13. Восстановление экономики и «холодная война»
Начало «холодной войны»
После победы в войне СССР оказался в парадоксальной для победителя ситуации, когда многие его планы рушились, а надежды не оправдались. Страна, только что одержавшая победу в величайшей из войн, имела, казалось бы, все основания рассчитывать на мирную и безопасную жизнь. Однако условия, в которых эта победа была одержана, лишили Советский Союз многих связанных с ней надежд. Союзнические отношения с Соединенными Штатами и другими демократическими державами Запада, являясь в лучшем случае временными и оставаясь на всем их протяжении весьма настороженными, ко времени окончания войны значительно ухудшились в обстановке взаимного недоверия и подозрительности. К 1945—1946 гг., когда общий враг был уничтожен, возобновилась начавшаяся еще до войны вражда между коммунистическим лагерем и капиталистическими странами. Более того, в это время атомная бомба — оружие, с помощью которого главный союзник Советского Союза победил в войне, — угрожала опрокинуть все прежние расчеты СССР, основанные на обладании крупными сухопутными армиями. Как докладывал по этому поводу британский посол сэр Арчибальд Кларк Керр: «Равновесие сил, которое установилось к тому времени и выглядело стабильным, было внезапно и резко нарушено. Россия была остановлена Западом именно тогда, когда все, казалось, находилось в ее руках. Триста дивизий были практически лишены своего стратегического значения»{319}.
Россия всегда стремилась к обеспечению своей территориальной безопасности, либо стараясь укреплять собственные границы, либо отгораживаясь от потенциального противника обширными «буферными зонами». Именно такую стратегию проводил Сталин на заключительном этапе войны, создавая заслон из государств-сателлитов между Россией и армиями бывших союзников. В 1944—1945 гг. Красная Армия захватила у немцев и их союзников Польшу, Восточную и Центральную Германию, Чехословакию, Венгрию, Румынию и Болгарию, а возглавляемые коммунистами партизаны освободили Албанию и Югославию. В Европе Советский Союз к 1945 г. добился своих самых амбициозных имперских целей. За исключением Стамбула (Константинополя) и Греции, он поглотил все территории и народы, на которые в свое время претендовали панслависты. Для себя же Советский Союз создал «санитарный кордон» на случай нападения со стороны любой европейской державы, особенно Германии, которая рано или поздно должна была оправиться от поражения. Увы, именно в это время подобные «санитарные кордоны» стали быстро терять свое стратегическое значение.
На международных конференциях в Ялте и Потсдаме, состоявшихся в 1945 г., союзники СССР признали его приоритетные интересы в этих странах, хотя и пытались обусловить свое согласие тем, что в них должны быть установлены демократические режимы. Но советское толкование этого термина весьма отличалось от того, что имели в виду Трумэн и Черчилль. Различие состояло в том, что в одном случае речь шла о демократии, коренившейся в конституционном порядке, а в другом — о демократии, основанной на так называемой взаимной ответственности в условиях авторитарного режима. В течение некоторого времени это различие затушевывалось тем фактом, что во всем этом регионе, где население горячо приветствовало армии и политические движения, освободившие их от нацистов, широкую поддержку получила идея создания коалиционных социалистических правительств. Но поддержка стала заметно слабеть, по мере того как становилось ясно, что коммунисты желают играть доминирующую роль в таких коалициях и заставить их действовать по советскому образцу. После того, что пришлось испытать стране в период с 1941 по 1945 г., было вполне естественно, что советские лидеры стремились к абсолютной безопасности и были готовы пойти на все ради достижения этой цели, невзирая на то, как их стремление отразится на других народах. По мнению бывшего советского министра иностранных дел Максима Литвинова, это и составляло главную исходную причину начала «холодной войны», в то время как другой ее причиной стала неспособность Запада указать Советскому Союзу пределы, ограничивавшие его стремления{320}.
Таким образом, в послевоенные годы Советский Союз обеспечил себе контроль над образовавшимися государствами Восточной и Центральной Европы, оказывая поддержку податливым и послушным режимам, пришедшим к власти в этих странах. Красная Армия, тайная полиция и местныеТом-мунисты использовались для срыва митингов, организуемых другими партиями, а социал-демократов принудили объединиться с коммунистами. К 1948 г. во всех странах региона были введены однопартийные режимы. Потом этим странам были навязаны социально-экономические реформы, скопированные с советской модели. Промышленность была национализирована и полностью подчинялась централизованному планированию. Профсоюзы, подчиненные единому центру, подпали под политический контроль, а их роль свелась к выполнению функций социального обеспечения. Земельные реформы лишили права на землю ее прежних владельцев и частных фермеров, сельское хозяйство было коллективизировано. Система образования была поставлена под контроль государства с особым упором на практическую и техническую подготовку и с обязательным изучением марксистско-ленинской теории. Культуру и средства массовой информации коммунистические партии превратили в послушные орудия своей пропаганды.
После 1948 г. имелись все основания рассматривать эти страны как своего рода «внешнюю империю», которая сначала удерживалась усилиями Коминформа (Коммунистического информационного бюро, сменившего после войны Коминтерн), а затем — Советом экономической взаимопомощи (СЭВ), созданным в 1949 г., и подкреплялась Варшавским Договором, заключенным в 1955 г. Однако на территории этой империи далеко не всегда царили мир и спокойствие. Как мы увидим далее, в период с 1953 по 1981 г. здесь имели место довольно частые конфликты, в центре которых стояли серьезные разногласия по поводу путей и моделей демократического развития. Таким способом народы Восточной и Центральной Европы боролись за введение в своих странах основных принципов демократического социализма, таких, как свобода слова и право на создание оппозиционных партий и других независимых объединений.
Единственным восточноевропейским государством, не вошедшим в состав советского блока, являлась Югославия. Так как освобождение страны от нацизма не было напрямую связано с помощью СССР, то ее лидер маршал Тито не считал себя обязанным находиться в абсолютном подчинении у Сталина. На самом деле Тито был даже более радикальным коммунистом, поскольку стремился проводить программы индустриализации и коллективизации быстрее, чем это представлялось целесообразным Сталину. По словам Милована Джиласа, соратника Тито, который сопровождал последнего в ходе некоторых визитов в Москву, всех югославских руководителей отталкивали высокомерие Сталина, его цинизм и двуличие. «Он знал, что был одним из самых жестоких и деспотичных фигур в истории человечества. Но это его ни в малейшей мере не волновало, так как он был убежден, что исполняет предначертания истории»{321}. Личные отношения между двумя лидерами охладились до крайности. В конце концов в 1948 г. Сталин добился исключения Югославии из Коминформа.
Внезапный разрыв торговых связей с Советским Союзом и отзыв из страны всех русских советников заставили- югославское руководство пересмотреть самые основы социализма в своей стране и вернуться к проводившимся в Советской России в 1917 г. экспериментам, которые впоследствии были либо остановлены, либо преднамеренно отменены властями СССР. Была предоставлена подлинная автономия национальным республикам, входившим в состав Югославии, что наполнило более реальным содержанием ленинский лозунг о самоопределении наций. На производстве был возрожден «рабочий контроль», который позволял Советам, выбранным из числа рабочих, контролировать управление предприятиями в целом. Колхозы были преобразованы в кооперативы, а мелким фермерам возвращены их частные земельные наделы и предоставлены кредиты, торговые площади, организована оптовая закупка их продукции. В 1990-е гг., глядя на судьбу Югославии, мы могли убедиться в том, что такая структура союзного государства создавала питательную среду для разрастания межнациональных конфликтов. Однако в течение определенного времени она демонстрировала Европе альтернативу ленинской модели социализма.
Ядерное оружие и отношения с Западом
После взрывов американских атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки буферные государства Центральной Европы и даже гигантская Советская Армия, победившая в войне, во многом утратили свое значение. Дело не в том, что Сталин верил, будто Соединенные Штаты намеревались в ближайшем будущем направить ядерное оружие против СССР. Но он понимал, что президент Трумэн будет отныне считать себя вправе разговаривать с ним с позиции силы, и Сталин был полон решимости лишить его такого преимущества. Он очень рано пришел к выводу, что Организация Объединенных Наций — новая международная организация, пришедшая на смену Лиге Наций, — не в состоянии обеспечить эффективных гарантий международной безопасности, и поэтому, как и раньше, войну можно предотвратить только равновесием сил. Такой взгляд должен был неминуемо повлечь за собой актерскую игру с целью убедить мировое общественное мнение, что советская военная машина гораздо сильнее, чем на самом деле, иными словами, требовался «маскарад» в духе Горчакова. Такая политика предполагала периодические столкновения с Западом, но не риск вступления в серьезную войну. Это также означало, что Советский Союз должен был срочно создать свою атомную бомбу как противовес западному ядерному потенциалу{322}.
Соединенные Штаты также не рассматривали Организацию Объединенных Наций в качестве серьезного инструмента обеспечения международной безопасности. США выдвинули предложение, получившее название «План Баруха», который предусматривал создание специальной группы при ООН для осуществления контроля над любыми видами использования ядерной энергии. Такая группа имела бы право «контролировать, инспектировать и лицензировать» любую деятельность в области использования ядерной энергии. Соединенные Штаты брали на себя обязательство уничтожить все имеющиеся у них атомные бомбы и не создавать новых после учреждения такой группы и начала ее реальной деятельности. Сталин подозревал, что это предложение было не чем иным, как уловкой, позволявшей США сохранить временную монополию на ядерное оружие. В любом случае Советский Союз не собирался предоставлять кому-либо, даже самому авторитетному международному органу право инспектировать свои военные объекты без заблаговременного уведомления. Поэтому Андрей Громыко, представитель СССР в ООН, в свою очередь, выступил с альтернативным предложением: все существовавшее в то время ядерное оружие должно быть уничтожено, а производство такого оружия полностью запрещено. Компромисс между этими двумя позициями так и не был найден{323}.
Советский Союз смог найти и оперативно мобилизовать все ресурсы, необходимые для создания собственного ядерного оружия. Это стало возможным только благодаря существовавшему политическому режиму. К проекту были привлечены огромные экономические ресурсы и мощный механизм принуждения, находившиеся в руках НКВД. Люди, работавшие на положении рабов, построили ядерный реактор под Челябинском, а на месте монастыря Святого Серафима Саровского недалеко от Горького был создан завод по производству атомных бомб. Это было примером того, как советский Левиафан, запущенный на полную мощность, способен в рекордно короткие сроки совершить чудо, оборачивающееся колоссальной гуманитарной и экологической катастрофой. Заключенным, добывавшим уран в шахтах Средней Азии или строившим ядер-ные установки, не была обеспечена необходимая защита от радиации, и большинство из них умерли, пусть даже и дожив до окончания срока заключения. Уже в 1949 г. в районе челябинского реактора среди населения стали регистрировать случаи лучевой болезни, а в 1951 г. стало известно (естественно, не из газет) о том, что обширные районы бассейна реки Тобол заражены ядерными отходами. Было эвакуировано десять тысяч человек и построена система дамб, которые отрезали зараженные участки речной системы{324}.
Однако одного рабского труда было недостаточно. Для успешной реализации проекта советское руководство нуждалось в ученых высочайшей международной квалификации. Хотя Советы и располагали сведениями, переданными разведчиком Клаусом Фуксом, участвовавшим в работе над американским ядерным проектом, любая информация о работе, выполненной кем-либо другим, никогда не исключает необходимости искать и находить свой собственный путь продвижения вперед. К счастью для советских лидеров, их страна имела почти вековую традицию фундаментальных исследований в области физики. Игорь Курчатов, научный руководитель ядерного проекта, являлся продолжателем этой традиции: в двадцатых годах он проходил обучение в Ленинградском физико-техническом институте, который возглавлял Абрам Иоффе. В определенном смысле он был членом международного сообщества физиков-ядерщиков, хотя бы только по переписке, поскольку так никогда и не получил возможности выезжать за рубеж.
Курчатов и его коллеги находились под постоянным давлением. Они понимали, что у них нет иного выбора, кроме сосредоточения всех сил на создании бомбы, которую требовало от них руководство страны. С другой стороны, они работали и по убеждению. Они знали, что союзнические отношения с Западом, существовавшие во время войны, распались, и чувствовали, что если у США имеется атомная бомба, то она должна быть и у СССР, так как «нельзя позволить какой-либо стране, особенно Соединенным Штатам, иметь монополию на это оружие». Курчатов частенько называл себя «солдатом», и, как отмечал Андрей Сахаров, он сам и его коллеги были «одержимы истинно военной психологией». Заманчивое желание достичь «первоклассного научного уровня» в
сочетании с патриотизмом служило хорошей мотивацией, заглушавшей возникавшие у них сомнения{325}.
Триумф произошел в августе 1949 г., когда Советский Союз провел в степях Казахстана первое успешное испытание атомной бомбы. Сталин не стал трубить об этом успехе. Напротив, в ответ на слухи, опубликованные в зарубежной прессе, было распространено коммюнике, в котором говорилось, что у СССР уже в течение некоторого времени имелась атомная бомба. Главное заключалось в том, чтобы продемонстрировать уверенность и мощь{326}.
Установление зависимых от Советского Союза режимов в Восточной и Центральной Европе вызвало у Запада реакцию, выразившуюся в «стратегии сдерживания», как ее впервые сформулировал американский дипломат Джордж Кеннан. Но Кеннан рассчитывал, что эта политика будет реализовываться путем, оказания дипломатического, экономического и пропагандистского давления, а не только и не столько военными методами. В действительности же американская политика стала носить преимущественно военный характер. Отчасти это вызвано тем, что такие методы легче всего было представить общественному мнению как объяснение того, почему США отошли от политики изоляционизма. В свою очередь, стратегия сдерживания стала в основном опираться на ядерный потенциал, поскольку ядерное оружие при всех затратах на его создание оказывалось все-таки дешевле, чем содержание огромных армий на европейском континенте. Эта политика подпитывала чувство угрозы безопасности России и дала прекрасный аргумент в руки сторонников массированного вооружения{327}.
В рамках конфронтации с западными державами СССР располагал огромным преимуществом и не менее важным недостатком. С одной стороны, он мог непосредственно угрожать странам Западной Европы, используя обычные вооружения, в то время как Соединенные Штаты могли бы ответить на такую угрозу только с использованием ядерного оружия, решение о применении которого было намного сложнее и опаснее. С другой стороны, если бы дело дошло до широкомасштабной войны с Соединенными Штатами, то у них начиная с конца 1950-х гг. было гораздо больше средств межконтинентальной доставки ядерного оружия для бомбардировки советских городов. Именно этот стратегический дисбаланс определял многое из того, что происходило в годы «холодной войны».
Отношения с Соединенными Штатами представляли для России такой вид соперничества, с которым она никогда до этого не сталкивалась. У России не было никаких территориальных споров с ее новым противником. Напротив, Россия в какой-то мере походила на США. Обе политические системы выросли из представлений о создании совершенного общества, которые были унаследованы от эпохи Просвещения XVIII в.; обе державы стремились распространить свои идеи по всему миру. Обе были отчасти европейскими и отчасти неевропейскими[2] и поэтому инстинктивно тяготели к культуре друг друга. Большинство русских людей восхищались способностью американцев сочетать высокоразвитые технологии с высоким уровнем общественного развития. Владимир Маяковский, убежденный коммунист и поэт, воспевавший Советское государство в 1920-е гг., написал полное энтузиазма и восхищения стихотворение о Бруклинском мосте. Как бы ни были советские коммунисты настроены против «хищнического» капитализма, который, по их мнению, был характерен для американского общества, они всегда стремились к сближению с США или хотя бы к разрядке напряженности в отношениях с этой страной, рассматривая это как один из способов сокращения своих военных расходов, стабилизации международной обстановки и приобретения западных технологий, которые не могли быть созданы Россией самостоятельно{328}.
Сущность ядерного оружия подходила для таких отношений. Угроза противнику оружием, применение которого было практически нереальным из-за угрозы взаимного уничтожения, как нельзя лучше соответствовала условиям длительной конфронтации сторон, не имевших непосредственных территориальных споров. СССР и США вряд ли бы вообще начали даже обычную войну между собой: этого не позволило бы взаимное ядерное сдерживание. И все же такая политика была далеюсукё удовлетворительным способом поддержания мира: стратегия, предусматривавшая создание угрозы противнику оружием, которое нельзя применить без того, чтобы не быть уничтоженным самому, всегда содержала в себе элемент нездоровой фантазии.
Каковы бы ни были силы, ограничивавшие взаимную враждебность двух держав, несовместимость их обоюдных претензий на гегемонию именно своей модели развития мира и явившиеся результатом такой политики стратегические союзы и соответствующие обязательства делали очевидным тот факт, что Советский Союз и Соединенные Штаты в определенном отношении останутся смертельными врагами. Если бы одна из этих стран сумела распространить свою доктрину на большую часть планеты, то другая страна тут же утратила бы статус мировой державы; кроме того, это могло бы создать для нее опасные внутренние проблемы.
План Маршалла как раз и был заявкой США стать единственной мировой сверхдержавой. Предложенный госсекретарем США Джорджем Маршаллом в 1947 г., этот план предусматривал долгосрочное финансирование Соединенными Штатами программы экономического развития Европы в целях преодоления послевоенной разрухи, нищеты и безработицы, что стало бы основой восстановления здесь демократических режимов. Такая помощь предлагалась всем европейским государствам при условии принятия ими требования перехода к рыночной экономике. Советский Союз отклонил эти предложения и заставил своих сателлитов сделать то же самое, опасаясь, что принятие помощи потребует демонтажа барьеров, воздвигнутых на пути развития международной торговли, а также предоставления обширной информации о функционировании советской экономики. Советское руководство понимало, что модель экономики, призванная поддерживать советскую империю, несовместима со свободными международными рыночными отношениями. В любом случае большая часть необходимой информации была засекречена либо вообще неизвестна даже самим советским лидерам в силу того, что принятая в СССР система отчетности полностью отличалась от использовавшейся в остальном мире.
Отказ от плана Маршалла содействовал закреплению раздела Европы, способствуя созданию двух несовместимых типов экономики. Этот процесс с наибольшими осложнениями проходил в Германии, где в американской, британской и французской оккупационных зонах развивалась западная модель демократии и экономики, а в советской зоне зарождалась модель плановой экономики и укреплялась коммунистическая монополия на власть. Полярная противоположность этих двух моделей острее всего проявлялась в Берлине, который, находясь в советской зоне, также имел на своей территории три небольшие западные зоны. Когда в 1948 г. не только в Западной Германии, но и в западных зонах Берлина в качестве новой денежной единицы ввели немецкую марку, по приказу Сталина были закрыты все сухопутные пути сообщения между западной и восточной зонами, что спровоцировало серьезный международный кризис. Сталин надеялся предотвратить создание западногерманского государства или по меньшей мере помешать его включению в западный блок.
Он ожидал, что западные державы будут вынуждены пойти на включение всего Берлина в советскую оккупационную зону. Вопреки этому, опираясь на поддержку большинства населения, западные союзники около года осуществляли все необходимые поставки в Западный Берлин по «воздушному мосту». Чтобы прервать эти поставки по воздуху, пришлось бы сбивать самолеты союзников, но Сталин не был готов к прямым военным действиям. Вместо этого он фактически отступил от своей позиции, согласившись на то, чтобы Западный Берлин стал самостоятельным субъектом международного права. Казалось, что «холодная война» готова перерасти в настоящее военное столкновение, но Сталин, памятуя об аме-риканскрм ядерном оружии, оставил за собой путь к отступлению{329}.
В действительности опасность настоящей войны между СССР и Соединенными Штатами была намного реальнее в 1950—1951 гг. в Корее. Очевидно, Сталин чувствовал, что может позволить себе рисковать в Азии больше, чем в Европе, и понимал, что ему нужно утвердить здесь интересы Советского Союза и противостоять как американцам, доминировавшим в Японии и Южной Корее, так и китайским коммунистам, чья революция, успешно осуществленная в 1949 г., знаменовала собой возрождение Китая как великой державы и представляла угрозу советскому единоличному лидерству в мировом коммунистическом движении. Сталин поддержал северокорейского руководителя Ким Ир Сена в его планах завоевания Южной Кореи, предполагая, что США не решатся на войну ради ее защиты. Когда он понял, что ошибался, то есть когда увидел, что США не только вмешались в конфликт, но и утроили в связи с этим свой военный бюджет, то изменил позицию, позволив Китаю взять на себя основное бремя поддержки Северной Кореи{330}.
Таким образом, в послевоенные годы Соединенные Штаты и Советский Союз неоднократно подвергали испытанию предельные параметры своих отношений вражды и подозрительности, не доводя дело до фактических боевых действий, последствия которых были непредсказуемы и могли привести к огромным разрушениям. Каждая из двух держав рассматривала другую в качестве приоритетного фактора при определении всей своей международной и военной политики. Советский Союз шел позади США, отягощенный бременем традиционной отсталости и неэффективной экономики, что усугублялось потерями, понесенными в ходе Второй мировой войны. В советских попытках добиться паритета с Соединенными Штатами всегда присутствовали элементы блефа и опасности провала всех расчетов. Сталин начал блокаду Берлина, не имея достаточной решимости и не располагая ресурсами, необходимыми для ее реального доведения до желаемого результата. Аналогичным образом в ходе Берлинского кризиса 1958—1961 гг. Хрущев угрожал блокадой Западного Берлина, если западные державы не оставят город, но, как только Запад проявил твердость, оказалось, что он не располагает необходимыми средствами для осуществления своей угрозы. В следующий раз, разместив летом 1962 г. ракеты среднего радиуса действия на Кубе, Хрущев попытался найти дешевый способ компенсировать отсталость СССР посредством межконтинентальной доставки ядерного оружия, но, когда президент Кеннеди потребовал убрать ракеты с острова, оказалось, что СССР не располагает в этом регионе достаточным количеством военно-морских сил, которые могли бы «прикрывать» эти ракеты. Не готовый пойти на риск развязывания ядерной войны, Хрущев был вынужден выполнить это требование, и ракеты с Кубы вывезли{331}.
Учитывая все эти унизительные уступки, советские руководители, сменившие своих предшественников, приняли решение расширить производство и развертывание всех типов вооружений, какядерных, так и обычных, сухопутного и морского базирования, чтобы быть готовыми к любой конфронтации с Соединенными Штатами, где бы таковая ни возникла. Несомненно, на это решение существенно повлиял тот факт, что советская экономика была лучше приспособлена для производства вооружения, чем какой-либо другой продукции. Но даже здесь США смогли опередить СССР, особенно в производстве высокотехнологичных компьютеризированных систем оружия.
Вплоть до начала восьмидесятых годов Советский Союз пытался компенсировать свое относительное отставание путем размещения ракет среднего радиуса действия СС-20, нацеленных на территорию Западной Европы, а не на Соединенные Штаты. Смысл этого шага состоял в том, чтобы превратить Западную Европу в заложницу: угроза ракетного удара по Европе не касалась бы напрямую Соединенных Штатов, поэтому советское руководство надеялось, что они не смогут найти эффективный ответ на такую угрозу, что вбило бы клин между США и их европейскими союзниками по НАТО. Размещение ракет сопровождалось массированной пропагандистской кампанией, направленной на оказание поддержки различным европейским движениям в защиту мира в их требованиях сделать Европу безъядерной зоной и вывести из Европы натовские войска. Несмотря на широкую общественную оппозицию, правительства стран — членов НАТО ответили на советские действия размещением на европейской территории своих ракет среднего радиуса. Когда же, помимо всего прочего, во время правления президента Рейгана выяснилось, что США могут развернуть управляемые ракеты-истребители, способные сбивать советские межконтинентальные ракеты, Советский Союз понял, что не сможет разработать соответствующую технологию, обеспечивающую адекватный ответ. Это понимание способствовало появлению «нового мышления» (по выражению Горбачева): если безопасность не может быть обеспечена с помощью превосходящей военной мощи, следует искать другие способы ее достижения{332}.
Советский Союз был всегда крайне заинтересован в сохранении своих территориальных завоеваний, особенно в разделе Германии, который был официально признан западными державами в окончательном мирном договоре. Шумные угрозы Хрущева в 1958—1961 гг. по поводу статуса Берлина были направлены как раз на достижение этой цели. Однако до конца шестидесятых годов западногерманское правительство не желало ни признавать ГДР (бывшую советскую оккупационную зону), ни мириться с окончательным разделом Германии. Такая позиция получила поддержку западных держав, что было крайне важно для придания международной легитимности западногерманскому государству.
Но избрание в ФРГ в 1969 г. социал-демократического правительства во главе с канцлером Вилли Брандтом указывало на готовность общественного мнения Западной Германии к новому подходу к этим вопросам, иначе говоря, к признанию законности существования ГДР и нового территориального статус-кво в обмен на гарантии специального статуса Западного Берлина и полного его открытия для Запада. В результате такого изменения в позиции ФРГ в 1971 г. был подписан договор, который подготовил почву для более полного территориального урегулирования в Европе и для последовавшего в 1975 г. заключения Хельсинкского соглашения по безопасности и сотрудничеству в Европе. Этим Советский Союз в каком-то смысле добился цели, к которой стремился с 1945 г.: официальное международное признание границ, установленных де-факто после окончания Второй мировой войны, и создание постоянной Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе. Эта Конференция должна была периодически проводить политические консультации по совместному урегулированию кризисных ситуаций и проблемных вопросов. С другой стороны, Запад настоял на том, чтобы частью гарантий, обеспечивающих взаимную безопасность и сотрудничество, стало принятие на себя всеми сторонами обязательств по соблюдению прав человека в соответствии с тем, как это определено в Хартии ООН. Принятие Советским Союзом такого обязательства предоставляло западным идеологам мини-плацдарм внутри страны, и это обстоятельство в течение последующих 15 лет постоянно раздражало советское руководство. С другой стороны, именно это обязательство постепенно учило советских лидеров воспринимать международные дела с точки зрения Запада.
Настоящие трудности возникли в отношениях с Китаем, хотя эти отношения должны были бы быть самыми близкими. Здесь ситуация оказалась прямо противоположной той, которая сложилась в отношениях между СССР и США. Со времени китайской коммунистической революции 1949 г. Россия и Китай были братьями по оружию, но одновременно с этим они являлись двумя главными державами Евразии, соседями, имевшими общие границы протяженностью несколько тысяч километров, между которыми существовали территориальные споры, возникшие из-за того, что Китай называл «неравноправными договорами», заключенными еще в XIX в. Эти споры касались северо-восточных районов Казахстана и морской акватории, расположенной к северу и востоку от рек Амура и Уссури. Кроме того, большинство образованных русских людей привыкли считать «азиатчину» источником тирании и коррупции и смотрели на самую многочисленную и хорошо вооруженную азиатскую нацию со страхом и неприязнью. Китай был единственной соседней страной, по численности населения превосходившей Россию. Кроме того, с 1964 г. у Китая имелось собственное ядерное оружие. Большинство простых людей в России считали именно Китай, а не страны НАТО или США своим самым опасным противником.
Китай являлся и прямым идеологическим противником СССР. В течение нескольких лет после прихода к власти китайские коммунисты соглашались оставаться в роли младшего партнера в международном коммунистическом движении. Но после того как в 1955 г. Хрущев стал искать сближения с Тито и начал пропагандировать принцип мирного сосуществования с Западом, развенчав культ личности Сталина, Мао Цзэдун подверг его резкой критике за «контрреволюционную политику»; Соединенные Штаты лидер Китая с презрением окрестил «бумажным тигром». На это Хрущев остроумно ответил: «Это действительно бумажный тигр, только с ядерны-ми зубами». Начиная с этого времени и в последующие годы Китай постоянно оспаривал у СССР взятую им на себя роль хранителя чистоты марксистско-ленинского учения и лидера международного коммунистического движения. «Большой скачок», предпринятый Китаем в 1958—1959 гг., и «культурная революция» 1966—1969 гг. продемонстрировали отчаянную смелость подхода китайского руководства к проведению социальных преобразований и их решимость любой ценой совершить быстрый прыжок в коммунизм, даже такой огромной, какую советский народ заплатил в тридцатые годы. Китай начал расширять контакты со странами «третьего мира», продавая им вооружение и убеждая их предпочесть китайскую модель социализма советской системе.
Различные международные совещания коммунистических партий так и не смогли устранить углублявшийся раскол, который усугубился в 1959 г., когда Советский Союз прекратил помощь Китаю в разработке ядерного оружия. В следующем году СССР отозвал более двух тысяч своих советников и специалистов, занятых в Китае реализацией различных экономических проектов, а вскоре за этим последовала взаимная высылка студентов, обучавшихся в вузах двух стран. С каждым годом Советская Армия разворачивала все больше дивизий на Дальнем Востоке, и к 1980 г. там оказались дислоцированы около четверти всех советских сухопутных войск{333}.
Враждебность между СССР и Китаем достигла апогея в марте 1969 г., когда солдаты китайской регулярной армии атаковали советских пограничников на острове Даманский в русле реки Уссури. Китай предъявлял территориальные претензии на этот остров. Советский Союз ответил на нападение два месяца спустя ракетно-артиллерийскими ударами по китайской территории. Вполне вероятно, что в этот момент советское руководство всерьез рассматривало возможность нанесения по Китаю упреждающего ядерного удара, чтобы не позволить ему завершить разработку систем доставки своего ядерного оружия, что сделало бы возможным адекватный ответ{334}.
После этого инцидента обе стороны отступили со своих позиций, сознавая опасность той огромной разрушительной войны, которую могли повлечь за собой полномасштабные военные действия между ними. В начале семидесятых годов Китай стал допускать те же грехи, за которые он раньше осуждал Советский Союз. В целях обеспечения собственной безопасности Китай начал осуществлять политику сближения с Соединенными'Штатами и отход от «решительных кампаний по строительству социализма» в сторону возрождения рыночной экономики. Учитывая неминуемое ослабление международного социалистического движения, цель возглавить его уже не казалась столь привлекательной.
После Сталина Советский Союз предпринял самую амбициозную в собственной истории попытку распространить свое влияние по всему миру. В работах, написанных в 1914—1918 гг., Ленин призывал к перенесению внутренней классовой борьбы на международную арену, к подъему колоний на борьбу с метрополиями. Это, по его мнению, должно было решительно сместить мировой баланс сил в пользу социализма. Но Советский Союз был слишком слаб, находясь в окружении капиталистических стран Европы, что не позволяло ему перевести эти планы в плоскость практической геополитики. Однако это стало возможным после окончания Второй мировой войны.
С середины 1950-х гг. ситуация изменилась. В условиях «ядерного пата» и растущей стабильности в Европе Советский Союз понял, что нельзя рассчитывать на приобретение каких-либо новых стратегических преимуществ в Европе, не подвергаясь неоправданному риску, тогда как в странах «третьего мира» такая возможность выглядела соблазнительной. Здесь обстановка была гораздо менее стабильной, поэтому политическому влиянию и экономическому доминированию Запада вполне и без особого риска можно было бросить вызов. Неудачи были в принципе приемлемы, так как не затрагивали напрямую интересов безопасности СССР. Хрущев и его последователи всегда рассматривали политику мирного сосуществования с Западом как средство продолжения борьбы против империализма другими методами, исключавшими риск прямого военного столкновения с империалистическими державами. В то же время, наращивая военную мощь, Советский Союз считал полезным иметь военно-морские и военно-воздушные базы в Азии, Африке и Латинской Америке.
Оказание помощи антиимпериалистическому движению в странах «третьего мира» на деле означало поддержку национализма, а не социализма. Была принята стратегия, в соответствии с которой антиколониальные национально-освободительные движения и борьба за образование независимых «национальных демократических государств» рассматривались как «этапы на пути строительства социализма».
В рамках реализации этой стратегии в конце 1950-х гг. Советский Союз оказывал финансовую и техническую помощь в строительстве гигантского металлургического завода в Индии и Асуанской гидроэлектростанции в Египте, продавая при этом обеим странам советское оружие. Когда в 1959 г. власть на Кубе захватил Фидель Кастро, Советский Союз воспользовался этим для создания своего плацдарма в Латинской Америке и взял на себя фактически полное финансирование слабой кубинской экономики, покупая на Кубе сахар и никель по ценам, значительно превышавшим мировые, и дешево продавая ей нефть. Куба стала базой для советских военных кораблей и разведывательных самолетов, которые действовали в непосредственной близости от территории Соединенных Штатов. Куба также поставляла своих агентов для поддержки антиколониальных движений, включая террористические организации во всех регионах мира{335}.
Когда в 1964 г. США вступили во вьетнамский конфликт, стремясь защитить Южный Вьетнам от коммунистической революции и внешней агрессии, СССР стал поставлять оружие Северному Вьетнаму, способствуя таким образом последующему поражению американцев и пользуясь этой возможностью для дискредитации американской политики в глазах не только «третьего мира», но и общественного мнения во многих странах Запада. Развернув военно-морские и военно-воздушные базы во Вьетнаме, Советский Союз смог гораздо более эффективно распространять свое военно-политическое влияние по всей Юго-Восточной Азии и на западе Тихоокеанского региона.
И тем не менее не все эти огромные затраты пошли на пользу Советскому Союзу. Например, в 1972 г. Египет неожиданно выслал из страны всех советских военных советников и закрыл советские военно-воздушные базы. Таким образом была продемонстрирована неспособность сверхдержавы контролировать подопечные страны, находящиеся вдали от ее границ: большая часть ранее произведенных затрат и вложений в Египет оказалась выброшенной на ветер. Но Москва всегда была готова к списанию таких потерь в интересах противостояния политике западных держав и расширения сфер своего влияния.
Однако там, где потенциальный союзник находился близко к границам СССР, Советский Союз вел себя гораздо более решительно. В 1979 г. в целях предотвращения падения коммунистического режима, за три года до этого пришедшего к власти в стране, в Афганистан был введен контингент советских Вооруженных сил. Вскоре советские войска столкнулись там с теми же трудностями, что и российские на Северном Кавказе 150 лет назад. Население, разбросанное по огромной гористой территории, ненавидело интервентов и все более склонялось к поддержке фундаменталистских исламских движений, которые возглавили сопротивление. В свою очередь, исламистам оказывали помощь Пакистан и Соединенные Штаты. Не решаясь на проведение политики геноцида и не желая допустить слишком больших потерь в своих войсках, советские руководители оказались к середине 1980-х гг. в тупиковой ситуации.
Состояние советского общества после войны
Советский Союз вышел из Второй мировой войны победителем, но с крайне разрушенной экономикой. Примерно четверть всех имевшихся на начало войны материальных ценностей была уничтожена: нужно было восстанавливать или строить заново огромное количество зданий, жилых домов, административных и производственных помещений, автомобильных и железных дорог, поднимать сельское хозяйство. Но для достижения этих целей страна не располагала достаточным количеством трудоспособного здорового населения с соответствующей этим целям возрастной и половой структурой: за годы войны погибло примерно 24—27 млн человек; огромное число людей было перемещено в новые места проживания. В стране наблюдался сильнейший дефицит трудоспособного мужского населения и соответственно насчитывалось огромное количество вдов и молодых женщин, которые так никогда и не смогли стать женами{336}.
Тем не менее моральный дух народа в то время был необычайно высок, и советские люди как никогда раньше ощущали свое единство. Появилось целое поколение военных командиров и центральных, и местных государственно-партийных кадров, относительно молодых, до 1941 г. еще не испытанных, но впоследствии прошедших страшное боевое крещение и доказавших свою способность осуществлять действенное руководство. Причем это касалось как чисто военных операций, так и решения хозяйственных задач, возникавших в ходе всенародной войны. Рядовые советские граждане, напуганные террором и политической смутой 1930-х гг., подверглись еще одному ужасному испытанию и поняли, что перед лицом смерти они должны полагаться не столько на государство, сколько на своих ближайших товарищей и непосредственных командиров, а также на собственную отвагу и смекалку. Молодые люди всех социальных слоев, принадлежавшие к различным национальностям, оказались собраны в сплоченные, взаимосвязанные соединения, которые вели жесточайшую борьбу, хотя и несли при этом тяжелые потери.
Легитимность Советского государства казалась в то время более убедительной, чем когда-либо ранее. Советский Союз не создал совершенного общества, но он освободил Европу от страшного и разрушительного врага, что имело практически такую же ценность. До золотого века было еще далеко, но апокалипсис был предотвращен.
Таким образом, война породила в СССР уверенный в себе авторитарный правящий класс и довольно массовый, бесклассовый и многонациональный, патриотизм. Прежний, искусственно культивировавшийся и несколько иллюзорный «пролетарский интернационализм» уступил место новому и испытанному советско-русскому патриотизму, особенно среди людей военного поколения. Они воевали не в классовой битве, а в национальной войне русских против немцев. Именно эту мысль настойчиво проводил Илья Эренбург в своих колонках, публиковавшихся в «Правде», и истинность такого отношения подтверждалась ежедневным опытом войны. Тем не менее русский патриотизм не был национализмом в обычном значении этого слова, поскольку, как известно, советские люди не составляют отдельную нацию. Скорее всего это был своего рода многонациональный имперско-социалистический мессианизм, порожденный победой в войне. Создание тяжелой промышленности и «строительство социализма» приобрели совершенно новое и гораздо более ощутил/ое значение благодаря военному опыту. Не случайно символы войны стали доминирующей темой советской пропаганды, затмив даже Октябрьскую революцию, так как эта война вызвала к жизни сплоченное общество, управляемое, что вполне объяснимо, авторитарными методами{337}.
Не все советские нации приняли этот неороссийский патриотизм. Грубое присоединение Прибалтийских республик, Западной Белоруссии, Западной Украины и Молдавии вызвало у большинства населения этих районов враждебное отношение к русским и к коммунизму. Мусульмане, проживавшие на Кавказе, особенно чеченцы, испытывали такие чувства уже давно, а после депортации 1944—1945 гг. их враждебность к Советскому Союзу и особенно к русским заметно усилилась. В будущем эта исторически сложившаяся межнациональная неприязнь станет серьезным источником слабости Советского Союза.
Но все же, даже вместе взятые, они составляли очень незначительное меньшинство населения. Что касается остального народа, то это был редкий исторический момент, когда русская нация могла трансформироваться в некую неороссий-скую форму общества со сложным национальным составом, подобно британской нации, но только более разнообразную и многокомпонентную, ядром которой оставались бы русский язык, русская культура и российская государственность. Дальше мы увидим, почему этого не произошло.
270
Люди, отношение которых к Сталину и коммунистическим методам управления было неоднозначным, находили источник энтузиазма в воспоминаниях о минувшей войне, что помогало им и в жизни, и в работе. Андрей Сахаров, который в то время работал над секретным ядерным проектом, позже вспоминал: «Именно потому, что я уже много отдал этому и многого достиг, я невольно, как всякий, вероятно, человек, создавал иллюзорный мир себе в оправдание... Очень скоро я изгнал из этого мира Сталина... Но оставались государство, страна, коммунистические идеалы. Мне потребовались годы, чтобы понять и почувствовать, как много в этих понятиях подмены, спекуляции, обмана, несоответствия реальности»{338}.
Подобное разочарование постепенно охватывало большинство молодых людей, демобилизованных в 1945“ 1946 гг. Дома их встретили страшная экономическая разруха, разбитые семьи, перенаселенные коммуналки, длинные очереди за самыми необходимыми продуктами и вещами. Демобилизованные солдаты и офицеры были вынуждены носить потертые военные гимнастерки и шинели, а они-то ожидали, «что имеют право на жизнь, достойную героев»{339}. Но хуже всего было то, что качества, столь необходимые на фронте, — смелость, способность принимать самостоятельные решения и рисковать — оказались абсолютно не востребованы в условиях советской мирной жизни. Вот как об этом позже написал один такой бывший солдат: «Мы не ждали молочных рек и кисельных берегов. Своими глазами видели спаленные села, руины городов. Но у нас все же появились свои, пусть и расплывчатые, представления о справедливости, о собственном назначении, о человеческом достоинстве. Они удручающе не совпадали с тем, что нас ждало едва не на каждом шагу»{340}.
Дело в том, что Сталин и партийно-государственный аппарат, на время войны ослабившие вожжи, особенно в отношении военных, стремились вновь приобрести неоспоримый контроль над всем советским обществом. Более того, они верили, что доказали свое право на это. Открыто выступать против авторитета военных было практически невозможно, однако уже в 1946 г. право избирать (читай «назначать») секретарей парторганизаций в воинских частях было у Вооруженных сил отобрано и
вновь передано под контроль партийной иерархии. Хотя институт военных комиссаров и не был восстановлен, офицеров заставляли посещать специально созданные школы политучебы, с тем чтобы они сами стали политкомиссарами{341}. Маршал Жуков, герой войны, пользовавшийся огромной популярностью в армейских кругах и имевший основания претендовать на лавры победителя в войне и соперничать с самим Сталиным, был назначен на скромную для него должность начальника Одесского военного округа. Беспрецедентно высокий общественный авторитет офицеров-партийцев был подкреплен созданием сети суворовских училищ, воспитанники которых получали не только военное образование, но и обучались социальному «политесу» (например, бальным танцам). Таким образом, партийно-военная иерархия становилась новой общественной элитой{342}.
Партия, в свою очередь, ужесточала требования к приему в свои ряды. Во время войны для приема в члены ВКП(б) солдату требовалась только рекомендация его непосредственных командиров без какой-либо дальнейшей проверки его благонадежности. Высшие эшелоны партийной иерархии в целях повышения своего профессионального партийного уровня создали специальную сеть высших партийных школ, в которых все партийные руководители, начиная со звена секретарей райкомов, должны были систематически проходить курсы переподготовки. Совещания партийных органов — от Политбюро и ниже — стали вновь проводиться на регулярной основе, хотя первый после 1939 г. съезд партии был созван только в 1952 г.
Имея за плечами опыт солидарности, полученный во время войны, партийная номенклатура стала чувствовать себя намного увереннее в своих креслах. Сталин создал ее, но теперь она начала осознавать собственную силу. Партийные руководители научились работать без подсказки сверху, зачастую даже без разрешения самого Иосифа Виссарионовича, и этим представляли угрозу его доселе безграничной власти. Хотя они являлись сталинскими креатурами, на деле им уже было легче обходиться без него. Чтобы удержать их в узде, Сталин возобновил террор, хотя и не такой массовый, как в тридцатые годы. Теперь он был выборочным, в соответствии с международной обстановкой 1947—1948 гг., которая характеризова- , лась атмосферой «холодной войны», где главную роль играли два противоборствовавших военных блока.
Солидарность и независимость партийной номенклатуры особенно явно проявлялась в Ленинграде, городе, который во время войны был практически на два года отрезан блокадой от остальной страны. Сталин стал с нервной подозрительностью относиться ко всем ленинградцам и именно в Ленинграде провел одну из самых кровавых послевоенных «чисток». Андрей Жданов, бывший во время войны первым секретарем Ленинградского обкома партии, был назначен секретарем Ком-информа, отвечавшим за отношения с зарубежными социалистическими партиями. После разрыва в 1949 г. с маршалом Йосипом Броз Тито и коммунистами Югославии Жданов неожиданно умер, возможно, от сердечного приступа, вызванного злоупотреблением спиртным. Ряд других высших партийных руководителей Ленинграда были арестованы и приговорены к расстрелу закрытыми судебными заседаниями без публичной огласки предъявленных им обвинений. Вероятно, эта «чистка» была связана с обострением «холодной войны» и потенциальной самостоятельностью ленинградской партийной номенклатуры{343}.
Другой группой, которая могла пользоваться поддержкой Запада после создания в 1948 г. государства Израиль, были евреи. Еврейский антифашистский комитет, созданный во время войны в целях мобилизации помощи со стороны евреев в войне против Германии, был распущен, а его председатель Соломон Михоэлс убит. Был закрыт Московский еврейский театр, арестованы многие деятели культуры еврейской национальности. Некоторых из них судили и приговорили к расстрелу по смехотворному обвинению в том, что они якобы участвовали в заговоре по передаче Соединенным Штатам территории Крыма. В январе 1953 г. было объявлено об аресте группы врачей, которые «планировали уничтожение высших партийных кадров СССР», а органы безопасности подверглись критике за «потерю бдительности», поскольку не смогли разоблачить эту группу раньше. Все указывает на то, что Сталин планировал провести еще целый ряд «чисток», которые, возможно, уже не уступали бы по масштабам «чисткам» тридцатых годов и сопровождались бы массовой депортацией евреев в Сибирь. Но 5 марта 1953 г. Сталин умер, не успев осуществить свои планы.
Восстановление экономики
Послевоенное восстановление экономики шло удивительно быстрыми темпами, и уже к 1947—1948 гг. многие показатели тяжелой промышленности вышли на уровень 1940 г. Этот успех можно отчасти объяснить тем, что одновременно с восстановлением фабрик и заводов в западных, бывших оккупированных районах страны продолжали действовать предприятия, эвакуированные на восток СССР во время войны. Но в большей мере высокие темпы восстановления экономики отражают тот факт, что произошел возврат к испытанным принципам, методам и приоритетам хозяйствования, применявшимся в тридцатые годы и практически не претерпевшим изменения в первый послевоенный период. В послевоенной экономике сохранились все перекосы и ошибки первых пятилеток: крайний авторитаризм в управлении и чрезмерная секретность, недостаток оборотных средств и низкое качество оборудования, штурмовщина в конце каждого месяца. После периода военного напряжения, характеризовавшегося жесткой дисциплиной, советские предприятия вновь стали «ассоциациями взаимной зашиты» хозяйственных руководителей и рабочих.
В демографической структуре рабочей силы теперь все большая доля приходилась на женщин и рабочих-мужчин, не получивших достаточной профессиональной подготовки, в то время как опытных и квалифицированных рабочих явно не хватало. Это в значительной мере усугубляло трудности. Хотя рабочие, занятые в различных отраслях промышленности, трудились в условиях военной дисциплины, их рабочий режим был организован далеко не лучшим образом, и они фактически сами контролировали весь трудовой процесс. Руководители предприятий, озабоченные поиском необходимых для производства рабочих рук, смотрели сквозь пальцы на небрежно выполненную работу и, естественно, не применяли к рабочим суровых мер военной дисциплины. Тем не менее жизнь рабочих была далеко не легкой: многие жили в антисанитарных условиях, в неотапливаемых бараках, где отсутствовали даже самые элементарные приспособления для приготовления пищи. Условия, в которых они работали, были не менее суровыми: в цехах либо царил пронизывающий холод, либо стояла невыносимая жара. Производственные помещения имели плохую систему вентиляции, а рабочие места представляли опасность для здоровья и жизни рабочих, так как не были оснащены защитными ограждениями. Нередко ответом рабочих на такое положение были попытки подыскать работу с более подходящими условиями труда. Текучесть кадров оставалась весьма высокой, несмотря ни на какие драконовские меры, направленные против «летунов»{344}.
Неспособность Советской власти справиться с этими проблемами предопределила то, что, хотя объемы промышленного производства уже в начале 1950-х гг. превысили довоенный уровень, дальнейший рост промышленности приобрел характер стагнационного развития, когда расширение производства достигалось за счет привлечения новых рабочих рук, в основном из сельской местности, а не за счет совершенствования технологии. Неспособность внедрять инновационные технологии, отсутствие эффективных методов стимулирования рабочих и неудачные попытки упорядочить производственный процесс на предприятиях — все это обусловило отставание СССР от стран Западной Европы, Северной Америки и Восточной Азии на целое поколение. К середине 1970-х гг. рост промышленного производства, видимо, практически прекратился, и началось его падение; экономика становилась все менее жизнеспособной, за исключением, пожалуй, военно-промышленного комплекса. Промышленные предприятия постепенно превращались в оплоты социального обеспечения, которые предоставляли сотням, а иногда и тысячам рабочих и их семьям жилье, детские сады, спортивные сооружения, дома отдыха и специальные ведомственные поликлиники. Подобные функции приобрели к этому времени не менее важное значение, чем непосредственное производство.
Огромные ресурсы и авторитарные методы руководства пока еще позволяли сосредоточивать усилия на развитии отдельных особо важньїх отраслей, где производилась продукция необходимого высокого качества. Это касалось военных и космических технологий, которые являлись весьма престижными и привлекали лучших специалистов и хозяйственников. Но все остальные отрасли промышленности, не входившие в категорию приоритетных, управлялись менее способными и менее амбициозными руководителями и приходили в упадок.
Крестьяне надеялись, что после войны колхозы будут навсегда распущены, но по указу, изданному в сентябре 1946 г., все земли, приобретенные частными лицами во время войны, должны были быть незамедлительно возвращены колхозам; наказания за «хищения социалистической собственности» ужесточались, а задания по сдаче продукции государству увеличивались. Цены, которые государство платило за эти поставки, были настолько низкими, что в ряде случаев даже не покрывали транспортных издержек по доставке сельхозпродукции в город. В результате стоимость трудодня в 50 процентах колхозов в 1946 г. составляла где-то порядка рубля, а то и меньше, что равнялось стоимости примерно трети килограммовой буханки черного хлеба{345}. Многие крестьяне отказались от содержания в своих индивидуальных хозяйствах коров и начали разводить коз — «сталинских коз», как их тут же окрестило сельское население, — так как их молоко не подлежало сдаче государству. Проведенная в 1947 г/денежная реформа резко понизила стоимость сбережений населения, которые не хранились в сберкассах. Крестьяне, хранившие заработанные во время войны деньги «под матрасом», сразу же потеряли большую часть своих накоплений{346}.
После этого обнищание колхозов усугубилось, а колхозное крестьянство оказалось деморализовано еще более, чем до войны. Вероятно, самый значительный ущерб был нанесен сокращением трудоспособного мужского населения. Сельские парни, прошедшие войну, редко возвращались в родные деревни, не желая обрекать себя и свои семьи на нищенское существование. Поскольку фронтовикам выдавались паспорта, они искали и находили работу на транспорте, в строительстве или на промышленных предприятиях. Сельский труд становился фактически женской монополией, а так как тяглового скота не хватало, женщины нередко впрягались в конскую упряжь и тянули по полю плуг{347}.
В 1946 г. тяжелейшая засуха поразила Молдавию и Украину, приведя к страшному голоду и массовым эпидемиям. Завышенные планы госпоставок не позволяли крестьянам оставлять достаточное количество зерна даже для собственных нужд. От голодной смерти они спасались, сажая картофель. Около пяти миллионов крестьян покинули свои деревни, и, вероятно, около одного миллиона человек умерли от недоедания и связанных с ним болезней{348}.
Продолжающийся жесткий контроль со стороны государства и отсутствие необходимых капиталовложений в деревню привели к тому, что рост объемов сельскохозяйственного производства оказался ниже, чем после 1921 г. К 1952 г. все еще не был достигнут довоенный уровень. Хотя карточная система была отменена в 1947 г., мясные и молочные продукты в государственной торговле имелись только в крупных городах с хорошим снабжением, да и то с частыми перебоями. В основном люди приобретали эти продукты на рынках, где продавалась продукция индивидуальных хозяйств. Эти хозяйства, занимавшие всего от 1 до 2 процентов всех сельскохозяйственных угодий, давали в 1950-х гг. более половины общего производства овощей, мяса и молока, более 60 процентов всего выращиваемого в стране картофеля и свыше 80 процентов яиц{349}.
Культура, наука и образование
Во время войны наблюдалось ослабление государственного давления в области культуры. Нарком культуры Жданов старался поднять патриотический дух, а для этого снова понадобились хорошие писатели и музыканты, несмотря на то что не все они разделяли партийное мировоззрение. Давно молчавшие литераторы, такие как Анна Ахматова, Борис Пастернак и Михаил Зощенко, вновь смогли публиковать свои произведения. Шостаковичу снова «разрешалось» сочинять музыку — его «Ленинградская симфония» с ее повторяющимися «жестоко-безумными» пассажами стала символом сопротивления фашизму (хотя в частных беседах Шостакович утверждал, что она была направлена против тоталитаризма любого рода, включая его сталинский вариант){350}.
После войны потребность партии в писателях и музыкантах значительно уменьшилась. Центральный Комитет в своем постановлении от 14 августа 1946 г. осудил литературные журналы «Звезда» и «Ленинград» за публикацию произведений, «проникнутых духом низкопоклонства по отношению ко всему иностранному», а также за то, что литературная политика этих изданий имела в своей основе не «интересы правильного воспитания советских людей», а «интересы личные, приятельские», то есть, выражаясь советским языком того времени, основывалась на «блатных связях». Двух ленинградских авторов исключили из Союза писателей СССР: Михаила Зощенко, обвиненного в «гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности», и Анну Ахматову, чьи произведения, как говорилось в постановлении, были пропитаны «духом пессимизма и упадничества...» и застыли «на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства»{351}. Даже секретарь Союза писателей Александр Фадеев подвергся критике за роман «Молодая гвардия», который, описывая движение сопротивления немецким захватчикам на оккупированной территории Донбасса, недостаточно четко показал ведущую роль Коммунистической партии в этой борьбе. В том же постановлении нападкам подвергся Сергей Эйзенштейн за «недостаточно героический» образ Ивана Грозного в одноименном фильме.
Постановление от 10 февраля 1948 г. осудило «формализм» в музыкальных произведениях. Это постановление было непосредственно направлено против грузинского композитора Вано Мурадели, который «ошибочно» показал враждебное отношение грузинского и северокавказских народов к России во время Гражданской войны. Этот взгляд был абсолютно недопустим для неороссийских патриотов. Активисты Союза композиторов воспользовались постановлением для запрещения публикации и исполнения сочинений Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна и других композиторов. Восьмая симфония Шостаковича, написанная им вслед за «Ленинградской симфонией», дошла до слушателей только спустя несколько лет{352}.
В научно-исследовательских институтах усердно занимались выкорчевыванием «космополитизма». В Институте языкознания профессор Н.Я. Марр был снят с должности за то, что в своих работах писал о том, что все языки имеют общее происхождение и в будущем пролетарском интернациональном сообществе сольются в единый язык. Сталин же решил, что единственным языком, достойным будущего человеческого общества, является русский: он учил, что язык, будучи постоянным элементом, свойственным любой национальной культуре, менее всего подвержен социальным изменениям{353}. Одним словом, для Сталина понятия пролетарского интернационализма и русского империализма окончательно отождествились.
В генетике «босоногий ученый» Трофим Лысенко при поддержке партии одержал верх над гораздо более авторитетными и известными исследователями. Вопреки принятой в биологии теории он учил, что признаки, приобретенные живыми организмами под влиянием окружающей среды, могут передаваться по наследству. Из своего учения он сделал вывод о том, как можно усовершенствовать процесс селекции растений. В академических кругах его теория расценивалась как плохо подтвержденная фактами гипотеза, но Лысенко удалось захватить власть во Всесоюзном НИИ растениеводства, откуда он более десяти лет руководил генетической и большей частью биологической науки страны.
Во всех подобных случаях партийные ставленники в научных учреждениях и творческих союзах, используя руководящее положение в проведении кадровой политики, назначали на ключевые должности кандидатов из своих номенклатурных списков, удаляя неугодных им людей. Это была целая система назначений «по блату», жаловаться на которую было просто некуда. Наказанием за попытки борьбы с этой системой были теперь не тюрьма и расстрел, как в тридцатые годы, а, как правило, увольнение с последующим понижением в должности и переводом в рядовые сотрудники, что означало лишение привилегий, переезд в коммуналку и отоваривание в обычных государственных магазинах с пустыми прилавками и длинными очередями. Такую дорогую цену готовы были заплатить далеко не все. Большинство исследователей и ученых либо переориентировали свои работы в соответствии с линией начальства и идеологов, либо уходили в области, свободные от какой-либо идеологической подоплеки. Шостакович, например, серьезно думал о том, чтобы покончить жизнь самоубийством, но затем ушел в идеологически нейтральную область, сочинив целую серию прелюдий и фуг в стиле Баха{354}.
Хрущев и реформы послесталинского периода
После смерти Сталина в марте 1953 г. советские лидеры оказались перед серьезной дилеммой. Они добились больших успехов в восстановлении разрушенной войной промышленности, хотя и сохранили в ней все губительные структурные недостатки, присущие экономике 1930-х гг. Во всех других отраслях хозяйства ситуация складывалась критическая. Производительность труда в сельском хозяйстве была лишь ненамного выше уровня 1913 г., хотя доля городского населения, которому требовались продукты питания, по сравнению с тем временем значительно увеличилась. Жилья не хватало, а условия быта были зачастую вопиюще антисанитарными. Это положение касалось всех слоев населения, за исключением немногих привилегированных групп. Также не хватало потребительских товаров и услуг, а многих из них просто не существовало. Транспорт работал с перебоями, был перегружен. В целом весь этот дефицит сказывался на работе даже самых приоритетных секторов экономики: рабочие, которым было негде отремонтировать обувь, которым не удавалось вовремя приходить на работу из-за опозданий транспорта и приходилось часами выстаивать в очередях за продуктами и страдать бронхитом из-за сырости в квартирах, не могли без сбоев выпускать высококачественную продукцию.
Для страны, которая хотела видеть себя сверхдержавой, демографическая ситуация складывалась неблагоприятно и даже угрожающе. Война унесла жизни огромного числа молодых мужчин, а многие выжившие в войне находились теперь в исправительных лагерях или на специальных поселениях (читай — в ссылке), где их опыт и здоровье растрачивались впустую.
Такое положение дел настоятельно требовало радикальных и давно назревших перемен. Однако осуществить их было совсем не просто. За несколько лет после войны сложилась удивительно стабильная, даже жесткая социальная структура населения. К началу 1950-х гг. послевоенная номенклатурная элита упрочила свое руководящее положение и привилегии. Кроме того, хозяйственные руководители обладали всеобъемлющей властью над рабочими, находившимися в их подчинении. Они вовсе не собирались легко со всем этим расставаться.
У тех, кто пришел к власти после Сталина, имелся один крайне важный приоритет. Он состоял в том, чтобы никто из них не смог сосредоточить в своих руках такую власть, какой обладал Сталин. На время они забыли про свои противоречия и объединились против Лаврентия Берии, который, являясь руководителем сил безопасности, был самой подходящей кандидатурой на роль нового тирана. Он был арестован и казнен по обвинению в «шпионаже в пользу Великобритании». Его бывшие коллеги сразу же после этого значительно сократили аппарат секретных агентов, уволив большое число оперативников и информаторов. Вся система госбезопасности была поставлена под строгий партийно-государственный контроль и стала называться КГБ (Комитет государственной безопасности).
Сообщение о том, что Берия оказался предателем, заставило многих людей, осужденных при нем специальными судебными заседаниями, писать апелляции о пересмотре их дел и об освобождении из мест заключения. Какое-то число заключенных было действительно выпушено на свободу с последующей реабилитацией. Сам факт реабилитации имел большое значение, так как эти люди могли по возвращении из заключения претендовать на получение жилплощади, работы и привилегий, утерянных много лет назад. Таким образом, это был своего рода страховой полис для элиты. Это также свидетельствовало о том, что судебная система и органы прокуратуры освобождаются от неусыпного контроля тайной полиции и могут настаивать на минимальном соблюдении «социалистической законности». Соответственно поднимался вопрос, что делать с ГУЛАГом. Даже те, кто придерживался жестких взглядов по данному вопросу, признавали экономическую неэффективность лагерей и социальную угрозу, которую они могут представлять для стабильности общества. Во многих лагерях происходили забастовки и восстания заключенных, и всегда существовала угроза, что заключенные, многие из которых имели опыт участия в войне в составе регулярной армии или в партизанских отрядах, разоружат охрану и захватят весь лагерный комплекс.
Было решено создать правительственную комиссию по расследованию и пересмотру вынесенных ранее приговоров, в первую очередь в отношении высоких партийных и государственных чиновников. Эта комиссия должна была дать рекомендации о возможности их освобождения. Когда к концу 1955 г. доклад комиссии был представлен, он приоткрыл страшную картину полного судебного беззакония и произвола, которые существовали в СССР с начала тридцатых годов{355}.
Эти разоблачения поставили руководителей страны перед ужасной дилеммой прямо накануне XX съезда партии, который был намечен на февраль 1956 г.: если доклад будет скрыт, то это облегчит приход к власти нового диктатора, который сможет снести им головы. С другой стороны, опубликование доклада делало их хотя бы частично ответственными за массовые проявления беззакония. Решение о частичном опубликовании доклада было принято Хрущевым лично. На самом деле это был достаточно смелый шаг, против которого возражали некоторые из его коллег. Хрущев аргументировал свое решение так: «Такой доклад можно сделать только сейчас, на XX съезде. На XXI уже будет поздно, если мы вообще сумеем дожить до того времени и с нас не потребуют ответа раньше»{356}.
И все же, принимая во внимание мнения оппонентов, доклад, представленный на официальном заседании съезда, не упоминал о сталинских репрессиях. Вместо этого по окончании съезда состоялось специальное заседание, на котором Хрущев зачитал ленинское завещание, осуждавшее Сталина, а затем уже подробно доложил о «целом ряде чрезвычайно серьезных нарушений партийных принципов, партийной демократии и революционной законности», которые были допущены Сталиным. Делегаты прослушали доклад, затаив дыхание в трепетном страхе, и после его окончания молча разошлись: прения по докладу были запрещены. Доклад Хрущева не был опубликован в советской прессе, а членам партии по всей стране он зачитывался на специальных закрытых собраниях. Представители зарубежных компартий, которым разрешили присутствовать на этом совещании, вскоре предали текст доклада огласке за рубежом. Таким образом, за пределами Советского Союза он стал широко известен{357}.
Сама процедура представления доклада и его содержание являли собой компромисс. Хрущев сделал основной акцент на репрессиях против видных партийно-государственных руководителей и широко известных общественных деятелей. Кроме упоминания о депортациях различных народов, он очень мало . сказал о страданиях рядовых граждан, а представленный им список преступлений начинался 1934 годом. Таким образом давалось понять, что все происходившее до этого — подавление Сталиным различных «оппозиций», первые показательные процессы над «врагами народа» и массовые выселения «кулаков» — было вполне допустимым. Более того, Хрущев, обвиняя в преступлениях только Сталина и некоторых бывших руководителей спецслужб, ушел от вопроса о своей личной ответственности и ответственности своих коллег по партийному руководству за все происшедшее. В целом это был доклад номенклатурной элиты, защищавшей себя от «призрака» Сталина.
Тем не менее доклад произвел эффект разорвавшейся бомбы, поскольку поднимал ряд фундаментальных вопросов, затрагивавших самую основу советской системы, не предлагая в то же время никаких решений. В общем, он, вероятно, был именно таким, каким хотели его услышать делегаты съезда. В нем утверждалось, что террор и «культ личности» навсегда ушли в прошлое, что отныне будут восстановлены «коллективное руководство» и «социалистическая законность», при которой партийная номенклатура рассчитывала сохранить свои посты и привилегии. В ближайшие годы именно эта крепкая поддержка аппаратчиков нижнего и среднего партийного звена весьма пригодилась Хрущеву.
Однако у массы образованных, думающих людей в Советском Союзе, а также у народов Восточной и Центральной Европы разоблачения, содержавшиеся в докладе, вызвали глубокое потрясение. Смешанные чувства страха, фанатизма, наивности и раздвоенного мышления, с которыми интеллигенция относилась к коммунистическому правлению, были подрезаны под корень. Даже внутри Советского Союза на собраниях студенческих, творческих и профессиональных союзов поднимались очень неудобные вопросы: если такое было возможно при Сталине, где гарантия того, что теперь, когда у власти остались его ближайшие сподвижники, этому будет положен конец? Разве все эти разоблачения не означали, что необходимо принять срочные и серьезные меры по демократизации общества{358}? Популярным в те годы был следующий анекдот: на одной из встреч с народом Хрущев получает от аудитории записку, в которой спрашивается, что он делал в то время, как Сталин убивал людей. Прочитав ее, Хрущев спрашивает: «Кто прислал записку?» Аудитория молчит. Подождав минуту, Хрущев говорит: «Вот вам и ответ на ваш вопрос». У него была манера прямо и без обиняков говорить на темы, которых избегали его коллеги. (Тем не менее рассказанная история довольно сомнительна.)
Реакция в Центральной и Восточной Европе была мощнее. В Польше интеллигенция требовала изменений в существующем строе, а рабочие устраивали забастовки до тех пор, пока просталинское руководство не приняло жестких мер и к власти в октябре 1956 г. не пришел Владислав Гомулка (который в 1951 г. был арестован как «сторонник Тито») со своей программой «национального коммунизма». Советские лидеры смирились с этими изменениями в руководстве во избежание дальнейших беспорядков, хотя новая польская программа отрицала некоторые элементы советской модели: крестьянам, например, разрешалось выходить из колхозов и вести небольшое частное хозяйство, а Католическая церковь получила право преподавать в школах религиозные предметы.
Гораздо более серьезными последствия «секретного доклада» оказались в Венгрии. Здесь оппозиция, включавшая как интеллигенцию, так и рабочих, занимала более смелые позиции. Она требовала свободы слова, открытых и справедливых многопартийных выборов, а также вывода советских оккупационных войск. Новый премьер-министр Имре Надь, хотя и называл себя коммунистом, решил, что у него нет другого выбора, кроме поддержки этих требований. Он осудил создание Варшавского Договора и объявил Венгрию нейтральным государством. Вначале советские войска были готовы покинуть территорию Венгрии, но позднее советское руководство изменило свое решение, поняв, что выход из Варшавского Договора — слишком далеко идущий шаг. Советские войска вернулись для подавления того, что теперь именовалось «контрреволюционным переворотом». В Венгрии было создано более покладистое правительство во главе с Яношем Кадаром.
Волнения в странах Варшавского Договора делали более уязвимой позицию самого Хрущева. В июне 1957 г. Молотов, Маленков, Булганин и Каганович смогли убедить большинство Президиума ЦК (как тогда называлось Политбюро) потребовать отставки Хрущева. Хрущев отказался, сославшись на то, что он избран на свой пост всем составом Центрального Комитета, и заявил, что не уйдет без его согласия. Это был очень ловкий шаг, так как секретари компартий республик и секретари обкомов, составлявшие ядро Центрального Комитета, а также военные и КГБ предпочитали Хрущева возрождению сталинских методов. Они отвергли предложение Президиума и подтвердили полномочия Хрущева на посту Первого секретаря.
Он, в свою очередь, сумел использовать эту конфликтную ситуацию для обвинения оппозиции в соучастии в сталинских преступлениях, назвав их «антипартийной группой» и добившись их вывода из состава ЦК. В каком-то смысле это было довольно рискованным шагом. Каганович, например, прямо спросил его: «А разве не вы подписывали бумаги о расстреле по Украине?»{359} Однако Хрущев теперь уже держал средства массовой информации под своим контролем и мог не допустить освещения в них таких вопросов. Он занял пост премьер-министра, совмещая его с постом Первого секретаря ЦК КПСС. В доказательство того, что он больше не является сталинистом, он воздержался от ареста своих противников. Молотов был направлен послом в Монголию, а Маленков сослан руководить одной из сибирских электростанций. Это был ключевой момент в переходе партийно-государственной элиты от состояния постоянной опасности и нестабильности к устойчивому положению правящего класса: с этого времени члены партии могли с достаточным основанием надеяться, что даже в случае каких-либо серьезных перемен они сохранят свой высокий уровень жизни, а их родственники не пострадают.
Стабильность правящей элиты ставила в то же время вопрос: как можно управлять страной, не прибегая к массовому террору? Для решения этого фундаментального вопроса Хрущев должен был найти и определить новые обоснования законности однопартийной системы. Он проконсультировался с аппаратчиками соответствующих отделов ЦК и со специалистами Института марксизма-ленинизма — оплота идеологического ленинского наследия. Эти институты, потрясенные сталинскими преступлениями, начали постепенно открывать для себя европейские «буржуазные» корни марксизма и осознавать некоторую ценность таких понятий, как «законность», «гражданское общество» и «рыночная экономика», которые многие европейские марксисты принимали как нечто само собой разумеющееся, только требующее некоторого совершенствования, а не уничтожения посредством установления гегемонии рабочего класса. Ведущие ученые различных общественно-политических институтов сопровождали советских дипломатов в их зарубежных поездках, чтобы ознакомиться с жизнью других народов и обсудить проблемы социального развития со своими коллегами в других странах{360}.
В то же время Хрущев был весьма далек от взглядов европеизированного марксиста. Напротив, его можно считать «последним из могикан» среди других коммунистических лидеров. Он видел мир в черно-белых красках, хотя и не отличался такой параноидальной озлобленностью, как Сталин. Он с огромным уважением относился к Ленину и считал его эталоном истинности, источником единственно правильного учения, от которого отошел Сталин. Хрущевская риторика сводилась к тому, что, если свернуть со сталинской сомнительной проселочной дороги и вернуться к «торной дороге ленинизма», то можно будет возобновить «Победный марш к совершенному обществу».
Поэтому хрущевские реформы содержали в своей основе некую двойственность. С одной стороны, они восстанавливали отдельные элементы «буржуазной» законности. Но в то же время они вновь возвращали утопическую идею о коммунистической демократии как о форме всенародного управления, которая установится после отмирания государства.
Взгляды Хрущева получили наиболее полное отражение в новой программе КПСС, представленной XXII съезду партии в 1961 г. В ней утверждалось, что в советском обществе.больше не существует антагонистических противоречий, а государство представляет не какой-либо отдельный класс, а уже является «всенародным». Материальная база, необходимая для строительства коммунизма — высшей стадии социализма, — также была уже создана. Отсюда делался вывод о возможности построения коммунизма в СССР к 1980 г. Это должно было означать, что «органы государственной власти постепенно трансформируются в органы общественного самоуправления». Таким образом, различие между государством и обществом исчезнет{361}.
Подобно Ленину Хрущев использовал партию для разрешения противоречий, содержавшихся в программе. Он заявил, что партия станет «ведущей и направляющей силой советского общества». Иными словами, партия подменяла собой государство в качестве руководящего центра органов общественного самоуправления. Но в таком случае Хрущев вряд ли мог сохранить партию в ее тогдашнем виде, приниженном и искаженном сталинскими методами партийного руководства, которые и подвергались критике в докладе. Он восстановил практику регулярных собраний в парторганизациях всех уровней, что укрепило положение партийных чиновников и вселило в них уверенность, но в то же время он настаивал на ротации партийных кадров, что весьма тревожило и беспокоило их, поскольку, по мнению партаппаратчиков, цель прекращения террора заключалась именно в том, чтобы сохранить за ними их должности.
В целях привлечения партии к более активному управлению экономикой, что должно было стать одной из ее задач в будущих органах самоуправления, Хрущев упразднил отраслевые министерства, заменив всю систему управления экономикой примерно сотней региональных совнархозов (Советов народного хозяйства), руководимых партийными комитетами. Чтобы партийные кадры могли совершенствовать свою хозяйственную специализацию, он на местном уровне разделил партийные комитеты на «промышленные» и «сельскохозяйственные» отделы, имевшие каждый свою отдельную иерархию снизу доверху вплоть до ЦК. Это разделение рассматривалось секретарями сельхозотделов партийных комитетов как определенная обида, так как сельское хозяйство имело более низкий статус в общей политической иерархии по сравнению с промышленностью. Кроме того, поскольку границы некоторых совнархозов совпадали с границами союзных республик, такая система усиливала тенденцию к формированию этнических кланов, управлявших экономикой{362}.
Чтобы подготовить почву для более активного участия народа в политической жизни общества, была реформирована судебная система. Упразднялись или серьезно ограничивались полномочия военных и чрезвычайных судов, являвшихся при Сталине инструментами политического террора. Из уголовного кодекса были изъяты такие неопределенные и зловещие статьи, как, например, «контрреволюционная деятельность», «террористические намерения» и т.п., которые часто использовались как основание для повальных арестов и показательных судов. Сроки заключения резко сокращались, и обвиняемого уже нельзя было осудить только на основании личного признания им своей вины. Возрождались товарищеские суды, введенные в качестве эксперимента еще в двадцатых годах. Они занимались рассмотрением незначительных правонарушений, а судьи таких судов избирались из числа жильцов дома или членов рабочего коллектива{363}.
Взгляды Хрущева были по своей сути популистскими (скорее в западном, нежели русском понимании этого слова). При проведении судебной реформы проявилось недоверие Хрущева к «специалистам», которое, впрочем, была присуще ему и при решении других вопросов. Так, он попытался сделать систему образования более равноправной, отменив плату за обучение в институтах и старших классах средней школы. Кроме того, он настаивал на том, чтобы все дети оканчивали школу в пятнадцать лет и проводили два года на производстве, получая практический опыт работы на заводах, фабриках или в колхозах. Он хотел пробудить у молодежи желание заниматься квалифицированным ручным трудом, в котором так нуждалась советская экономика. Что еще более важно, он стремился разрушить окостеневшую систему существовавшей в то время социальной иерархии, в которой социальный статус родителей как бы завещался их детям по наследству, но не посредством собственности, а через систему образования. Знаменательно, что именно эту реформу он не смог осуществить из-за несогласия с ней его коллег, так как укрепление социального статуса и возможность передавать свое с трудом завоеванное положение детям представляли для номенклатуры первостепенное значение. Образование и соответствующие дипломы и квалификация являлись эквивалентом денежного капитала в буржуазном обществе. Это было одним из условий, позволивших создать социалистическую элиту, скрепленную родственными связями{364}.
В качестве первого шага к удовлетворению первоочередных материальных запросов населения партийное руководство развернуло широкую программу жилищного строительства, в котором использовался панельный метод (бетонные блоки), позволявший возводить многоэтажные жилые здания. К середине 1950-х гг. большинство советских городов представляли собой сплошные леса башенных кранов и грязные болота строительных площадок. Реализация этой программы давала людям надежду вырваться наконец из «нежеланного интима» совместного проживания в коммуналках. Между 1955 и 1964 гг. жилищный фонд увеличился почти в два раза, и широкомасштабное строительство продолжалось еще долгие годы после этого. Долгожданное удовлетворение потребности в жилье, которое игнорировалось при Сталине, сделало условия жизни людей более комфортными, но, с другой стороны, способствовало закреплению сложившейся социальной иерархии, так как давало начальству возможность непосредственно влиять на все стороны жизни народа. Служащие или рабочие, трудившиеся на одном предприятии или входившие в один профсоюз, имели возможность создавать жилищные кооперативы и покупать жилье в кредит, уплатив первоначальный взнос в размере 15—30 процентов общей стоимости квартиры, а затем постепенно выплачивая оставшуюся сумму под очень умеренные проценты. Профессиональные кадры (специалисты с высшим или средним специальным образованием) имели больше возможностей для накопления средств, чем рабочие, поэтому жилищные кооперативы стали отличительным знаком среднего класса, находившегося между руководящей элитой, не имевшей необходимости в таком жилье, и рабочими, проживавшими в дешевых муниципальных квартирах.
Возобновление гонений на религию
После войны в Советском Союзе наблюдался мощный религиозный подъем. Частично это было результатом договоренности Сталина с духовными руководителями основных христианских конфессий, а частично — присоединением новых территорий на западе страны. Но главным образом этот подъем был вызван величайшим эмоциональным напряжением и мощным всплеском патриотизма, который пробудился у народа в годы войны. До войны в стране насчитывалось, вероятно, не более сотни действующих православных храмов, но уже к 1949 г. их число составило 14 500. Большинство храмов находилось на присоединенных западных территориях, которые не испытали преследований довоенных лет, но и на исконно русской земле стали вновь открываться многочисленные храмы{365}.
«Полуконкордат» с государством был небезопасен, но в то же время представлял для Церкви определенные возможности, поскольку означал, что отныне священнослужители не должны постоянно бороться за свободу своих действий, а подпадают под прямое покровительство и контроль государства и партии. Назначения в церковной иерархии проводились через государственную номенклатурную систему и подчинялись политическим критериям, подобным тем, которыми руководствовались при назначениях на светские должности. Епископы входили в состав номенклатурной элиты и должны были активно участвовать в движении за мир, не проявляя особого рвения в проповедовании веры{366}.
Видение Хрущевым самоуправляющегося социалистического общества делало для него религию более опасной, чем для Сталина в поздний период его правления. Хотя антирелигиозная политика Хрущева проводилась без особого освещения в средствах массовой информации, из публикаций конца 1950-х гг. видно, что советское руководство опасалось возрождения паломничества к святым местам, преподавания религиозных предметов детям и связи между религией и национализмом (особенно на Украине и в Литве). В противовес этому коммунистические и комсомольские организации были призваны развивать новую «социалистическую» светскую обрядность, чтобы заменить ею церковные обряды крещения, венчания и отпевания умерших. В 1959 г. в Ленинграде был открыт первый Дворец бракосочетаний{367}.
В июле 1961 г. в Загорске был спешно созван совет епископов Православной церкви. На нем были внесены изменения в положение священнослужителей, которые отныне не имели права решать какие-либо административные или финансовые вопросы на уровне своих приходов. Теперь они становились просто «служителями культа», нанятыми религиозными общинами для совершения церковной службы один раз в неделю. Эти изменения подрывали единство религиозных общин, что облегчало проникновение в них партийных активистов, которые агитировали народ за закрытие храмов и роспуск приходов{368}. Принятие такого самоуничижительного решения можно объяснить только сговорчивостью епископов, входивших в номенклатурную систему.
Результатом этого стало массовое закрытие храмов. С 1948 по 1964 г. Русская православная церковь потеряла более 40 процентов своих приходов и более 75 процентов монастырей. Закрытие храмов с особым размахом велось на западных территориях и в районах, попавших во время войны под немецкую оккупацию. Другими конфессиями, которые также подверглись гонениям, были Армянская апостольская церковь, баптисты и адвентисты; у евреев было закрыто около трети синагог, у мусульман — более 20 процентов мечетей. Деятельность религиозных сект, не зарегистрированных государством (пятидесятники, свидетели Иеговы и различные «истинно православные» общины), была категорически запрещена{369}.
Рабочие и крестьяне
В отношении рабочих и крестьян Хрущев попытался перейти от методов принуждения к методам материального поощрения. В 1956 г. были отменены драконовские законы, принятые при Сталине, и вместо них введена система оплаты •Труда, хотя и сохранявшая низкий уровень зарплаты, но предполагавшая выплату премий, причем скорее за выполнение плана, а не за его перевыполнение. Таким образом поощрялась организация стабильного планового производства, где не было места различным перекосам и аномалиям, порождаемым конвульсивными периодами резкого перепроизводства продукции в результате штурмовщины. Однако новые меры не принесли заметного успеха, так как они не затрагивали коренных недостатков системы производства. На производительности труда продолжали сказываться недопоставка сырья и комплектующих деталей, низкое качество ремонта и технического обслуживания оборудования, а также плохие условия на рабочих местах. Поэтому в том, что план не выполнялся, зачастую бывали виноваты не работники предприятий. Тем не менее директора предприятий нуждались в содержании избыточной рабочей силы на случай возникновения непредвиденного спроса на их продукцию и завышали процент выполнения плана, где это только было возможно, прикрывая своих рабочих. Сталинская военизированная система управления и контроля на производстве была упразднена, хотя это и не повысило материальную заинтересованность трудящихся{370}.
Результатом этой тупиковой ситуации стал своего рода «социальный контракт», по которому рабочие, соглашались на относительно низкую зарплату и отсутствие у них права на забастовку в обмен на дешевые продукты питания, транспорт, жилье, социальные блага, гарантированную работу, ненапряженный график и контроль над большей частью производственного процесса. Стало общепринятой практикой, когда рабочие приходили на завод с опозданием (иногда и с похмелья), подолгу общались с коллегами и уходили, не дожидаясь конца рабочего дня, чтобы успеть по дороге домой занять в магазине очередь за дефицитным товаром. За выпуск низкокачественной нестандартной продукции никаких санкций, как правило, не применялось. Все эти уступки позволяли рабочим вести более или менее нормальную жизнь в условиях экономики хронического дефицита. В то же время, конечно, рабочие своим отношением к труду^ сами закрепляли такое положение и делали его неотъемлемой частью жизни общества.
Этот «социальный контракт» также укреплял всесилие руководства предприятий, от решения которого зависели выделение жилья и мест в детском саду, график отпусков, прописка и многие другие жизненно важные вопросы. Чтобы как-то обратить на пользу производства эти удобные взаимоотношения, многие директора предприятий предпочитали нанимать женщин, которые выполняли самую низкооплачиваемую и наименее привлекательную работу. Некоторые руководители привлекали «лимитчиков» с периферии, получавших временную прописку в желанном городе в обмен на выполнение краткосрочных либо неприятных работ, которых старались избегать постоянные работники{371}.
В общем-то бедная, но достаточно беззаботная жизнь советских рабочих была для них в целом вполне приемлема, особенно учитывая гарантированное медицинское обслуживание, образование и элементарное жилье. Кроме того, оставалось время для «левого» приработка, когда люди находили дополнительную и гораздо'болёс высокооплачиваемую работу «на стороне». Математик-диссидент Александр Зиновьев дал следующее Определение работе в советских условиях: «Это место, где люди йе только работают, но й общаются, как в компании хороших знакомых. Они обмениваются новостями, развлекаются, делают все, что необходимо для сохранения и улучшения своего положения, встречаются с людьми, от которых зависйт их благосостой-ниё, посещают бесчисленные собрания, получают путевки в дома отдыха, жильё и — часто — дополнительные продукты питания»{372}. Единственная беда состояла в том, что экономический и военный потенциал сверхдержавы не мог поддерживаться системой, в которой производительности труда придавалось такое низкое значение.
Хрущев взял под личный контроль руководство сельским хозяйством, и именно состояние сельского хозяйства стало критерием, по которому его оценивали коллеги по партии. Ко времени кончины Сталина эта отрасль страдала от хронической нехватки капиталовложений. Население сельских районов было деморализовано. Хотя голод и ушел в прошлое, но поставки продовольствия в города продолжали осуществляться по низким расценкам за счет снижения уровня жизни колхозников и рабочих совхозов, которые жили в жалкой нищете.
От прошлого были унаследованы две фундаментальные проблемы. Первая состояла в недостаточном внимании к сельскому хозяйству со стороны руководства страны по сравнению с другими отраслями экономики. Второй проблемой являлась авторитарная и бюрократическая структура управления сельским хозяйством, которая никоим образом не заинтересовывала крестьян в увеличении объемов производства и повышении производительности труда.
Хрущев справился с первой проблемой, но так никогда и не занялся вплотную решением второй. С первых дней пребывания у власти он сделал сельское хозяйство своим знаменем, развернув в 1954 г. программу освоения целинных земель. Этот проект можно назвать последним крупным примером массовой мобилизации народа под коммунистическими лозунгами. Возможно, это было и последней волной в многовековом процессе колонизации Азии европейцами. Целинные земли представляли собой степи Западной Сибири и Северного Казахстана, где еще в тридцатые годы кочевники пасли свой скот. Эта земля никогда не знала плуга или почти никогда. Правда, до большевиков некоторые районы были заселены «столыпинскими» крестьянами, обрабатывавшими там землю, но после начала кампании по раскулачиванию их хозяйства были заброшены. Идея Хрущева состояла в том, чтобы превратить целину в главный зернопроизводящий район будущего, в действительно процветающий сельскохозяйственный регион, который смог бы поставлять продукцию в города не за счет обнищания его обитателей.
Сначала кампания по освоению целины принесла невиданные успехи. К 1956 г. объем производства зерна здесь утроился по сравнению с 1953 г. Комсомол мобилизовал десятки тысяч молодых людей, которые отправились на целину и работали там на тысячах новых тракторов и комбайнов. Кадры кинохроники с плывущими по волнующемуся морю пшеницы комбайнами оставались в течение многих лет основным стереотипом советской пропаганды.
Однако после первых успехов прогресс стал наблюдаться только в отдельных районах, утратив повсеместный характер. Несмотря на высокое плодородие почв, регион всегда испытывал недостаток влаги, что нередко приводило к засухам. И это неудивительно, поскольку большая часть целинных земель граничит с пустынями Средней Азии. Чтобы успешно эксплуатировать целинные и залежные земли в течение длительного времени, необходимо было осуществлять научно обоснованную программу улучшения плодородия почв, требовалось посадить тысячи километров лесозащитных полос и построить ветрозащитные сооружения для минимизации почвенной эрозии. Такой тщательный подход не соответствовал характеру Хрущева. Подобно Сталину он стремился к прорывам и скорым результатам. Первоначальные высокие цифры производства зерна сменились более низкими, а затем, после 1960 г., наступила экологическая катастрофа. В течение примерно пяти лет непрестанные пылевые бури унесли практически весь незащищенный поверхностный слой, и почти половина территории бывшей целины превратилась в огромную пыльную пустошь{373}.
Возникли проблемы и с людьми. Хотя кочевой образ жизни был к тому времени ликвидирован, но территории целинных земель все еще продолжали широко использоваться под традиционное для этих мест скотоводство. Многим казахам не нравился огромный наплыв инородцев, которые выращивали здесь зерно и внедряли в скотоводство механизацию. Даже некоторые секретари из местных парторганизаций с недоверием относились к этому эксперименту. Для их «умиротворения» сюда в 1954 г. был направлен Леонид Брежнев. Кампания по освоению целины обернулась разочарованием и для многих комсомольцев: они испытывали острую нехватку жилья, продовольствия, машин и оборудования и, кроме того, столкнулись с мрачной подозрительностью местного населения. Поэтому в большинстве своем они не захотели дожидаться, чем закончится этот эксперимент, и вернулись в европейскую часть России{374}.
Хотя в целом целинная эпопея и не оправдала тех непомерных надежд, которые возлагал на нее Хрущев, в ходе ее проведения наблюдались и некоторые достижения: с ее помощью удалось залатать дыры в обеспечении городского населения продовольствием. Без этого дальнейшее развитие городов в пятидесятые и начале шестидесятых годов было бы поставлено под угрозу. Но когда кампания начала давать сбои, у Хрущева не нашлось других путей для исправления ситуации, так как и остальные его проекты в области сельского хозяйства провалились. Особенно безуспешной оказалась попытка резко расширить производство кукурузы на корм скоту в целях увеличения производства мяса и молока. Во время визита в Америку в 1959 г. на Хрущева произвели огромное впечатление бескрайние прерии Айовы, занятые под посевы кукурузы, и он надеялся, что, если удастся превратить целину во всесоюзную житницу, то на европейской территории России можно будет выращивать кукурузу для решения кормовой проблемы. Забыв, видимо, о том, что основная часть европейской территории России расположена гораздо севернее Айовы, Хрущев приказал сократить посевные площади под другие зерновые культуры и выращивать в основном кукурузу. Там, где она не вызревала на зерно, было приказано использовать ее на силос.
Горе тому председателю колхоза, который попытался бы уклониться от выполнения этих указаний! Его не арестовали бы за саботаж, как при Сталине, но он наверняка был бы снят с должности и впал в немилость у своего руководства. В 1962 г., когда кукурузная кампания достигла апогея, под «царицу полей» было занято по меньшей мере 37 млн га, из которых только на 7 млн га она достигала стадии полной зрелости ко времени уборки, а во многих местах посевы погибали, и убирать там было просто нечего. В то же время культуры, которые могли бы давать хорошие урожаи в условиях прохладного и влажного лета, оказались в загоне. Пастбища были заброшены. Рекомендации специалистов-агрономов полностью игнорировались. Хрущев еще более усугубил ситуацию тем, что приказал урезать права колхозников на возделывание индивидуальных подсобных хозяйств и практически запретил содержание в них крупного рогатого скота{375}.
В результате два года — 1962 и 1963 — оказались неурожайными, что поставило под угрозу всю политику Хрущева, особенно «социальный контракт» с рабочими, в основе которого лежали прежде всего низкие цены на продукты питания. Летом 1962 г. Хрущев предпринял попытку помочь крестьянам, подняв почти на треть цены на мясо и молоко. Это был первый серьезный подъем цен после войны, что вызвало недовольство населения. На Новочеркасском локомотивном заводе им. Буденного руководство предприятия безрассудно одновременно с этим повысило нормы выработки, уменьшив тем самым реальные заработки. В результате произошел социальный взрыв. Рабочие побросали инструменты, вывесили на заводе плакаты: «Требуем мяса, молока и повышения зарплаты!» и перекрыли проходящую рядом железнодорожную магистраль Москва — Ростов-на-Дону. Участники этой акции были арестованы, и тогда все предприятия Новочеркасска прекратили работу и объявили забастовку, а рабочие вышли на улицы и направились к зданиям местного управления внутренних дел и обкома партии с требованием отпустить арестованных. В ходе последовавших за этим волнений спецподразделения КГБ открыли огонь и убили 23 человека, прежде чем порядок в городе был восстановлен{376}.
В других городах страны также происходили выступления трудящихся, но Новочеркасск оказался наиболее горячей точкой. Самым главным здесь было то, что против режима выступил рабочий класс, от лица которого этот режим якобы и осуществлял руководство страной. Без поддержки рабочих режим мог выжить, только прибегнув к террору. Опять появились очереди за хлебом, а спекулянты скупали подчистую продукты на рынках крупных городов, чтобы перепродавать за высокую цену в других местах, где снабжение было хуже. "Хрущев принял решение о выделении из государственной казны драгоценной валюты для закупки пшеницы за рубежом. Это было страшным унижением для страны, которая до большевистской революции сама являлась экспортером зерна. Это было унижением и для существующего режима, который так гордился своими достижениями в области экономики.
События внутри страны, усугубленные кубинским кризисом и разрывом с Китаем, вероятно, и решили судьбу Хрущева. Партийные секретари, оказавшие ему поддержку в 1957 г., теперь отвернулись от него. На их позицию повлиял и ряд реформ в партийной жизни, угрожавших положению и привилегиям партаппаратчиков. В конечном счете они поддерживали его ради укрепления собственной стабильности и благополучия. Теперь он уже не отвечал этим задачам.
В конце концов потерявшие терпение коллеги Хрущева по партии выступили против него. В октябре 1964 г., когда Хрущев находился на отдыхе в Крыму, они организовали пленум ЦК по вопросу о дальнейшем проведении запланированных им реформ в области сельского хозяйства и обратились к нему с просьбой вернуться из отпуска для участия в пленуме. В действительности же основной темой пленума было обсуждение самого Хрущева. Обвинение в адрес Никиты Сергеевича было зачитано Михаилом Сусловым, который, подвергнув резкой критике стиль руководства Первого секретаря, потребовал его отставки. Главными пунктами обвинения стали ошибки, допущенные Хрущевым в области сельского хозяйства, непредсказуемость в проведении внешней политики, грубость и заносчивость в обращении со своими коллегами, семейственность (особое недовольство вызывал его зять Алексей Аджубей, выполнявший неофициально функции посла по особым поручениям), его «реорганизационный и перестроечный зуд», а также «грубые нарушения ленинских норм партийного руководства». В этих обстоятельствах Хрущев, учитывая свой возраст и, возможно, сам осознавая допущенные ошибки, принял решение не сопротивляться и заявил о своей отставке{377}.
То, как он ушел в отставку, показало, насколько более цивилизованной стала политика в Советском Союзе спустя всего одиннадцать лет после ареста Берии. Не было больше арестов, абсурдных обвинений, не было, естественно, казней, а только передовицы в газетах, в которых некие руководители обвинялись в «прожектерстве» и «неспособности использовать достижения научной мысли». Позднее сам Хрущев с гордостью говорил об этом следующее: «Возможно, это — самое главное из того, что я сделал. Они смогли избавиться от меня простым голосованием. При Сталине их бы всех арестовали»{378}.
В 1957 г. номенклатурные деятели помогли Хрущеву победить его противников. Им хотелось, чтобы он укрепил их власть и привилегии, освободил страну от террора и упрочил статус СССР на мировой арене в качестве сверхдержавы, равной США. Они продолжали оказывать ему поддержку до тех пор, пока он, как им казалось, успешно продвигался в направлении этих целей. Когда номенклатуре стало ясно, что прогресс в этих двух областях замедлился, она убрала его.
Хрущев был политической фигурой, характерной для своего времени. Являясь проводником сталинского террора и пользуясь его плодами, Хрущев пришел к власти, разочаровавшись в Сталине, и, как и большинство сограждан, жаждал более стабильной и безопасной жизни. Что же касается мышления и методов работы, то он был пленником породившей его системы. Его видение мира не допускало многозначности; в любой ситуации он видел одно-единственное «правильное» решение, которое представлялось ему решением всех остальных проблем при условии проявления вождем необходимой политической воли. Умея налаживать отношения с простыми людьми, он был уверен в их поддержке и убедил себя в том, что его противники — отдельные нечестные личности из числа элиты, поэтому оппозиция казалась ему нелегитимной. Он считал, что от научных возражений всегда можно просто отмахнуться, а политическое сопротивление преодолеть. Партия, которую он возглавлял, была всегда и во всем права. Являясь, по сути, умеренным политическим деятелем, он при решении вопросов проявлял явный экстремизм, и это мешало его собственным достижениям.