оснований. Именно поэтому в стране возник и официально поддерживался лозунг о том, что «нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». А когда реальные дела не подтверждали ожиданий, всегда находились какие-нибудь драматические обстоятельства, которыми власти объясняли свои неудачи. Так, например, во всех смертных грехах обвинили «буржуазных специалистов», а после знаменитого «шахтинского дела» в Донбассе в 1928 г. начались массовые аресты и показательные судебные процессы, которые советская пресса изображала в те годы как части вселенской борьбы между добром и злом.
Вскоре в стране развернулось так называемое социалистическое соревнование; в него включились прежде всего молодые, полные энтузиазма рабочие и ударники труда, которые брали на себя повышенные обязательства, делили поровну зарплату и всячески демонстрировали, что все предостережения «специалистов» не стоят и ломаного гроша. Это движение дало поначалу ошеломляющие результаты, но вместе с тем породило постоянно угрожавший производству хаос, особенно в тех случаях, когда плохо подготовленные рабочие брали на себя обязательства, превышавшие их реальные силы и профессиональные возможности; квалифицированные рабочие возмущенно покидали предприятие и искали новую работу с более высокой зарплатой или по крайней мере с возможностью полностью проявить свое мастерство.
После 1931 г. власти стали все чаще и чаще признавать, что с помощью голого энтузиазма и силы воли далеко не всегда можно добиться желаемого результата. Уравнительные тенденции и презрение к квалифицированной экспертизе постепенно перестали быть модными. Сталин вынужден был реабилитировать высокое значение мастерства, опыта и профессионального обучения для дальнейшего технического прогресса страны. Более того, было признано, что материальная заинтересованность в результатах труда играет положительную роль, а неравенство в оплате способствует позитивным сдвигам в промышленном производстве. «Нельзя терпеть, — провозгласил Сталин, — чтобы машинист на железнодорожном транспорте получал столько же, сколько переписчик... Нам нужны теперь сотни тысяч и миллионы квалифицированных рабочих. Но чтобы создать кадры квалифицированных рабочих, надо дать стимул и перспективу необученным рабочим к движению вперед и движению вверх»{247}. Именно с этого времени государство стало уделять гораздо больше внимания назначению отдельных рабочих на более подходящие места и более разумному использованию их мастерства и опыта.
В 1935 г. политика государства снова изменилась, однако полного возврата к уравнительным принципам уже не было. Напротив, советская печать дружно подхватила опыт Алексея Стаханова, донбасского шахтера, который, как сообщалось, добыл за одну смену 102 тонны угля вместо 7 тонн по официальной норме выработки. Отныне все технические нововведения и разработки сочетались с принципами трудового героизма. Стахановцы были призваны резко увеличивать выпуск продукции не только благодаря упорному и напряженному труду, но прежде всего благодаря техническим изобретениям и новым технологиям. Именно таким образом государство надеялось повысить производительность труда и внедрить новую мотивацию для рабочих, не прибегая к рыночным стимулам и не предоставляя руководителям производства большей власти при принятии важных производственных решений. Подчеркивались поразительные индивидуальные достижения отдельных простых рабочих. Они стали получать намного больше денег, чем все остальные, не говоря уже о возможности приобретать лучшую одежду, получать квартиры, проводить отпуск на море и пользоваться всем набором медицинского обслуживания. Некоторые стахановцы стали получать так много, что могли позволить себе даже покупку автомобиля{248}. Таким образом, в промышленности постепенно складывалась новая иерархическая система, многих представителей которой позже стали посылать на учебу в высшие партийные школы, после чего они становились полноправными членами партийно-государственной элиты страны.
И все же этот метод шел вразрез с преобладающей в обществе традицией уравнительности и «круговой поруки». Успешная и эффективная работа стахановцев зависела от помощи других рабочих, которую те не всегда готовы были предлагать, поскольку испытывали зависть к льготам и привилегиям передовиков производства. Почему одному рабочему должны доставаться все блага, создающиеся общими усилиями? Возникало также немало возмущенных вопросов относительно справедливости оплаты труда. Если на предприятие своевременно не поставлены материалы, если нет запчастей или они некачественные, если производственная линия все время простаивает, то как же можно вообще выполнить производственную норму? Кроме того, рабочие места часто были грязными, а помещения плохо проветривались. Подсобные рабочие могли задержаться с выгрузкой продукции, с ремонтом или техническим осмотром.
Помешать выполнению нормы могли длинные очереди в заводской столовой или необходимость пораньше уйти с работы, чтобы купить дефицитные товары в магазине{249}.
Короче говоря, добиться высоких результатов в работе по указке свыше оказалось невозможно. В результате советский завод, как и старая сельская община, стал социальной единицей, устремленной прежде всего на выживание своих членов. В такой производственной общине руководители, инженеры, техники, представители профсоюзов, передовики производства и простые рабочие — все имели свое место и, в свою очередь, частично зависели от чиновников Госплана и промышленных министерств. Поскольку давление рынка полностью отсутствовало, то именно эти люди в совокупности определяли, какую промышленную продукцию им выпускать, сколько должна стоить готовая продукция, сколько нужно платить каждому рабочему за его личный вклад в производство и, наконец, в каких условиях они должны работать. При этом рабочий зависел от своего начальства, которое должно было заботиться об условиях труда и отдыха и сносной зарплате. А начальство зависело от выполнения рабочими производственных заданий и норм, чтобы избежать крайне нежелательных для себя проверок, расследований, наказаний, смещений с руководящих постов или даже ареста и суда. Таким образом, советское промышленное предприятие превратилось в новую форму патриархальной общинной структуры, в которой начальство и рабочие часто имели между собой больше общего, чем с вышестоящим начальством в Москве. Их принципиальные интересы заключались в том, чтобы максимально снизить производственный план и всячески уклоняться от любых перемен.
Время от времени Москва пыталась разорвать эти отношения взаимозависимости, но особого успеха так и не добилась. В течение 1937—1938 гг. правящий режим отчаянно возрождал атмосферу 1928—1929 гг. с ее системой преследования специалистов и проведения показательных судебных процессов. Только на сей раз жертвами стали управленцы и технические работники, которые невольно заняли место «буржуазных специалистов». Любые несчастные случаи и невыполнение планов теперь приписывались недостаткам управляющего персонала, коррупции или даже тщательно подготовленному саботажу. С этой целью проводились многолюдные митинги, на которых обвиняемые практиковали «самокритику» и признавали свои ошибки перед лицом всего трудового коллектива. Некоторые управленцы подвергались арестам, а отчеты о судебных процессах аккуратно публиковались в местной печати{250}.
Общественная система, созданная советским режимом, в конечном итоге оказалась вовсе не такой уж безденежной и нерыночной, как того хотелось. Это была система, в которой отдельные элементы рынка причудливым образом сочетались с директивной экономикой и своеобразной мотивацией к труду. А в самом центре этой системы стоял патронаж директора предприятия, который нанимал рабочих и увольнял их, поддерживал отношения с партией, Госпланом, промышленными министерствами и, по мере необходимости, с органами безопасности. Кроме того, он прилагал немало усилий, чтобы добыть горючее, топливо, запчасти, сырье и материалы и в целом обеспечивал бесперебойную работу своего предприятия, преодолевая на этом пути многочисленные трудности и опасности.
Что же до рабочих, то материальные интересы заставляли их смириться с существующей иерархией на производстве и всеми силами защищать свое место в этой системе. Однако здесь присутствовали и нематериальные интересы, которые долго и напористо пропагандировала партийная идеология. Обещание коммунистов построить общество социальной справедливости, равенства и благополучия для всех было выполнено лишь частично, но партия немало сделала для создания широкой системы народного образования и медицинского обслуживания. Многие рабочие все еще помнили старую систему эксплуатации при царском режиме, хотя для многих новая система оказалась не лучше. Тем не менее они ценили обещание дать социальные гарантии. Кроме того, режим всячески афишировал ужасы последнего этапа капитализма, которые проявлялись тогда в нацистской Германии. Партийная пропаганда усиленно эксплуатировала это сочетание антикапитализма с патриотизмом, тем более в условиях действительно реальной угрозы со стороны германского нацизма. Это еще больше способствовало укреплению в народе образа Сталина как простого, скромного Друга и Учителя всех трудящихся, Мудрого Вождя угнетенных народов и всего прогрессивного человечества. Другими словами, такой патриотизм был по своему характеру скорее советским, чем исконно русским. Впрочем, различия между этими видами патриотизма не были абсолютными. Мы уже видели, что русские люди всегда были склонны отстаивать систему общечеловеческих, наднациональных ценностей, включая в нее все другие народы{251}.
Успешное выполнение первого пяти летнего плана привело к значительному росту промышленной продукции, но произошло это прежде всего из-за широкого использования новых ресурсов, главным образом людских. В промышленное производство было вовлечено большое количество крестьян, а государственная власть сделала все возможное, чтобы сосредоточить новые ресурсы на немногих избранных направлениях промышленного производства. Все другие сферы экономики отходили на второй план или были вообще запущенны. К застойным отраслям можно отнести сельское хозяйство, жилищное строительство, розничную торговлю, сферу обслуживания и производство товаров широкого потребления. И это не могло не сказаться на всей экономике в целом. Даже рабочие приоритетных сфер нуждались во вспомогательных отраслях. Без их успешного развития люди были вынуждены тратить свободное время и силы на обеспечение своих семей необходимыми потребительскими товарами. А недостатки в сфере медицинского обслуживания, например, самым непосредственным образом сказывались на развитии приоритетных отраслей промышленности. Мало внимания уделялось даже таким важным сферам производства, как химическая промышленность и электроника, что приводило к весьма разрушительному кумулятивному эффекту.
Однако неравномерное развитие советской экономики было отнюдь не самым главным недостатком, таившим серьезные опасности для будущего развития страны. Все дело в том, что так называемая плановая советская экономика не являлась таковой в строгом смысле слова. Это была патерналистская экономика, в которой рабочие и служащие зависели от администрации предприятия, а та, в свою очередь, зависела от министерского начальства; в целом же все зависели друг от друга и делали все возможное, чтобы обеспечить себе более благоприятные условия и гарантированное благополучие за счет слоев населения, оставшихся за бортом тяжелой индустрии. А просуществовала эта система так долго прежде всего потому, что Россия располагала огромными ресурсами, как человеческими, так и природными. Как отмечал в свое время Моше Левин, «все было построено на затратных принципах, без которых не могло работать ни одно предприятие, и на этой основе возникла огромная паразитическая надстройка». Промышленные министерства выбивали у Госплана дополнительные ресурсы для вверенных им предприятий, а промышленные предприятия выбивали у министерств ресурсы для своих подразделений. При полном отсутствии рыночных сил и каких бы то ни было механизмов финансовой дисциплины получение максимальных дополнительных ресурсов было главным показателем эффективности производства. Именно поэтому довольно часто к реализации строительных проектов приступали, не зная толком, когда и каким образом будет завершено это строительство и будет ли оно вообще завершено когда-нибудь. По этой же причине в страну часто завозили дорогостоящее импортное оборудование, не зная, как его использовать с максимальной выгодой. А потом эти машины ржавели под дождем и снегом на открытом воздухе, так как не было готовых помещений для их бережного хранения. И так далее и тому подобное. В стране с богатейшими природными и людскими ресурсами такая экономическая система могла существовать очень долго, но не до бесконечности. В конечном итоге стали истощаться ресурсы, а всевозрастающее давление международной конкуренции в конце концов обнажило все недостатки и пороки такой системы{252}.
Архитектура и городское планирование
Нигде больше стремление разрушить старый мир и построить на его месте новый не оказывает такого громадного влияния на повседневную жизнь, как среди архитекторов. В то время как одни архитекторы считали, что будущее социалистическое общество в России должно быть негородским, то есть рассеянным на небольшие коммуны вдоль скоростных и надежных шоссейных дорог, большинство все-таки придерживалось мнения, что создание нового общества следует начинать с коренного преобразования крупных городов. Тем не менее единодушия по поводу того, как именно это нужно делать, не было. Наиболее радикальные члены ОСА (Общество современных архитекторов) мечтали о создании своеобразных домов-коммун, в которых все коммунальные услуги: приготовление пищи, стирка белья, ремонтные мастерские и т.д. — будут предоставляться жильцам централизованно, чтобы максимально освободить людей, и в первую очередь женщин, от рутинных и не всегда приятных обязанностей. Каждый человек, проживающий в таком доме, должен был иметь собственную комнату, спальню-гостиную, близкую к другим членам семьи, но все же отделенную от них. Детей предполагалось селить отдельно от семьи и под неусыпным контролем специалистов-воспитателей, но недалеко от родителей, чтобы те могли регулярно навещать их. Все семьи имели бы возможность обедать или ужинать вместе, но не дома, а в близлежащих кафе или общественных столовых{253}.
На практике же жилищный кризис, вызванный первым пятилетним планом,' оказался настолько острым, что не дал никакой возможности для осуществления столь амбициозных и широкомасштабных планов. Миллионы сельских жителей ринулись в города, и их пришлось втиснуть в реально существующие жилища. Многие семьи ютились в тесных коммунальных квартирах, занимая в лучшем случае отдельную комнату, пользовались общей кухней, туалетом, ванной, коридором и при этом все вместе, без каких-либо разграничений по признакам пола или возраста. Зажиточные и культурные люди были вынуждены ежедневно сталкиваться с доселе незнакомыми проявлениями семейного насилия, грязной руганью и полным отсутствием элементарных гигиенических норм. Кроме того, они то и дело подвергались различного рода унижениям и даже опасностям, так как каждый сосед по коммуналке мог без особого труда следить за домашней жизнью и бытом остальных жильцов и докладывать об этом представителям власти. И в этом смысле коммунальная городская квартира быстро превратилась в некое подобие сельской общины с ее слухами, сплетнями, доносами и так далее. Правда, в то же время такое сожительство принуждало их улаживать конфликты и обходить опасности посредством определенного согласия.
Такова была реальность советского общества, и она оказалась очень далека от утопических мечтаний первых лет Советской власти. По словам одного из жильцов такой коммунальной квартиры, это был «убогий роман с идеей коллектива, противоречащий как широко распространенной общинной мифологии, так и традиционным семейным ценностям... Каждый жилец коммунальной квартиры, вероятно, всю жизнь носит на себе шрамы символической «круговой поруки» — двойственной связи любви и ненависти, зависти и преданности, интимности и открытости, возмущения и уступок»{254}.
Погружение в эту неприглядную реальность невольно принуждало к переоценке того грубого пролетарского образа жизни, который был воспринят многими членами партии. В коридорах и подъездах появились таблички с призывами соблюдать взаимную вежливость и правила личной гигиены, а жильцов коммунальных квартир заставляли регулярно подметать и мыть полы, ежедневно выбрасывать мусор и воздерживаться от стирки грязной одежды в кухонных раковинах. Между тем высшие слои партийно-государственной номенклатуры уже начали готовиться к отходу от некогда священных принципов коммунального сожительства. Они все чаще и чаще стали получать отдельные квартиры, где можно было жить без соглядатаев и обустраивать свое жилье более или менее сносной мебелью, шкафами и буфетами. Причем в 1930-е гг. подобные привилегии стали весомее и значительнее, чем денежные доходы, так как на них в условиях плановой экономики и всеобщего дефицита трудно было что-либо приобрести. Вместо этого градации номенклатурной иерархии стали давать доступ к более существенным привилегиям: отдельным квартирам, дачам, домам отдыха, специальному медицинскому обслуживанию, автомобилям (с шофером для вышестоящих), чтобы освободить руководящих работников от необходимости толкаться в переполненных автобусах или вагонах метро. В то время как остальные граждане страны испытывали острую нехватку самых необходимых товаров и толпились в очередях в государственных магазинах или платили за них грабительские цены на рынках, высокопоставленное начальство могло без особого труда отовариться доброкачественными и при этом дешевыми товарами в специальных магазинах, доступ в которые был открыт только для избранных{255}.
Грандиозные архитектурные проекты разрабатывались вне жилищной сферы и касались преимущественно общественных зданий и таких проектов, как Московский метрополитен, первая в стране линия подземного общественного транспорта. Здесь вместо чистых и прямых архитектурных линий и простых, почти стерильных форм, столь излюбленных в международном авангарде, структурные формы постепенно стали обрастать причудливыми деталями неоклассицизма с его арками, колоннами, резными плинтусами и капителями. На Первом съезде советских архитекторов в 1934 г. его председатель Алексей Щусев воздал хвалу публичным зданиям императора Августа в Древнем Риме и добавил: «В этой области непосредственными преемниками Рима являемся только мы, только в социалистическом обществе, при социалистической технике возможно строительство в еще больших масштабах и еще большего художественного совершенства»{256}.
Однако со временем пропорции неоклассицизма постепенно становились все более размытыми, более искаженными, с удлиненными формами и аляповатыми декоративными мотивами в стиле необарокко, где непременным атрибутом стали молот и серп, красные знамена, застывшие статуи солдат или рабочих. Примерами такой архитектуры являются здания Госплана и гостиницы «Москва» в самом центре Москвы, на очищенном от торговых лавок Охотном ряду. Теперь этот район напоминал библейский храм, откуда изгнали торгашей и ростовщиков. Такими же примерно архитектурными особенностями отличались и первые здания на улице Горького (1936—1940), а также на Московском проспекте в Ленинграде. Подобным образом были оформлены шлюзы на каналах Волга — Дон и Москва — Волга, построенных с помощью рабского труда заключенных. В павильонах Выставки достижений народного хозяйства (ВДНХ) в Москве национальные мотивы были вплетены в монументальный стиль сталинского барокко и тем самым задали тон градостроительному оформлению столиц всех союзных республик.
Высшим достижением сталинского необарокко стали несколько амбициозных зданий вокруг центра Москвы, частично скопированных с манхэттенских небоскребов Америки, которые были своеобразным «свадебным пирогом» архитектурного облика столицы после Второй мировой войны. Правда, нижние части этих зданий были более широкими, чем у небоскребов и к тому же обильно декорированными неомос-ковскими мотивами. Здания должны были наподобие кремлевских башен венчаться шпилем с огромной красной звездой. Самым ярким примером такой архитектуры является массивное здание Московского университета на Ленинских горах, оконченное в 1953 г. Это здание стало своеобразной данью государственной политике, отдающей приоритет науке и образованию в коммунистическом обществе. На самом же деле это был публичный стиль экспансивной и самоуверенной империи, русской по духу и интернациональной по своим формальным признакам{257}.
Литература и искусство
Сталин стал делать то, к чему так долго призывал авангард, то есть пытался разрушить границы между жизнью и искусством. Он отвергал также раннее постреволюционное иконоборчество, воспринимая империю как воплощение тысячелетних чаяний русского народа и используя утопическую риторику как главное средство государственной пропаганды. В литературе пышные эксперименты писателей раннего Пролеткульта и футуристические опыты Маяковского постепенно уступили место традиционному реализму, а затем культу героического подвига, преподнесенного в весьма доступной для понимания манере. В 1932 г. все соперничавшие друг с другом литературные группы и кружки были закрыты, а вместо них появилась новая и единая для всех ассоциация — Союз советских писателей. На своем Первом съезде в 1934 г. эта новая организация провозгласила, что единственным творческим методом, которым должны пользоваться все советские писатели, является «социалистический реализм»; его основные черты — народность, партийность и идейность. Содержание этих терминов было крайне размыто и туманно, и тем не менее все понимали, что отныне писать надо о простых людях труда простым и понятным для них языком и в том непременном духе, который был идеологически выдержан и одобрен партией. Тех писателей, кто придерживался этого метода, постоянно публиковали и предоставляли им многочисленные привилегии, доступные членам Союза писателей, — лучшие квартиры, специальные клиники, дома отдыха и т.д.{258}. Те же писатели, которые обходились без подобного метода, вели жизнь обычных советских граждан, а порой их судьба менялась далеко не в лучшую сторону.
Ключевыми персонами в Союзе писателей были его секретари и главные редакторы журналов и издательств. Эти люди держали под своим контролем доступ на страницы популярных изданий, и именно они решали, что соответствует строгим критериям Союза писателей в каждом конкретном тексте. На самом деле главным критерием для публикации того или иного произведения служил их собственный вкус, а не партийная идеология. А поскольку на этих высоких постах часто оказывались второстепенные писатели, то они всячески культивировали осторожность, консерватизм и легко понятный писательский стиль. Их пугали любой эксперимент, любая неясность и самая безобидная критика советского общества. Со временем желание приспособиться к их вкусу стало второй натурой большинства советских писателей и весьма эффективно закреплялось на так называемых творческих семинарах, общественных чтениях и дискуссиях о текущей литературе. Кроме того, для писателей далеко не последнее значение имело мнение Главлита, официального цензора, который зорко присматривал за литературным процессом и играл существенную, хотя и вспомогательную роль, обеспечивая сохранность всех государственных секретов. Главлит следил также за тем, чтобы в литературных произведениях не появлялись точки зрения на отечественную историю, проти-воречившие официальным постановлениям правительства и указаниям партии.
Структура Союза писателей СССР стала моделью для всех других творческих союзов и профессиональных объединений, таких, например, как союзы инженеров, адвокатов, врачей и Т.Д. Их руководители назначались через номенклатурную систему; они, с одной стороны, должны были быть признанными авторитетами в своей области, а с другой — безукоризненно проводить в своих коллективах генеральную линию партии. А взамен на свою лояльность эти творческие объединения могли порадовать своих членов некоторыми льготами и привилегиями, которые защищали их от необходимости вести постоянную борьбу за существование. То есть творческие союзы организовывали своим членам такой образ жизни, который причудливо сочетал профессиональную компетенцию и беззаветную службу во благо партии и народа.
А для писателей, обладавших настоящим или в какой-то степени оригинальным талантом, подобная институционализация литературы создавала неразрешимые проблемы, которые зачастую принимали формы агонии творческого процесса. И дело тут не только в том, что их произведения оценивали выдающиеся посредственности, хотя и это само по себе доставляло им массу неприятных ощущений. У них как бы украли собственное призвание. Большинство таких писателей свято верили в то, что литература играет особую, даже в некоторой степени священную роль в российском обществе. А теперь коммунисты откровенно заявляли, что готовы окончательно завершить этот процесс сакрализации русской литературы, но не с помощью художественных методов, а посредством грубого политического давления.
Большинство известных писателей так или иначе пытались на каком-то этапе приспособиться к советской действительности и переориентировать свою работу в том направлении, на которое им указывала партия. Выдающийся поэт Борис Пастернак, например, сделал все возможное, чтобы стать частью коммунистического литературного мира. Он иногда ездил в «творческие командировки», занимал официальные должности в Союзе писателей, ему была выделена великолепная дача в подмосковном писательском поселке Переделкино. «Я стал частицей своего времени и своего государства, — писал он, — и его интересы стали моими собственными». Он даже написал хвалебную оду Сталину, но она была такой своеобразной, что ее невозможно было использовать в пропагандистских целях{259}.
И все-таки он не смог сыграть ту роль, которую сам себе навязывал. Во время поездки на Урал вместе с другими членами Союза писателей в годы первой пятилетки он был настолько потрясен увиденными в Свердловске сценами ужасающей нищеты и моральной деградации населения, что вернулся домой в совершенно подавленном состоянии и не смог написать отчет о поездке, который от него требовали. С тех пор его произведения все чаще стали отвергать в журналах Союза писателей, упрекая автора в «неясности своих социальных идей». В конце концов он перестал сочинять стихи и полностью переключился на переводы, что, естественно, не создавало ему таких творческих дилемм и к тому же способствовало более глубокому знакомству с иностранной литературой. Переводя Шекспира, Гете и грузинских поэтов, он чувствовал, что по крайней мере может избежать мучительного состояния клаустрофобии, характерного для советской литературы, и может постоянно находиться в общении «с Западом, с исторической почвой и открытым лицом всего мира»{260}.
Судьба Пастернака оказалась относительно удачной. А Владимир Маяковский и Сергей Есенин покончили с собой, когда почувствовали, что границы их творческой свободы сужаются до неприемлемых размеров. Исаак Бабель, еврейский писатель из Одессы, практиковал «жанр молчания», как он называл свою реакцию на давление, в течение семи лет. Но и это его не спасло. Он был арестован, обвинен в шпионаже и терроризме и отправлен в лагерь, где и умер через некоторое время{261}.
Осип Мандельштам тоже долго не мог публиковаться и даже попытался написать оду Сталину, но вместе с тем и пасквиль на него, который зачитывал только самым близким друзьям. Он тоже был арестован, обвинен в «контрреволюционной деятельности» и умер в декабре 1938 г. в одном из пересыльных лагерей Владивостока{262}.
Анна Ахматова провела бесчисленное количество часов в очереди у ленинградской тюрьмы, пытаясь получить весточку о судьбе мужа и сына, а заодно передать им продукты. Этот печальный опыт она впоследствии описала в своем знаменитом произведении «Реквием», посвященном памяти женщины, с которой она стояла в очереди перед тюрьмой.
Писатель и драматург Михаил Булгаков избежал ареста и тюрьмы, но все 1930-е гг. провел в постоянной и зачастую тщетной борьбе за право публиковать свои произведения. Несмотря на личное обращение к Сталину, ему запретили эмигрировать из страны и продолжали отказывать в постановке его пьес. В конце концов, не выдержав этой неравной борьбы, он слег и умер после тяжелой и продолжительной болезни, вызванной нескончаемым психологическим напряжением и состоянием крайней подавленности.
Во всех видах художественного творчества требовался не столько идеологический конформизм, сколько профессиональная компетенция по критериям искусства девятнадцатого века с его романтизмом или реализмом, в зависимости от обстоятельств. В изобразительном искусстве предпочтение однозначно отдавалось монументальным формам и праздничной манере исполнения, изображению исторических лиц России, героических революционеров, героев труда или колхозников на фоне плодов их труда. В то же время художникам разрешался менее героический стиль при условии, что их произведения были бы доступны простым людям. Так, они часто изображали на своих полотнах портреты или сцены из повседневной жизни.
Музыка всегда была более отвлеченной формой художественного творчества, но и она претерпела существенные изменения. Например, композитор Дмитрий Шостакович, вдохновленный джазом, танцевальной музыкой и индустриальными ритмами 1920-х гг., создавал произведения, вызывавшие растущее недоумение его коллег. А в 1936 г. на его экспериментальную оперу «Леди Макбет Мценского уезда» обрушилась разгромная критика официальной печати. Газета «Правда» писала по этому поводу, что опера представляет собой не музыку, а «сумбур вместо музыки». Это заставило его отозвать свою Четвертую симфонию непосредственно перед первым исполнением и значительно уп-ростить ее музыкальный стиль. В результате в 1937 г. появилась Пятая симфония — чрезвычайно удачная и успешная работа, выполненная в относительно традиционной форме сонаты. Он назвал ее «Ответ советского художника на справедливую критику», полагая, что дипломатия стала важнейшим инструментом советского музыкального искусства. И тем не менее в течение довольно долгого времени Шостакович пребывал в состоянии панического страха, что его могут в любой момент арестовать{263}.
Таким образом, на протяжении 1930-х гг. все художественные течения в СССР постепенно трансформировались в сторону высокого технического совершенства под непосредственным влиянием системы обучения, организованной и налаженной творческими союзами в сочетании с серым и консервативным стилем, поддерживаемым второразрядными художниками из числа руководящей элиты.
Образование и новая элита
Образовательная политика советских властей продвигалась в том же иерархическом, имперском и консервативном направлении. В течение 1920-х гт. от школьников требовали проходить профессиональный и политехнический курс обучения, который непременно включал в себя уроки труда. При этом большая часть такого обучения проводилась «на рабочих местах», то есть на фабриках, заводах или в колхозах, а так называемая учебная часть протекала не за письменным столом, а на общественных работах. Обучение истории носило социально-экономический характер и критически относилось к дореволюционному прошлому. Деятельность царей, генералов и помещиков преподносилась не как вклад в строительство и укрепление государства, а как нескончаемая эксплуатация трудового народа.
Вскоре работодатели и родители учащихся стали все чаще жаловаться на то, что выпускники школ приходят на производство без соответствующей общеобразовательной подготовки. В августе 1931 г. Центральный Комитет партии издал декрет, в соответствии с которым учебные планы средней школы должны предусматривать больше времени на обучение детей правописанию, чтению и математике наряду с историей, географией, точными науками, русским языком (и национальными языками, где они широко используются), а также основами марксизма-ленинизма. Труд и профессиональное обучение практически полностью исчезли. Преподавание снова стало вестись в школьных зданиях, и обучение постепенно формировалось на основе стандартных школьных учебников и систематической проверки знаний с помощью контрольных работ и экзаменов. А учителям истории рекомендовали избегать «абстрактных социологических схем» и больше внимания уделять хронологии событий. В моду снова вошли исторические даты, короли, цари и военные сражения, в первую очередь — победоносные для России. Школьники снова стали заучивать деяния Ивана Грозного, Петра Великого и Екатерины II, которые преподносились теперь как национальные герои, а все их завоевания стали вдруг «прогрессивными», поскольку способствовали укреплению империи во главе с великим русским народом. Ведь вокруг этого великого народа со временем сформируется великий Советский Союз. Все антирусские восстания, такие, например, как восстание Шамиля, перестали относить к народным и национально-освободительным и осудили как антипатриотические{264}.
К концу 1930-х гг. в школах восстановили единую форму с обязательной косичкой для девочек. А для трех старших классов средней школы была введена плата за обучение, что положило начало процессу сознательной и целенаправленной классовой стратификации, так как, не окончив старших классов, невозможно было получить высшее образование.
Все эти перемены отражали тот факт, что новая социальная элита теперь начинала занимать самые высокие посты, — элита, сформированная по образцу дореволюционного воспитания и обучения, но всецело под контролем советской системы. Страстно желая сменить «буржуазных специалистов», партия еще в конце 1920-х гг. разработала программу переобучения, в соответствии с которой самые перспективные молодые люди направлялись на учебу в высшие и средние специальные учебные заведения, чтобы потом стать основой нового класса «красных специалистов». Направленные с заводов или из колхозов партийными организациями, комсомолом или профсоюзами, эти люди обеспечивались скромными стипендиями и должны были учиться от трех до пяти лет преимущественно в технических институтах, где они набирались опыта и знаний для будущей руководящей работы. В течение 1928—1932 гг. около ПО тысяч молодых членов партии и 40 тысяч беспартийных получили таким образом высшее образование, что составило примерно одну треть всех студентов высших учебных заведений{265}.
Первые выпускники начала 1930-х гг. сразу же стали идеальными кандидатами на занятие самых престижных должностей в стремительно развивающейся промышленности первых пятилеток. Они превосходно вписались в созданную Сталиным систему номенклатуры и быстро стали ядром этой системы в области промышленности, сельского хозяйства и Вооруженных сил.
К концу 1930-х гг. образ жизни «красных» и «буржуазных» специалистов стал практически неразличим. Новая техническая элита перенимала манеры традиционного буржуазного общества и быстро стала тянуться к соответственным материальным благам. Кожаные куртки и рабочие спецовки постепенно уступали место двубортным пиджакам и галстукам. Бороды и длинные волосы были сострижены, в моду вошли свежевыбритые лица. Женщины стали свободно пользоваться косметикой и духами. В городских квартирах вновь появились занавески, ограждавшие частную жизнь граждан от любопытных взоров посторонних, а над столами вешались абажуры, уютно рассеивающие свет по всей комнате. Еду все чаще стали подавать на обеденные столы, покрытые белоснежными скатертями.
Многие газеты и журналы той поры настойчиво убеждали читателей, что такой стиль жизни подходит не только для директоров заводов или государственных чиновников, но и для ударников и стахановцев. И все это сопровождалось внедрением таких «профессиональных» достоинств, как стремление к чистоте, аккуратности, пунктуальности, вежливости, то есть всего того, что вскоре стало называться одним словом «культурность». Любое же другое поведение, которое не вписывалось в эти рамки, публично осуждалось как «некультурное»{266}.
Слово «культура» в русском языке имеет более широкое значение, чем в английском, и сочетает в себе традиционное для англичан понятие «культуры» с вежливостью, навыками хорошей работы и преданностью общественному служению. Широкое распространение именно такого понимания культуры отражает тот факт, что советское общество неуклонно становилось на путь цивилизованного развития, подробно описанный Норбертом Элиасом, — своего рода возобновление кампании Петра I по европеизации своей элиты в XVIII в. Вместе с понятием «культура» в русское сознание вернулось понятие «общественность», но уже в качестве положительного термина, пригодного для описания образованных людей (вполне возможно, рабочих по происхождению, но обладавших высокой квалификацией), политически сознательных и социально активных. Это был тот самый образ, которому хотела подражать новая красно-буржуазная элита. И именно для нее создавалась однообразная, самодовольная, склонная к идеализации всего героического культура так называемого социалистического реализма.
Разумеется, этот образ был очень далек от той реальной жизни, которую вели простые советские люди. Идеалы «культурности» совершенно не соответствовали образу жизни в коммунальных квартирах, где люди были не в состоянии защитить свою частную жизнь или соблюдать все правила личной гигиены. А потребительские товары, которые так красочно изображали многие журналы и газеты, были недоступны для простых людей в обыкновенных государственных магазинах. Чтобы удовлетворить все запросы, которые даже сама власть считала вполне законными, человеку необходимо было протиснуться в верхние слои привилегированной элиты, получить протекцию какого-нибудь важного начальника или обзавестись широким кругом полезных знакомств с теми людьми, которые имели доступ к дефицитным товарам преимущественно зарубежного производства{267}.
Таким образом, пропаганда определенных социальных идеалов в конечном счете лишь обострила социальное расслоение общества, обнаружила полную неспособность советской промышленности удовлетворить возрастающие потребности людей и заметно ускорила процесс формирования особого типа отношений, связанных с патронажем, кумовством, покровительством, протекционизмом и фаворитизмом. Несколько десятилетий спустя именно такие отношения станут основной и повсеместно преобладающей чертой советского образа жизни.
Семейная политика
Марксистское учение о семье исходило из предположения, что в будущем социалистическом обществе женщина может быть полностью освобождена от лицемерного брачного союза, навязанного ей отношениями собственности и разделением труда. Приготовление пищи, стирка и воспитание детей будут возложены на общественные организации, а женщина получит полную свободу для творческого развития и равную с мужчинами оплату своего труда. Таким образом, брак и традиционная семья станут излишними, а мужчины и женщины будут вступать в союзы и расторгать их, исходя из отношений равенства и собственных чувств.
Раннее советское законодательство, окончательно сложившееся в Семейном кодексе 1926 г., во многом претворило в жизнь эти принципы. В стране был введен институт гражданского брака и легализованы аборты, которые стали вполне доступны для большинства женщин. Имущественные права женщин были полностью уравнены с мужскими, а семьи, живущие в гражданском браке, получили такой же статус, что и зарегистрированные. Внебрачные дети получили те же права, что и рожденные в браке. Любой из супругов мог без труда получить развод, для чего требовалось лишь проинформировать партнера, даже не спрашивая его согласия. При этом алименты выплачивались только для поддержания детей и инвалидов{268}.
В результате всех этих реформ в стране резко подскочил уровень разводов. К середине 20-х гг. разводы в Советском Союзе достигли самой высокой в Европе отметки. В Москве к 1926 г. на два брачных союза приходился один развод{269}. Еще более широкое распространение получили аборты, особенно в больших городах, где молодые женщины стремились к получению образования и хорошей работы и где жилищные условия были совершенно непригодны для существования больших семей. В Москве, например, количество абортов поднялось с 19 на одну тысячу новорожденных в 1921 г. до 271 в 1934 г. В других городах их количество было несколько меньшим, но тенденция примерно такой же. А резко возросшее количество абортов неизбежно приводило к столь же резкому снижению рождаемости. В 1927 г. на одну тысячу жителей приходилось 45 новорожденных, а к 1935 г. их количество снизилось до 30,1, хотя общий уровень заключения браков за это же время заметно возрос{270}.
Разумеется, успех такого семейного законодательства самым серьезным образом зависел от стремления государства освободить расторгнутые семьи от обязайностей материально поддерживать детей, стариков, больных и инвалидов. А сделать это было чрезвычайно трудно. В 1920-е и в начале 1930-х гг. на улицах крупных городов появились сотни тысяч сирот и беспризорных детей. Обычно они бродили вокруг рынков и железнодорожных станций, выпрашивали еду у прохожих, обворовывали людей, а иногда собирались в крупные банды и грабили мелких торговцев. Главной причиной такого большого количества беспризорных детей стали ужасы и разорения времен Гражданской войны, а потом к ним добавились пострадавшие в ходе сплошной коллективизации и урбанизации. Однако не стоит недооценивать и роль советского законодательства, в корне подорвавшего традиционные семейные узы.
Некоторых беспризорников доставляли в специальные детские приюты, но они были плохо обеспечены и пользовались дурной славой государственных заведений, где нет ни нормального питания, ни сколько-нибудь удовлетворительного ухода за детьми, особенно медицинского. Многие приюты стали рассадниками преступности и заразных болезней. Других беспризорников направляли в сельскую местность, где в крестьянских хозяйствах требовались дешевые рабочие руки. Но там они подвергались нещадной эксплуатации и были лишены всякой возможности получить хоть какое-то образование{271}.
К началу 1930-х гг. советское руководство получило вполне очевидные доказательства того, что проводимая им семейная политика имеет крайне разрушительные последствия. Она создает нестабильные и неполные семьи, приводит к резкому падению рождаемости и способствует увеличению количества сирот и беспризорных детей. Подобные тенденции были крайне опасны для общества, которое переживало нелегкие времена социальных преобразований и роста преступности, а также для правительства, которое крайне нуждалось в пополнении Вооруженных сил и выполнении своих крупномасштабных экономических планов.
В итоге официальная пропаганда снова стала превозносить достоинства и ценности стабильной и прочной семейной жизни. «Брак является положительной ценностью для Советского социалистического государства только тогда, когда супруги готовы к продолжительному семейному союзу. Так называемая свободная любовь является буржуазным изобретением»{272}. В связи с этим в июне 1936 г. были запрещены аборты, правда, за исключением тех случаев, когда роды могли нанести серьезный вред здоровью женщины, а по всей стране стали в ускоренном порядке строиться детские сады и другие дошкольные учреждения. Государственным учреждениям регистрации актов гражданского состояния вменялось в обязанность проводить торжественные регистрации браков и свадебные церемонии, чтобы тем самым подчеркнуть особое значение, которое государство придает институту семьи. А с 1944 г. добиться развода можно было только по решению суда.
Еще более важное значение уделялось укреплению семьи как важнейшей экономической ячейки общества, в связи с чем были восстановлены права наследования семейного имущества. И хотя в целом в советском обществе количество собственности было гораздо более скромным, чем в любом буржуазном, это тем не менее привело к тому, что ребенок мог унаследовать квартиру родителей, дачу с небольшим участком земли или любую другую собственность, нажитую родителями. А это было немало е условиях полного дефицита и отсутствия надежного источника доходов. Дети же из незарегистрированных семей автоматически лишались таких наследственных прав, что так же автоматически восстанавливало в своих правах концепцию законности брака.
Таким образом, восстановление основных принципов буржуазной семьи было косвенным признанием того прискорбного для советских реформаторов факта, что марксистский идеал семейной жизни на практике оказался совершенно нежизнеспособен. Попытка эмансипации женщин приводила к нарастанию социальных проблем и к падению рождаемости. Наиболее губительными эти последствия оказались для женщин, которые, по мысли советских руководителей, должны были получить максимальные выгоды от таких реформ. Взамен Советское государство предложило женщинам то, что американская ученая Уэнди Голдмен назвала «молчаливым договором»: «государство всемерно увеличивает свою поддержку семьям и закрепляет ответственность мужчин за состояние семьи, но взамен должно получить молчаливое согласие женщин на двойное бремя работы и материнства». В результате, хотя женщины получали все больше работы на промышленных предприятиях, это не привело к их полной эмансипации, так как оплата женского труда значительно снизилась в течение первого пятилетнего плана. Иными словами, теперь для нормального поддержания семьи и воспитания детей требовались доходы обоих родителей, и поэтому женщины волей-неволей вынуждены были согласиться на так называемое двойное бремя, с которым они могли бороться только методом ограничения рождаемости. И в этом смысле плоды женской эмансипации незаметно стали столпами сталинской нео-патриархальной социальной системы{273}.
Внешняя политика
Новое Советское государство выступило со своим дипломатическим дебютом, призвав одновременно ко всеобщему миру и всемирной пролетарской революции. И оно проводило эту противоречивую политику с совершенно несовместимыми целями в течение почти семидесяти лет. Причем поначалу советские вожди не видели в этом никакого проти-воречия, поскольку искренне верили в то, что именно пролетарская революция может привести к всеобщему миру, а этот всеобщий мир практически невозможен без пролетарской революции. Для них революция в России была лишь начальным этапом обоих процессов. Оставалось только опубликовать все секретные договоры, которые царское правительство заключило со своими союзниками в 1915 г., и все возмущенные народы Европы немедленно свергнут прогнившие режимы в собственных странах. Троцкий, самый верный апостол мировой революции, получив должность первого народного комиссара иностранных дел, тут же заявил: «Все, что нужно сейчас сделать, так это обнародовать все секретные договоры, а после этого я прикрою всю эту лавочку»{274}.
Как нам уже известно, все оказалось намного сложнее, чем представлял себе Троцкий. Ввергнутая в горнило Гражданской войны, Россия стала не субъектом важнейших международных и дипломатических отношений, а их непосредственным объектом. В то же время Советское государство приступило к реализации давнего плана по разжиганию мировой революции, создав в марте 1919 г. Коммунистический Интернационал, или просто Коминтерн. Первая мировая война только что закончилась, и многие европейские страны переживали очень сложный период социальных и этнических конфликтов. В таких условиях идея мировой революции не казалась тогда слишком шокирующей. Члены Коминтерна обрушились с критикой деятельности «реформистских» и «оппортунистических» лидеров европейской социал-демократии, которые, по их мнению, позволили своим партиям стать «вспомогательными органами буржуазного государства», и призвали заменить прогнившие парламентские режимы «новой и более высокоорганизованной демократией рабочих» в форме Советов»{275}.
Второй конгресс Коминтерна разработал проект двадцати одного «условия», при соблюдении которых в эту международную организацию могут быть приняты другие социалистические партии мира. Они должны были порвать все отношения с социал-демократами и другими партиями, серьезно относившимися к профсоюзам или парламентаризму. Кроме того, члены Коминтерна обязаны были «разоблачать социал-патриотизм», а вместе с ним отвергать и «фальшивый социал-пацифизм», мешавший революционному воспитанию масс. Они должны были готовиться к насильственному захвату власти, например, путем создания тайных революционных ячеек в вооруженных силах и всемерного использования их в целях революционной пропаганды{276}.
Эти «условия» наглядно демонстрируют полное несоответствие российского мессианского социализма европейской социал-демократии, даже в ее марксистской интерпретации. Они надолго исключили возможность сотрудничества между коммунистами и другими рабочими партиями по всей Европе, что само по себе нанесло большой вред как тем, так и другим. Запретив разрабатывать альтернативные «особые пути к социализму», Коминтерн тем самым воздвиг серьезные препятствия на пути создания широких народных объединений, получивших впоследствии название стратегии Народного фронта. В конце концов Коминтерн расколол все европейское социалистическое движение на две враждебные группировки, в которых коммунисты занимали далеко не лучшие позиции. Именно поэтому революционное движение во всем мире стало не международным, как это предполагалось ранее, а управляемым из Москвы. Как выразился один из немецких коммунистов, не без иронии вспоминая лорда Нельсона в битве при Трафальгаре: «Россия ожидает, что все станут выполнять свой долг»{277}.
Новое Советское государство навязало европейской дипломатии чрезвычайно сложную проблему: как справиться с державой, которая откровенно нацелена на подрыв своих дипломатических партнеров и свержение их социально-политических систем и которая к тому же поддерживает организации, стремящиеся к реализации этой цели даже насильственным путем. Даже Ватикан, использовавший иезуитов в своих отношениях с протестантскими государствами в XVII в., не создавал подобной дилеммы.
Но для России эта ситуация была не совсем нова. Подобные отношения она культивировала с Казанским, а чуть позже и с Крымским ханством, поддерживая недовольных племенных вождей, действовавших внутри этих обществ. Но структура и принципы дипломатических отношений в то время были настолько иными, что проводить такие параллели было практически невозможно.
В любом случае Народный комиссариат иностранных дел вынужден был сосуществовать с Коммунистическим Интернационалом. С одной стороны, СССР хотел подтолкнуть мировую революцию, а с другой — отчаянно нуждался в стабилизации международной обстановки, чтобы поскорее восстановить разрушенное войной и революцией народное хозяйство и защитить свои границы. Поскольку первый в истории социалистический режим сформировался только в России и не имел поддержки в других странах, ему волей-неволей приходилось соблюдать традиционные российские дипломатические приоритеты. А среди них на первом месте находились проблемы безопасности империи, вне зависимости от того, какую форму она обрела после революции. Однако эта безопасность могла быть подорвана страстным желанием коммунистов разжечь мировую революцию и дестабилизировать международную обстановку; ведь только так можно было создать условия, при которых победа социализма в других странах становилась реальной. Но такая нестабильность могла привести к победе на Западе не просоветские социалистические силы, а, наоборот, правоэкстремистские антисоветские движения.
Таким образом, советской дипломатии нужно было справиться не только с проблемой институционального дуализма, но и с внутренними противоречиями в своей внешней политике. Другие европейские державы, естественно, столкнулись с большими трудностями, пытаясь понять эти цели и выработать адекватное отношение к Советскому Союзу. Некоторые иностранные государственные деятели видели в Советском государстве источник подрывной политической деятельности и предпочитали минимальный контакт с ним. Другие же считали, что оно продолжает преследовать традиционные цели Российской империи как великой европейской державы и что поэтому его можно с некоторым основанием рассматривать как стабильную силу и важный элемент системы коллективной безопасности в Европе.
Эту упрямую противоречивость внешней политики, преследовавшую Советский Союз в течение всего межвоенного периода, можно считать главной причиной неудачи СССР в формировании антифашистского альянса и предотвращении Второй мировой войны.
Как только Советский Союз решил, что настало время искать союзников или по крайней мере дружески настроенные к нему государства, самым естественным партнером в этом деле для него стала Германия, подобно СССР исключенная ведущими державами из процесса послевоенного устройства мира. В апреле 1922 г. обе страны подписали в Рапалло договор, который позволял им полностью восстановить нормальные дипломатические и торговые отношения. Однако военные и промышленные круги приступили к такому сотрудничеству еще до подписания Рапалльского договора и успешно развивали его в течение целого десятилетия. Германская армия, рейхсвер, в полной мере использовала военные базы на территории СССР, которые были запрещены в Германии по условиям Версальского договора. А между тем германские промышленники тайно наращивали военное производство на территории дружеского СССР, что приносило выгоду обеим сторонам. Советский Союз получил широкий доступ к новейшим технологиям Германии, особенно в авиастроении и химической промышленности. Таким образом, как ни странно, две армии, которым через двадцать лет суждено будет сразиться не на жизнь, а на смерть, вместе создавали свою боевую мощь, отрабатывали стратегию и тактику военных действий, создавали новейшие образцы вооружений{278}.
Правда, в 1923 г., когда в Германии происходили выступления трудящихся, а на горизонте смутно замаячила перспектива насильственного захвата власти, Советский Союз на короткое время изменил политику, отдал приоритет стратегии Коминтерна и официально поддержал идею проведения всеобщей забастовки, вооружения рабочих и захвата ими власти. Но как только появились первые признаки поражения восставших, Советское правительство сразу же восстановило прежние отношения, так как ни одна из сторон не была заинтересована в продолжении взаимной враждебности{279}.
Что же до других крупных европейских государств, то в течение 1921—1933 гг. Советский Союз постепенно устанавливал с ними дипломатические отношения, всякий раз неискренне заявляя, что ни при каких обстоятельствах не станет заниматься подрывной деятельностью против новых партнеров. Эти заявления подкреплялись тем, что к середине 1920-х гг. стало совершенно ясно: перспектива мировой революции откладывается на неопределенное время. Разумеется, это вовсе не означало, что коммунисты отказались от своей конечной цели. Просто теперь приоритет отдавался проблемам консолидации Советского Союза в качестве великой державы и построения в нем более эффективной и более процветающей национальной экономики. «Построение социализма» теперь означало укрепление и защиту Советского Союза, а не разжигание мировой революции.
Но ситуация сложилась так, что основная угроза безопасности СССР в течение почти всего периода 1930-х гг. исходила с Востока, от Японии. Когда в 1931 г. Япония напала на Маньчжурию, это был первый сигнал о том, что она вновь заявила о своих имперских амбициях на континенте. Многолетнее противостояние на советско-маньчжурской границе в конце концов привело к ожесточенным сражениям на озере Хасан в 1938 г., а в августе следующего года Красная Армия под руководством генерала Георгия Жукова перешла в наступление в районе Хал-хин-Гола, с помощью танков опрокинула оборонительные укрепления противника и изгнала японцев со спорной территории. Без преувеличения можно сказать, что это была решающая победа, вынудившая японских генералов направить свои агрессивные устремления в районы Юго-Восточной Азии и Тихого океана. А Советский Союз получил возможность сконцентрировать внимание на еще более опасной угрозе из Европы{280}.
Тот раскол, который коммунисты инспирировали в европейском социал-демократическом движении, оказался наиболее разрушительным в Германии, где в 1932—1933 гг. многочисленные идеологические конфликты между коммунистами и социал-демократами расчистили путь нацистской партии Гитлера и тем самым способствовали его приходу к власти. Это событие коренным образом изменило международную ситуацию. Прежние капиталистические режимы на самом деле оказались не столь враждебными Советскому Союзу, как тот новый политический режим, который открыто провозгласил своей целью уничтожение большевизма. Отныне проблемы безопасности страны стали не просто главной задачей, а единственным приоритетным направлением советской внешней политики. В то же время отвратительная природа нацизма означала, что впервые Советский Союз мог надеяться на поддержку широких политических сил других европейских стран, а не только на крайне левые партии и организации. Под руководством Максима Литвинова, космополитически настроенного и ориентированного на Запад народного комиссара иностранных дел предвоенной поры, советская дипломатия сделала всевозможное для развития и расширения всестороннего сотрудничества с демократическими партиями Западной Европы. Она приветствовала приход к власти правительств Народного фронта в Испании и Франции, где коммунисты успешно сотрудничали с социал-демократами, и незамедлительно установила с ними хорошие отношения{281}.
Однако относительная слабость западных демократий, что было весьма полезно для Советского правительства в 1920-е гг., теперь вошла в противоречие с его коренными интересами. Тем более что эта слабость сопровождалась неспособностью западных правительств к объединению и решительным действиям против всевозрастающей угрозы международному миру и безопасности. В 1934 г. СССР громко заявил о себе как о стороннике сохранения статус-кво, вступая в Лигу Наций, но это была Лига Наций, которая уже успела скомпрометировать себя неспособностью противостоять неспровоцированной агрессии.
В то же время Советский Союз подписал соглашение с Францией, благодаря чему в Европе вновь возникла идея баланса сил, призрачное воспоминание о кануне Первой мировой войны. Правда, на этот раз советско-французское соглашение не привело к практике взаимных консультаций генеральных штабов и совместного военного планирования. Это был альянс, рассчитанный скорее не на ведение войны, а на ее предотвращение. Но даже эти возможности не были полностью использованы, так как в 1936 г. германские войска заняли Рейнскую демилитаризованную зону, что повергло в состояние шока не только западные державы, но и Советский Союз. Теперь они стали срочно разрабатывать планы по созданию системы «коллективной безопасности» в Европе, направленной против нацистской Германии.
Когда в июле 1936 г. в Испании произошел военный переворот и нависла угроза над правительством Народного фронта, против которого выступили также вооруженные силы Германии и Италии, Советский Союз воздержался от отправки своих войск в Испанию, чтобы не возбуждать тревогу в правящих кругах Англии и Франции, однако оказал существенную поддержку интернациональным бригадам, в составе которых воевали антифашисты из многих стран, в том чисде и Советского Союза. Готовность СССР оказать всемерную помощь Народному фронту резко контрастировала с бездействием официальных властей Англии и Франции и вызвала нескрываемую симпатию со стороны европейских радикалов и социалистов, причем даже тех, кто никогда не сочувствовал коммунистам. Но советский режим быстро растерял большую часть этой популярности своим решительным противодействием попытке троцкистов и анархистов Каталонии захватить власть в этой провинции. Джордж Оруэлл не без оснований сетовал на то, что «коммунисты больше, чем кто-либо другой, блокировали революцию в Испании»{282}.
Кроме того, Гражданская война в Испании совпала по времени с террором внутри самого СССР, спектаклем, за которым с удивлением, негодованием и ужасом наблюдали многие интеллектуалы и политические деятели Европы. Они могли воспринимать все это только как знак того, что СССР не может быть ни надежным, ни желательным союзником, тем более что основной удар пришелся по высшим офицерам Вооруженных сил. Сталинское кровопускание поднимало вполне закономерный вопрос: можно ли считать Советскую Россию предпочтительнее в моральном отношении, чем нацистскую Германию?
Все эти проблемы так или иначе определили те колебания и сомнения, с которыми Великобритания и Франция подошли к вопросу о заключении антифашистского союза с СССР, особенно после того как нацисты в сентябре 1938 г. оккупировали Судетскую область Чехословакии, а в марте 1939 г. заняли всю Чехословакию. Мюнхенское соглашение в сентябре 1938 г. было отчаянным и недостойным поступком британского премьер-министра Невилла Чемберлена, вызванным прежде всего его ненавистью к Советскому Союзу. Когда же он оставил свою политику умиротворения и предложил Польше гарантии против германской агрессии, его генштабисты резонно заметили, что такие гарантии являются совершенно бессмысленными без соответствующего союза с СССР. Но Чемберлен продолжал настаивать на своем «глубоком недоверии» к Советскому Союзу, скептически оценив его способности вести эффективную военную кампанию против Германии и вообще с большим недоверием относился к советской трактовке свободы{283}. Как бы то ни было, он хорошо знал, что любой союз с советским режимом будет непременно означать карт-бланш Красной Армии на проход по территории Румынии, Польши и государств Прибалтики. А это не получит поддержки и одобрения ни в одном из этих государств. В результате всех этих причин переговоры между Советским Союзом, Великобританией и Францией летом 1939 г. не привели к положительному результату, несмотря на объективную потребность этих государств в совместном оборонительном пакте.
В конце концов, заменив Литвинова на более покладистого, сговорчивого и послушного Вячеслава Молотова, Сталин решил получить все возможное от Гитлера. 23 августа 1939 г. Молотов и его партнер по переговорам со стороны Германии Риббентроп подписали советско-германский пакт о ненападении, а также секретный протокол, который предоставлял СССР свободу действий в Финляндии, республиках Прибалтики, Восточной Польше и Бессарабии, то есть в тех районах, где Сталин больше всего хотел закрепить свое стратегическое присутствие{284}.
Со стороны Сталина этот пакт был отчаянным шагом. Он давал Советскому Союзу лишь непродолжительные преимущества, да еще со стороны человека, который никогда не делал секрета из своих намерений уничтожить коммунизм. Он ликвидировал «буферную зону» в Польше и таким образом, в случае неудачных попыток предотвращения войны с Германией, грозил оставить Советский Союз без второго фронта на Западе, что всегда было для Германии самым жутким стратегическим кошмаром.
Сталин попытался компенсировать недостатки этого договора аннексией в 1940 г. Прибалтийских государств и Бессарабии, что, по его мнению, давало Советскому Союзу значительные преимущества в регионе Балтийского и Черного морей, а также в устье Дуная. Кроме того, он попытался вернуть в состав империи Финляндию, но финны оказали настолько ожесточенное сопротивление, что после короткой и незавершенной «зимней войны» 1939—1940 гг. Советский Союз вынужден был удовлетвориться лишь относительно небольшой территорией в юго-восточной части Финляндии.
Великая Отечественная война
Западном} человеку очень трудно писать о советско-германской войне 1941—1945 гг. Отчасти это объясняется характером источников. С одной стороны, этой войне посвящено больше материалов, чем любому другому периоду советской истории. А с другой — все они либо однообразно патриотичны и преувеличенно героичны, либо отражают преимущественно умонастроения авторов и время публикации. Только в последние годы историки получили возможность более беспристрастно освещать события того времени.
Еще важнее то, что исследование этой войны требует немалого воображения. Это была война, нацеленная на взаимное уничтожение в невиданных ранее масштабах. Советские военные потери почти в сорок раз превышают аналогичные потери Великобритании и в семьдесят — потери Соединенных Штатов Америки (а по последним данным — еще больше). Но даже эта ужасная статистика не отражает того бесспорного факта, что Германия относилась к восточноевропейским народам с гораздо большей жестокостью, чем к западноевропейским, а катастрофическая нехватка продовольствия, жилья и других обыденных вещей делала жизнь советских людей просто невыносимой.
Тем не менее важно попытаться вообразить себе все это, не только из-за масштабов и серьезности предмета исследования, но также и потому, что эта война оказалась важнейшим фактором, формирующим мировосприятие большинства тех людей, которььм пришлось пережить все ее ужасы, особенно для молодого поколения. Более того, она продолжает формировать мировоззрение бывших советских граждан до настоящего времени.
Когда гитлеровская Германия вторглась в СССР на рассвете 22 июня 1941 г., она добилась полной внезапности и сначала пользовалась неоспоримым господством в воздухе. Немцы напали на страну, которая, конечно же, готовилась к войне, но не ожидала, что это произойдет именно в тот момент, и поэтому не успела развернуть на границе свои Вооруженные силы для отражения неожиданного нападения. До сих пор еще встречается немало спекуляций по поводу того, почему Германия застала Сталина врасплох, несмотря на многочисленные предупреждения как советской разведки, так и разведывательных служб других стран. По словам Никиты Хрущева, Сталин был изрядно напуган неудачами в советско-финской кампании и с тех пор делал все возможное, чтобы йе провоцировать Гитлера на войну{285}.
Разумеется, он прекрасно понимал, что Красная Армия, несмотря на свой почти пятимиллионный состав, в то время была еще не готова к полномасштабной войне с германским вермахтом. Кроме того, его пугало, что Германия может заключить сепаратный договор с Великобританией, чтобы тем самым обеспечить себе безопасный тыл во время нападения на СССР. А без такого договора, как-казалось Сталину, Германия вряд ли посмеет напасть на него из опасений повторить печальный опыт войны «на два фронта», которая и привела ее к поражению в 1918 г. Что же до предупреждений Черчилля о предстоящем нападении, то Сталин расценивал его как хитрую уловку опытного политика, пытавшегося, по его мнению, спровоцировать СССР на войну с Германией в условиях полной изоляции и без надежных союзников. А знаменитый перелет помощника Гитлера Рудольфа Гесса в Англию 12 мая 1941 г. лишь укрепил его в подозрениях, что Германия и Англия могут объединиться в общей борьбе против Советского Союзи{286}.
В последние годы некоторые историки высказали предположение, что летом 1941 г. Сталин усиленно готовился к нанесению превентивного удара по Германии и именно поэтому оказался неподготовленным к обороне страны в тот самый момент, когда советские войска готовились к нападению{287}. Надо сказать откровенно, что в многочисленных советских архивах, ставших доступными исследователям в настоящее время, нет никаких сколько-нибудь убедительных доказательств подобных намерений.
Правда, третий пятилетний план (1938—1942) был нацелен прежде всего на увеличение производства военной продукции, и в июне 1940 г. в стране были введены драконовские законы о трудовой дисциплине, которые фактически перевели рабочую силу на заводах и фабриках на военное положение. А весной 1941 г. в армию были призваны резервисты общей численностью почти миллион человек. Нет также никакого секрета в том, что вся военная доктрина Красной Армии была нацелена на проведение наступательных операций, и боевые действия должны были вестись на территории врага при непосредственной поддержке со стороны просоветски настроенных рабочих, готовых поднять восстание против своего правительства. Более того, даже само расположение воинских частей Красной Армии накануне войны доказывало истинность подобных предположений. Они были расположены так, что в случае внезапного нападения боевые действия мгновенно перенеслись бы на вражескую территорию.
Пересмотру этой ошибочной стратегии не помогли даже впечатляющие успехи германской армии во время «молниеносной войны» в Польше и во Франции в 1939—1940 гг., хотя они должны были повлиять на выработку и уточнение военной стратегии в случае войны с Германией. Советским властям следовало подумать о том, что только более глубокая и более эшелонированная оборона может задержать продвижение внезапно напавшего на страну противника. Однако до сих пор не представлено никаких более или менее серьезных документов, свидетельствующих о подготовке Сталина к решительному наступлению на возможного противника именно летом 1941 г.{288}.
В 1937—1938 гг. Сталин репрессировал практически всех ведущих теоретиков наступательной военной доктрины, но с тех пор они так и не были заменены альтернативными кандидатурами, хотя их главные догмы остались в силе. И сейчас эти догмы стали претворяться в жизнь командирами, которые не имели для этого ни знаний, ни опыта, ни сколько-нибудь продуманной стратегии. Они просто-напросто стали проводить перегруппировку войск после кардинальных изменений контура западной границы в 1939—1940 гг. Несмотря на трагические предчувствия генерала Жукова, начальника Генерального штаба Красной Армии, командование так и не догадалось организовать подготовку стратегического оборонного резерва, а вместо этого приступило к демонтажу старых фортификационных укреплений, не обеспечив сооружение новых. Таким образом, когда началась война, на Западном фронте не было ни одного законченного оборонительного рубежа{289}.
Единственным утешением для Сталина в самый начальный период войны была готовность Великобритании и Соединенных Штатов оказать военную и материальную помощь СССР. Таким образом, система «коллективной безопасности» вступила в силу, но произошло это, к сожалению, слишком поздно. В итоге она сыграла решающую роль в окончательной победе над фашизмом, но для ее фактической материализации потребовалось очень много времени. В течение почти трех долгих лет Сталин умолял союзников открыть второй фронт и возмущался их нежеланием спешить с этим делом, хотя сам же отверг этот единственно возможный союз, подписав в 1939 г. советско-германский договор о ненападении.
Ошеломленные внезапным нападением, советские войска сопротивлялись, как могли, разрозненно и без какой-либо линии обороны, на которую могли бы отступить. Более того, зачастую они делали это без соответствующего командования и контроля со стороны высшего военного руководства. Советские генералы тоже были сбиты с толку и продолжали отдавать совершенно безумные приказы о переходе в наступление и переносе военных действий на территорию врага. Иногда они оказывались отрезанными от своих воинских частей и не могли управлять войсками, так как средства связи были слишком примитивными и к тому же разрушенными внезапным нападением противника. В довершение всего они не могли рассчитывать на поддержку авиации, так как почти все советские самолеты, которые стояли на аэродромах без надлежащей маскировки и прикрытия, были уничтожены авиацией противника при первых же авианалетах. Не могли советские войска рассчитывать и на дополнительный оборонный резерв, с помощью которого можно было бы залатать бреши на фронте. Конечно, существует немало примеров поистине героического сопротивления советских войск, как, например, среди защитников Брестской крепости, которые продолжали оказывать сопротивление вплоть до 12 июля 1941 г., но это только доказывает, насколько эффективной могла бы быть хорошо подготовленная^ надлежащим образом организованная оборона. Однако большинство советских частей были отрезаны от тыла, окружены или просто-напросто обойдены противником и впоследствии захвачены в плен. Солдаты отчаянно сражались за свою страну, часто переходя в штыковую атаку, когда заканчивались боеприпасы, но изменить ход военных действий уже не могли. «Русские повсюду сражаются до последнего солдата, — докладывал начальник немецкого генерального штаба. — А сдаются в плен только в отдельных случаях»{290}.
Первые цели плана «Барбаросса» были достигнуты без особого труда. 16 июля пал Смоленск, расположенный на полпути к Москве, а к концу августа германские армии группы «Север» стали угрожать непосредственно Ленинграду. Правда, на юге сопротивление советских войск была намного сильнее, так как там было расположено больше войск, но в конечном итоге это привело лишь к большему количеству окруженных и захваченных в плен солдат. А когда угроза нависла над Киевом, Сталин наотрез отказался сдавать город, как советовал Жуков, чтобы сократить линию обороны, и приказал сражаться до последнего патрона. Киев все-таки был сдан, но ко времени его падения 19 сентября 1941 г. более полумиллиона советских солдат были убиты или взяты в плен.
Концентрация германских войск на северном и южном направлениях несколько оттянула наступление на Москву. А когда это наступление началось в конце сентября, немецким войскам удалось поначалу добиться заметного успеха и окружить еще пять советских армий под Вязьмой. В середине октября Москва пребывала в состоянии паники: в городе спешно сжигали важные документы и эвакуировали в Куйбышев все иностранные представительства, правительственные учреждения и квалифицированных специалистов. А простые москвичи пытались пробиться в железнодорожные вагоны, автобусы и грузовики и всеми силами стремились как можно скорее покинуть осажденный город.
В конце концов Сталин решил остаться в столице и объявил о своем решении, чтобы укрепить моральное состояние москвичей. Его знаменитое обращение к жителям города значительно усилило волю к сопротивлению. 7 ноября 1941 г. на Красной площади был проведен традиционный военный парад, с которого солдаты уходили прямо на фронт, находившийся в 60 километрах от города. К этому времени осенняя распутица превратила дороги в грязное месиво, которое оказалось довольно серьезным препятствием для быстрого продвижения немецких моторизованных частей. В еще более сложном положении немецкие войска оказались месяц спустя, когда начались небывало сильные морозы. Разумеется, это все сыграло на руку советским войскам, но отнюдь не потому, что русские легче переносили морозы, — дело в том, что их коммуникации оказались намного ближе к линии фронта. Немецкая армия была не готова к затяжной зимней кампании и испытывала немало трудностей с доставкой теплого обмундирования, меховых шапок и антифриза для боевой техники. Все это нужно было доставлять на расстояние-в несколько сотен километров по вражеской территории, где к этому времени стали активно действовать многочисленные партизанские отряды.
Ответственным за оборону Москвы был назначен Г. К. Жуков, и с первых дней он столкнулся с проблемой организации остатков разбитых немцами воинских частей и формирования народного ополчения из числа оставшихся в столице местных жителей. В то же время Ставка перебросила в Москву подкрепление с Дальнего Востока, так как Рихард Зорге, один из важнейших источников советской разведки, сообщил из Токио, что японцы пока не планируют нападение на Советский Союз. Многие москвичи вспоминали впоследствии то облегчение, которое они испытали, наблюдая за прибытием свежих воинских формирований, одетых в зимнюю одежду и готовых к решительному сопротивлению.
Они прибыли как раз вовремя. Немецкие войска уже находились практически на окраинах Москвы. Теперь об этом напоминают гигантские противотанковые «ежи», установленные на Ленинградском шоссе. Их можно увидеть на пути из аэропорта Шереметьево: этот памятник обозначает самое дальнее продвижение германских войск. 5 декабря 1941 г. Жуков начал массированное контрнаступление, которое отбросило немецкие войска назад примерно на 120 километров. На этом рубеже он хотел остановиться, чтобы стабилизировать фронт и подготовиться к дальнейшей операции в 1942 г. Но Сталин настоял на том, чтобы наступление продолжалось, в надежде полностью окружить центральную группу немецких армий. Такое наступление в то время было явно выше возможностей Красной Армии, и в результате безуспешных попыток выполнить приказ Главнокомандующего советские войска потеряли еше 400 тысяч человек.
И тем не менее угроза полного разгрома советских войск была ликвидирована, что можно с полным основанием считать выдающимся достижением. Битва под Москвой стала первым серьезным сражением, в котором германская стратегия блицкрига потерпела полный провал. Но это был лишь временный успех, и сталинская попытка несмотря ни на что добиться дальнейшего продвижения войск чуть было не привела к катастрофе. В течение поздней весны и всего лета 1942 г. германские войска снова продвинулись далеко вперед, на этот раз по территории Украины и донских степей, где погода и почва были более благоприятными для бронетанковых войск. Вскоре немцы захватили полуостров Крым и Ростов-на-Дону, а затем продвинулись далеко на Кавказ и водрузили знамя со свастикой на вершине Эльбруса. Советские граждане все чаще задавались вопросом: «Куда еще отступать?» 28 июля 1942 г. во всех воинских частях был распространен приказ № 227 с директивой «Ни шагу назад!», в соответствии с которым все «паникеры» и «трусы» подлежали немедленному уничтожению или по крайней мере переводу в так называемые штрафные батальоны, которым всегда поручали самые опасные и самые неприятные задания{291}.
Коренной перелом в войне наступил под Сталинградом. В этом крупном промышленном центре, названном именем вождя, германские моторизованные группы войск встретили наиболее ожесточенное сопротивление, которого никогда не видели прежде, даже в этой жестокой войне «на тотальное уничтожение». Если бы город не выдержал натиска и пал, то немецкие войска могли бы пересечь Волгу, а это, в свою очередь, позволило бы им полностью окружить Москву и Ленинград, после чего Советский Союз неизбежно превратился бы в усеченное северное азиатское государство, отодвинутое за пределы Уральских гор.
Но Сталинград не пал. Советские войска отстояли свои позиции, доказывая свою способность вести бой небольшими частями. Город был полностью разрушен, но отдельные советские части стояли до последнего, защищая каждый дом и каждую улицу. Порой контролируемая ими территория была настолько мала, что немецкая авиация и артиллерия боялась обстреливать город, опасаясь нанести ущерб собственным войскам. Уличные бои не давали вермахту использовать свои обычные преимущества. Танки и другая техника на узких улочках застревали и превращались в хорошую мишень для советских бойцов. Кроме того, германские войска сражались теперь в условиях крайней перенапряженности ресурсов, которые поставлялись к ним только по одной железнодорожной ветке и по воздуху.
В этот ответственный момент войны в советском военном руководстве произошли серьезные изменения. В отличие от Гитлера Сталин оказался способен извлекать уроки из прошлых ошибок. Он стал больше прислушиваться к своим генералам и в конце концов пришел к выводу, что не подготовленное надлежащим образом наступление равносильно самоубийству, особенно в таких сложных и непредсказуемых условиях. В сентябре того же года Жуков посоветовал ему начать контрнаступление на южном направлении от реки Дон до Ростова-на-Дону, что позволило бы советским войскам отрезать германскую группировку войск на Кавказе и под Сталинградом. Но для этого потребуется почти два месяца интенсивной подготовки, во время которой и без того измотанные войска генералов Чуйкова и Еременко должны будут держать оборону без какого бы то ни было подкрепления. Сталин согласился и позволил Жукову приступить к реализации этого плана.
Во время Сталинградской битвы произошло и весьма символичное изменение в государственной иерархии. Еще в 1940 г. были восстановлены дореволюционные военные ранги. Теперь на военных мундирах появились золотые галуны, петлицы и погоны, а на офицерских мундирах стали появляться новые боевые награды: ордена Михаила Кутузова и Александра Невского. Политические комиссары были понижены до статуса «заместителей по политической части» (замполитов) и лишены права вмешиваться в планирование военных операций. Такие перемены были не только символичными, но и постоянными. Отныне офицеры советских Вооруженных сил пользовались гораздо большей самостоятельностью, чем представители любой другой профессиональной или социальной группы{292}.
К тому времени Красная Армия научилась размещать свои вооруженные силы примерно так же, как и германская, сосредоточивая танки в крупные, быстро перемещающиеся формирования, вместе со знаменитыми минометами «катюша» и зенитными орудиями. Кроме того, советское командование стало усиленно формировать моторизованные части пехотных дивизий, способные быстро передвигаться на местности и захватывать территорию, освобожденную массированной танковой атакой. Военно-воздушные силы также стали действовать более крупными эскадрильями, связанными с наземными войсками улучшенной системой радиосвязи. Советская промышленность к этому времени наладила выпуск достаточного числа танков и других вооружений самого различного типа, причем делала это с небывалым успехом и в огромных количествах. Словом, командование и контроль над войсками всех уровней стали намного эффективнее по мере наработки советскими офицерами необходимого опыта. Конечно, такой опыт доставался им нелегкой ценой, но они оказались способными учениками и быстро усваивали новейшие достижения военной промышленности{293}.
Нет никаких сомнений, что именно в таком духе было подготовлено проведение операции «Уран», начатой 19 ноября 1942 г. Во всяком случае, стратегические вопросы и проблемы материального обеспечения были решены намного лучше, чем во всех предыдущих военных операциях. И она полностью выполнила поставленные перед ней цели. К концу января 1943 г. германская Шестая армия была окружена в Сталинграде и уничтожена, тогда как германские войска на Кавказе стали в спешном порядке покидать захваченные ранее территории.
Восстановление советской военной моши было подтверждено в июле 1943 г., когда войска вермахта развернули грандиозное по своим масштабам и хорошо подготовленное танковое наступление под Курском. Здесь германские войска уже действовали в таких погодных условиях и на такой почве, которые для них можно было считать идеальными. Однако Красная Армия уже успела оправиться от поражений и успешно отразила наступление. Таким образом, немцам пришлось навсегда забыть о молниеносной войне. Разумеется, вермахт все еще оставался грозной военной силой, но он уже не мог опрокинуть советские войска и перехватить инициативу.
К этому времени все ресурсы Советского государства были мобилизованы так полно, как это только можно было сделать в условиях войны. В течение второй половины 1941 и начала 1942 г. огромное количество промышленных предприятий было эвакуировано в восточную часть страны, подальше от тех районов, которые могли быть захвачены и оккупированы врагом. Сотни тысяч рабочих и служащих отправились следом в Поволжье, на Урал, в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию. Правительственным декретом от февраля 1942 г. все трудоспособное население страны было мобилизовано для военных целей. Люди работали по пятьдесят пять часов в неделю, имея в своем распоряжении только один выходной день в месяц. Причем многие работали еще больше, выполняя сверхурочные задания и ночуя на полу в цеху. Во многих отраслях, таких, например, как производство боеприпасов и железнодорожный транспорт, рабочие находились на военном положении, и поэтому даже минутное отсутствие на рабочем месте могло означать немедленное осуждение и отправку в ГУЛАГ. Впрочем, такие строгости были излишними: большинство рабочих было настроено патриотически. Кроме того, они как никогда зависели от начальства, чтобы получать необходимый прожиточный минимум{294}.
В результате успешной мобилизации всех ресурсов к середине 1943 г. советская промышленность уже намного превосходила германскую, которая к тому же была отчасти разрушена авиационными бомбардировками. В тех областях, где промышленность была все еще слаба, нехватки восполнялись постоянными поставками из Великобритании и Соединенных Штатов по соглашению о ленд-лизе. Советский Союз получил значительное количество тракторов, грузовых автомобилей, автомобильных шин, взрывчатых материалов, полевых телефонов, телефонных проводов и консервированного мяса. Все эти поставки не без иронии называли «вторым фронтом». По словам Н. Хрущева, Сталин несколько раз признавался в кругу своих ближайших помощников, что поставки по ленд-лизу сыграли большую роль в мобилизации ресурсов для окончательной победы. «Если бы нам пришлось иметь дело с Германией в одиночку, — говорил он, — мы бы с ней не справились, так как потеряли значительную часть наших промышленных предприятий»{295}.
Это превосходство позволило Красной Армии уверенно проводить комбинированные военные операции в таком же духе, как это удавалось германским войскам на начальном этапе войны. Серия успешных массированных наступлений летом 1944 г. в Белоруссии и на Украине отбросила немецкие войска за пределы Советского Союза, включая даже те территории, которые были аннексированы в 1939—1940 гг. После этого советские солдаты вступили на территорию Польши, Словакии, Венгрии и Румынии.
Однако в течение кампании 1944 г. советские войска были предельно истощены, и поэтому последний этап войны оказался более продолжительным, -тем можно было ожидать. Особенно в условиях, когда с Запада начали наступать войска союзников. Эти трудности помогают объяснить, почему Красная Армия ожидала почти пять месяцев (с августа 1944 по январь 1945 г.), пока не приступила к окончательной операции против захваченной гитлеровцами Варшавы. Но в этом, несомненно, были и свои политические мотивы. В августе 1944 г. польская Армия Крайова, руководство которой находилось в руках людей, не испытывавших симпатий к коммунистам, подняла восстание, пытаясь самостоятельно освободить польскую столицу от гитлеровской оккупации. Красная Армия подождала, пока немцы не разгромили восстание, и только после этого предприняла наступление на Варшаву.
Советские потери на завершающем этапе войны были чрезвычайно велики. Из-за ожесточенного сопротивления германских войск на своей территории Советская Армия потеряла более 300 тысяч убитыми и 1,1 миллиона ранеными{296}. Даже те немцы, которые не знали, какие жестокости творила их армия на оккупированной советской территории, прекрасно понимали, что от русских теперь можно ожидать жестокого реванша. Советские командиры, со своей стороны, всячески пытались не допустить массового насилия и убийств мирных жителей на немецкой территории, но делали это только для того, чтобы поддержать дисциплину. На самом же деле они считали, что немцы вполне заслужили такое обращение и что страдания людей их по большому счету не касаются. Для них эта война все еще оставалась войной на истребление между двумя нациями — Россией и Германией. Многие помнили напечатанные в газете слова военного журналиста Ильи Эренбурга: «...немцы — нелюди... Если вы убили одного немца, то убейте и другого. Нет ничего более приятного, чем трупы немцев»{297}.
По этой причине Висло-Одерская операция, начавшаяся в январе 1945 г., заняла почти четыре месяца, в течение которых советские войска продвинулись лишь на четыреста километров по направлению к Берлину и при этом понесли огромные потери. Лрманская армия уступала по численности советской в пропорции один к трем, а в конце операции превосходство СССР было даже большим. И все же немцы продолжали оказывать упорное сопротивление и сражались с отчаянием обреченных. К тому же они были неплохо вооружены и находились под умелым командованием, по крайней мере до последних дней. 30 апреля Гитлер покончил с собой, а на Рейхстаге появилось красное знамя с серпом и молотом. 9 мая 1945 г. германское командование подписало Акт о безоговорочной капитуляции.
Советский Союз торжествовал победу, но страна находилась в состоянии крайней разрухи и истощения. Особенно впечатляющими были человеческие жертвы. На полях сражений погибло, вероятно, в общей сложности 8,5—8,7 миллиона человек; к ним нужно добавить неизвестное количество гражданских лиц, которые эмигрировали, были депортированы или просто умерли в результате голода, болезней, репрессий германского оккупационного режима и многих других невыносимых страданий и лишений. Недавние публикации переписи населения в 1939 г. дают возможность предположить, что общее количество населения Советского Союза непосредственно перед началом войны составляло 197 миллионов человек. Если учесть при этом существовавший тогда уровень прироста населения, то в 1946 г. их должно было быть 212,5 миллиона. На самом же деле в стране насчитывалось 168,5 миллиона человек. Таким образом, общие потери СССР в годы войны составили почти 44 миллиона человек, хотя эта цифра включает в себя нерожденных в результате войны детей, численность которых, вероятно, приближается к 10 миллионам, а также тех, кто умер в результате репрессий, но не с германской, а с советской стороны. К последним следует причислить прежде всего погибших в трудовых лагерях и специальных поселениях. Разумеется, точные данные военных потерь сейчас определить практически невозможно, однако цифра в 25— 27 миллионов человек отнюдь не кажется нам невероятной, особенно в свете последних опубликованных материалов{298}.
Как же советскому руководству удалось мобилизовать не только Вооруженные силы и военную индустрию, но и гражданское население, которое совсем недавно вынесло на своих плечах все ужасы и страдания коллективизации, индустриализации и массовых репрессий? Ответ здесь может быть только один: это была война против жестокого и беспощадного врага, который вознамерился уничтожить их Родину, это была война на выживание, война против рабства и полного уничтожения. Как заявил британскому журналисту один советский полковник: «Об этом ужасно говорить, но своим жестоким обращением с нашими пленными немцы только помогают нам»{299}.
В государствах Прибалтики и на Западной Украине местное население поначалу приветствовало появление немцев и относилось к ним как к освободителям от коммунистического рабства. Однако эти настроения очень быстро улетучились, и все увидели, что немецкие оккупационные власти вовсе не собираются восстанавливать национальные государства или даже вводить на оккупированных территориях нормальную жизнь. Прибалтийский регион был преобразован в рейхскомиссариат Остланд, а на Украине вся власть оказалась в руках рейхскомиссара Эриха Коха, который с самого начала недвусмысленно заявил: «Здесь нет никакой свободной Украины. Наша задача заключается в том, чтобы заставить украинцев работать на Германию»{300}.
Закрытые большевиками церкви вскоре были открыты, однако германское командование не восстановило частное землевладение. Оказалось, что колхозы были пригодны для нацистской эксплуатации местного населения в такой же степени, как и для коммунистов. Здоровых молодых мужчин и женщин, не исключая даже подростков, сгоняли в специально отведенные места, а потом грузили в железнодорожные вагоны и отправляли в качестве рабов в Германию, где их ждал изнурительный труд на промышленных предприятиях и шахтах. Тех же, кто сопротивлялся, публично вешали на площадях в назидание другим. Несколько миллионов человек работали на немцев на оккупированных территориях или служили в их армии и на гражданских постах, но делали они это из безысходности, так как единственной альтернативой была обычно насильственная смерть.
Правда, не всегда. Некоторые люди становились коллаборационистами, надеясь на то, что германские власти будут поддерживать российское антикоммунистическое движение. Самым ярким примером стал генерал Андрей Власов, один из героических защитников Москвы в декабре 1941 г. Захваченный в плен на Северном фронте летом 1942 г., когда советские войска отступали по всем направлениям, он согласился сотрудничать с немцами и собрать вокруг себя группу советских военнопленных, которых можно было бы интегрировать в вермахт. В своем обращении к военнопленным, которое генерал Власов написал в 1943 г., он следующим образом объяснил причины своего разрыва с коммунизмом: раскулачивание (от которого пострадал и его отец), массовый террор, унижение армейских офицеров присутствием политических комиссаров и, наконец, «растаптывание всего русского»{301}.
Власов составил политическую программу, которая в целом признавала Октябрьскую революцию и многие черты Советского государства: национализацию предприятий, бесплатное образование и медицинское обслуживание, пенсионную систему и социальное страхование. Однако в отличие от коммунистов Власов предлагал ввести рыночную систему для сельского хозяйства, частной розничной торговли и сферы обслуживания, а также большинства промышленных предприятий. Кроме того, в его программе содержалось требование истинного самоопределения народов страны. Весьма поразительным для программы, составленной под неусыпным контролем нацистского режима, является полное отсутствие в ней каких-либо антисемитских признаков{302}. В целом его программа, вероятно, отражала общие настроения советских граждан той поры, по крайней мере насколько можно судить по беседам послевоенных гарвардских исследователей с перемещенными лицами из СССР{303}.
Трагическая слабость генерала Власова заключалась в том, что Гитлер вовсе не собирался поддерживать русский национализм и вплоть до осени 1944 г. не позволял ему создать собственную армию или какое-либо политическое движение. А после 1944 г. было уже слишком поздно менять естественный ход вещей. Многие советские солдаты и офицеры, попавшие в немецкий плен, именно по этой причине отказались присоединиться к нему. Таким образом, планы образования российского национально-освободительного движения, независимого как от Сталина, так и от Гитлера, оказались практически неосуществимыми. В конце концов получилось так, что по иронии судьбы единственным крупным сражением, предпринятым освободительной армией Власова, было сражение против немцев. В мае 1945 г. власовцы вели ожесточенные бои с войсками СС в Праге, помогая чехам освободить от оккупации свою столицу{304}.
А многие советские граждане как раз оказывали отчаянное сопротивление немецкой оккупации. В Белоруссии и на Украине, как и во многих российских областях, таких, например, как Ленинградская, Калининская (Тверская), Смоленская и Брянская, вышедшие из окружения советские солдаты объединялись с беглыми военнопленными и гражданским населением и создавали вооруженные партизанские отряды, которые скрывались в лесах и наносили немецким оккупантам довольно ощутимый урон. Они взрывали шоссейные и железные дороги и мосты, нападали на небольшие немецкие подразделения, захватывали у немцев продовольствие и боеприпасы и снова укрывались в лесах. Ставка пыталась поддерживать с ними контакт и даже руководить военными операциями. Она могла это делать нечасто, но с постоянно возраставшей эффективностью. Самый большой вклад партизан в окончательную победу над Германи-ей заключался в том, что они нарушали и без того сложный механизм тылового обеспечения германских войск. Практически все коммуникации тыловых служб с фронтом находились под ударом партизан, что не могло не подрывать обеспечение войск самыми необходимыми вещами.
С другой стороны, мощное партизанское движение способствовало заметному росту сепаратистских настроений в Белоруссии и особенно на Украине, где антифашистское движение незаметно переросло в антисоветское и продолжало существовать в первые послевоенные годы, пока его окончательно не подавили{305}.
В годы войны Коммунистическая партия создала более эффективный механизм управления страной, чем в мирное время. И в этом нет ничего удивительного. Как мы уже видели, партия испытала огромное влияние Гражданской войны и даже в мирное время продолжала вести свою пропаганду с использованием военной терминологии. Кроме того, она была идеально приспособлена к эффективной и быстрой мобилизации гражданского населения в чрезвычайных обстоятельствах. Как только германские войска приближались к тому или иному городу, партийные власти тут же создавали местные комитеты обороны, собирали ополчение из женщин, подростков и более или менее здоровых стариков, часто формировали импровизированные оборонительные рубежи и возводили фортификационные сооружения, а из числа промышленных рабочих создавали рабочие отряды городской милиции, которым вменялось в обязанность защищать город до подхода регулярной армии. Именно таким образом был, например, предотвращен захват в октябре — ноябре 1941 г. города Тулы с ее крупнейшими военными предприятиями.
Еще более красноречивым примером подобного рода стал Ленинград, в котором Совет обороны возглавил партийный секретарь города Жданов. В этот орган вошли представители партийного руководства, городского Совета, органов НКВД, а главной его задачей стала координация усилий военных и гражданских подразделений по защите города. Однако Сталин с большим подозрением относился к независимой деятельности этой организации и приказал распустить ее сразу же после снятия блокады{306}.
С августа 1941 и по январь 1944 г. Ленинград был полностью отрезан от остальной части СССР, а его население боролось за выживание в невероятно трудных условиях, особенно в течение первой зимы. Сделать точный подсчет нереально, но можно с определенной долей вероятности предположить, что во время блокады погибло более одного миллиона человек{307}.
Местное партийное руководство всегда держало под строгим контролем деятельность всех промышленных предприятий в подопечном регионе. В военное время такой контроль стал практически тотальным. Николай Патоличев, первый секретарь Челябинской партийной организации, вспоминал впоследствии, что кто-то из членов Государственного комитета обороны чуть ли не каждый день названивал директорам Магнитогорского металлургического комбината и Челябинского тракторного завода, чтобы выяснить, все ли там в порядке. Местный партийный руководитель должен был своевременно предупреждать появление слабых мест в своем хозяйстве и следить за тем, чтобы промышленные предприятия вовремя получали рабочую силу, продовольствие, горючее, запасные части и т.д. По словам Па-толичева: «Рабочий день секретаря обкома партии начинался с "Правды” и "поездного положения”»{308}.
Партийные секретари знали, что им нечего бояться арестов, если они справлялись со своей работой. Более того, личная дружба, окрепшая во время войны на партийной и государственной работе и в процессе преодоления общих трудностей, оказалась чрезвычайно прочной и служила костяком партийной сети вплоть до 1970-х годов. Иерархия номенклатурных и партийных работников зависела от прочности, стабильности и личных связей этого проверенного в войне товарищества.
Одной из самых сложных проблем для партийно-государственной элиты являлись продовольственные поставки. Во-первых, потому, что и в довоенное время партийный подход оказался малоэффективным в сельском хозяйстве. А во-вторых, в годы войны появились дополнительные трудности с продовольствием, так как германская оккупация лишила страну наиболее развитых сельскохозяйственных районов, которые давали более трети зерна, половину промышленных культур и почти весь объем сахарной свеклы. Кроме того, из колхозов в армию было мобилизовано большинство трудоспособных мужчин, и их пришлось заменять женщинами, стариками, подростками и даже инвалидами. Известный писатель Федор Абрамов, выходец из Архангельской области, где сельское хозяйство традиционно дополнялось заготовкой леса, так описывает сложившуюся ситуацию:
«Лес всем мукам мука. Гнали стариков, рваных-псрерваных работой, подростков снимали с ученья, девчушек сопленосых к ели ставили. А бабы, детные бабы, — что они вынесли за эти годы! Вот уж им-то скидки не было никакой — ни по годам, ни по чему другому. Хоть околей, хоть издохни в лесу, а в барак без нормы не возвращайся! Не смей, такая-разэдакая! Дай кубики! Фронт требует! И добро бы хоть они, бедные, пайку свою съедали, а то ведь нет. Детям сперва надо голодный рот заткнуть»{309}.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что производство продовольствия катастрофически упало на начальном этапе войны. Если в 1940 г. в стране производилось 95,5 миллиона тонн зерна, то в 1942 г. оно снизилось до 30 миллионов тонн. А число свиней за этот же период упало с 22,5 миллиона до 6,1 миллиона{310}.
И все же советские власти не повторили ошибок времен Гражданской войны. Они решали проблемы нехватки продовольствия посредством смешанных методов принуждения, и определенной гибкости. С одной стороны, они увеличили производственные нормы для колхозников, о чем можно догадаться из слов Абрамова, а с другой — отменили все ограничения на частные приусадебные участки и допустили свободную торговлю на городских рынках. Более того, они стали поощрять мелкое сельскохозяйственное производство среди заводских рабочих, что позволило тем обеспечить свои семьи дополнительными продуктами питания и немного заработать на стороне. Таким образом, любой колхозник или заводской рабочий мог заработать неограниченное количество денег на производстве и продаже овощей, фруктов, яиц и молока, если, конечно, у него хватало сил заниматься всем этим после выполнения обязательной производственной нормы в колхозе или на предприятии. В результате во многих регионах стала быстро развиваться частная торговля, хотя цены оставались слишком высокими для массового потребителя. Путешествуя на поезде из Мурманска в Москву летом 1942 г., британский журналист Александр Верт видел на железнодорожных станциях многочисленных колхозниц, которые бойко торговали продуктами питания, но только по очень высоким ценам или за бартер{311}.
Понятно, что, имея такой побочный заработок, многие колхозники стали пренебрегать работой в колхозах. Чтобы хоть как-то заинтересовать их в результатах труда, председатели колхозов вынуждены были перейти на «звеньевую» систему отработок. Звено представляло собой небольшую группу колхозников численностью около десятка, основой которой, как правило, была крупная семья. Это звено брало на себя ответственность за определенный участок земли и работало на нем в течение года. Если такая бригада работала эффективно, то без особого труда сдавала государству обязательную норму, а остальное могла свободно продавать на колхозных или городских рынках по любой приемлемой для членов бригады цене. Некоторые колхозы вскоре фактически распались на небольшие семейные фермы, которые при этом пользовались колхозным скотом, орудиями труда и удобрениями. И до тех пор, пока колхоз выполнял план и сдавал государству требуемое количество продовольствия, никто не задавал этим людям никаких лишних вопросов{312}.
Правящий режим также пытался заручиться поддержкой населения, идя на определенные уступки в области религиозной веры. Еще в 1939 г. стали постепенно затихать массовые преследования священнослужителей Православной церкви. Не исключено, что это произошло прежде всего потому, что партийное руководство надеялось с помощью более гибкой политики привлечь на свою сторону православных верующих в западных районах Украины и Белоруссии. А во время войны Сталин предпринял более решительные шаги навстречу Православной церкви. Священнослужители стали пропагандировать в церквах идеи патриотизма и внушать верующим уверенность в окончательной победе над врагом. Кроме того, Церковь стала восхвалять силу советского оружия и даже собирала деньги на создание танкового подразделения. Во время церковной службы, на которой вручали эти деньги, митрополит Московский Николай обратился к Сталину со словами: «наш общий отец»{313}.
В 1943 г. Сталин встретился с местоблюстителем патриарха митрополитом Сергием и дал свое согласие на восстановление патриархата и на возобновление деятельности центральной церковной администрации, богословской академии и трех православных семинарий. Кроме того, он позволил издавать периодический богословский журнал и возобновить регулярную церковную службу в нескольких православных приходах{314}.
Однако было бы неправильно интерпретировать все эти уступки как достижение полного согласия между Церковью и государством. Вся религиозная деятельность по-прежнему находилась под полным контролем Совета по делам церквей, председателя которого Г.Г. Карпова шутливо называли «народным комиссаром Бога». А все священники, и особенно епископы, могли занять свое место в церковной иерархии только после тщательного изучения соответствующими государственными органами и доскональной проверки на лояльность Советской власти. В этом смысле можно с полным основанием считать их членами номенклатурной системы. Как и прежде, государство не разрешало никакой религиозной деятельности, кроме еженедельной церковной службы, что само по себе оставляло мало возможностей для поднятия общинного духа среди верующих.
Депортация народов
В течение 1920-х гг. советские вожди всеми силами пытались создать зоны компактного расселения отдельных народов России. С этой целью они, например, насильно выселили казаков из районов их традиционного проживания у реки Терек, чтобы освободить место для заселения на их землях чеченцев. Кроме того, они очень надеялись, что образ жизни советских народов станет привлекательным для проживавших за пределами страны соотечественников — например, украинцев из Польши. Предполагалось, что эти соотечественники станут в массовом порядке переезжать на территорию Советской Украины. Но после неурядиц ранних 1930-х гг., а также в результате обострения международных отношений в Европе в этот период оптимизм коммунистов заметно угас. Они испугались, что так называемый пьемонтский принцип может принести Советскому Союзу больше вреда, чем пользы. К иммигрантам стали относиться настороженно, с подозрением как к реальным или потенциальным вражеским агентам. Именно поэтому те советские граждане, которые проживали на границе с другими государствами, стали подвергаться специальному государственному контролю с точки зрения их лояльности. А некоторые вообще были выселены из приграничных районов, как, например, корейцы во время войны с Японией в конце 1930-х гг.{315}.
По этой же причине Советский Союз в течение 1940— 1941 гг. включил в свой состав Эстонию, Латвию, Литву и Бессарабию. При этом элита указанных стран — учителя, вра-чи, ученые, политические деятели (в общей сложности около 5— 10 процентов населения) были депортированы на постоянное место жительства в Сибирь. А в освободившиеся дома и квартиры тут же вселились выходцы из России и Украины. Это была прежняя «этническая инженерия», но только проводимая сейчас в интересах не социальной революции, как прежде, а территориальной безопасности.
Наиболее драматичными операциями этой «этнической инженерии» были депортации целых народов во время и вскоре после Второй мировой войны. В 1941 г., например, в Среднюю Азию и Сибирь были высланы все немцы, проживавшие в Поволжье и других крупных городах России, а Немецкая Автономная Республика Поволжья была полностью ликвидирована. Вслед за этим в 1944—1945 гг. были депортированы крымские татары и проживавшие в Крыму греки. За ними последовали калмыки, балкарцы, карачаевцы, чеченцы и ингуши. Им дали несколько часов, чтобы погрузиться в вагоны для скота с примитивными санитарными условиями и без медицинского обслуживания, и в течение месяца везли на Восток. Они погибали от брюшного тифа, и, как позже вспоминал один из депортированных: «Во время коротких стоянок, на глухих безлюдных разъездах, возле поезда в черном от паровозной копоти снегу хоронили умерших (уход от вагона дальше чем на.пять метров грозил смертью на месте)».
Большинство депортированных были расселены в районах Казахстана или Сибири на землях, мало пригодных к их привычному укладу жизни, и в совершенно чужом для них климате. Им было запрещено выпускать газеты или обучать детей в школах на родных языках. А в это время русские и украинцы, главным образом военнослужащие Красной Армии и их семьи, спешно заселяли освободившиеся сельские дома и городские квартиры.
Нет никаких сомнений, что главная цель всех этих депортаций носила неприкрытый империалистический характер. Властям нужно было примерно наказать, а в конечном итоге и полностью уничтожить те народы, которые оказались неспособны быстро ассимилироваться с Российской или, точнее сказать, Советской империей и представляли определенную опасность в самых чувствительных и стратегически важных районах страны. Позже настроения обиды и возмущения несправедливостью, выражаемые депортированными народами, стали одной из причин усиления межнациональных конфликтов и деградации межнациональных отношений в СССР{316}.
Патриотизм и гражданственность
Эмигрантские историки Михаил Геллер и Александр Не-крич доказывали, что победу в войне обеспечили не коммунистические убеждения народа, а его русский патриотизм, как будто это были совершенно разные понятия{317}. Все оказалось не так просто. Нет никакого сомнения в том, что главной причиной победы в Великой Отечественной войне стал русский патриотизм, что вызвало удивление у многих современников. Довоенные марксистские теоретики неоднократно повторяли, что будущая война будет классовой по своему характеру, на чужой территории и к тому же «малой кровью». Однако случилось непредвиденное. Война стал народной, необыкновенно жестокой, кровопролитной и к тому же на своей территории. И это коренным образом изменило поведение русского народа. Советскому государству и Коммунистической партии удалось сплотить все слои населения в единый народ, объединить гражданских лиц и военное сословие, империю и местные общины, причем сделали они это гораздо лучше, чем царский режим за последние пятьдесят лет своего существования. Местное население откликнулось на мобилизацию и само защищало свои дома. Наиболее выдающимся примером подобного рода защиты является Ленинград — что было возможно только в рамках общего контроля государства. Традиционные качества русских солдат: выносливость, неприхотливость, стойкость духа, способность к самостоятельным решениям и самопожертвование ради боевых товарищей — возродились с небывалой силой внутри новой политической системы, которая использовала их со всевозрастающей эффективностью. В годы войны правящий режим наконец-то обрел свою истинную сущность: он осознал свою конечную цель и действовал в полном соответствии с преобладающими настроениями народа. Его воинственная риторика впервые обрела по-настоящему реальное значение, и он всемерно поддержал и подтвердил жертвенный патриотизм русского народа, а не подорвал его, как бывало прежде.
Вторая мировая война больше, чем что бы то ни было в предыдущие годы, способствовала кристаллизации русского национального самосознания. Разумеется, большую роль при этом сыграл тот факт, что отчаянно сражавшиеся с врагом молодые люди прошли советскую школу и были вполне грамотными людьми. Но решающим фактором была война, опыт защиты своей Родины, боевое сотрудничество с товарищами и самое главное — способность принимать самостоятельные решения и воевать на свой страх и риск, не имея подчас никаких указаний партийного или государственного руководства. Как вспоминал впоследствии Вячеслав Кондратьев, ветеран войны и писатель: «Было такое чувство, словно ты один в своих руках судьбу России держишь, — это есть не что иное, как истинное и подлинное чувство гражданина, ответственного за свое Отечество. Эта война стала для нашего поколения самым важным делом жизни... Это был настоящий взрыв любви к своей Родине. Это священное чувство готовности пожертвовать своей жизнью ради родной земли просто незабываемо». Кондратьев, как и многие другие его современники, почувствовал с горечью после войны, что этот свежий и истинный гражданский патриотизм был растоптан Сталиным и Коммунистической партией{318}.
В 1945 г. наступил очень короткий период времени, когда пропаганда и реальность почти полностью совпали по своему содержанию. Многонациональный Советский Союз одержал победу в трудной войне во многом благодаря взрыву русско-советского патриотизма, которому охотно подчинились многие другие народы — украинцы, татары, армяне, евреи, казахи и другие. И не только подчинились, но и признали его лидерство. Это было время наивысшего достижения многонационального единства, которого ни одному русскому лидеру не удавалось достичь ни раньше, ни позже.
И все же даже в этот период наивысшего триумфа были допущены очень серьезные ошибки. Депортация крымских татар и других мусульманских народов обнажила порочное наследие ненависти и нетерпимости, которое постоянно ослабляло южные рубежи Советского Союза. А грубая аннексия Прибалтийских государств, Западной Украины и Молдавии имела аналогичные негативные последствия на западной границе. В непримиримой враждебности этих народов к России и Советскому Союзу можно без особого труда увидеть семена раскола и окончательного крушения Советского Союза.