Брежнев как лидер
Руководители, отстранившие Хрущева от власти, не были едины в своих взглядах. В их число входили и Алексей Косыгин, сторонник постепенных экономических реформ, и Александр Шелепин, стремившийся к восстановлению жесткой дисциплины и авторитарных методов руководства. Но в одном они были едины: изменения должны осуществляться испытанными и проверенными кадрами под их руководством. Их лозунгами стали «коллективное руководство» и «стабильность кадров». На деле это означало следующее: партийно-государственный аппарат и номенклатурная верхушка, которые больше не подвергались сталинскому террору и были избавлены от беспокойств, доставляемых Хрущевым, получали отныне широкую самостоятельность решать вопросы в соответствии со своими интересами.
Леонид Брежнев, ставший Первым (впоследствии Генеральным) секретарем ЦК КПСС, идеально подходил для руководства такой командой. В определенном смысле он был бесцветной личностью и, конечно же, не блистал ни ораторскими способностями, ни познаниями в области теории. Вероятно, его избрали в качестве временного, своего рода «переходного» лидера. Поступая таким образом, его товарищи по партии совершили ту же ошибку, что и их предшественники в отношении Сталина, хотя уже бед катастрофических для себя последствий. Будучи инстинктивным сторонником консенсуса в руководстве партии, Брежнев избегал принятия политических решений, которые бы могли настроить против него кого-либо из коллег. .
Зато он был силен в.незаметной на первый взгляд, рутинной работе, которая так необходима при управлении кадрами., Отличаясь в начале своего правления скромностью, он массу времени уделял телефонным разговорам, беседуя с секретарями обкомов и начальниками отделов ЦК, чтобы выяснить их взгляды и настроения и завязать с ними личные отношения. В решении вопросов по принципу личного знакомства Брежнев был настоящим мастером своего дела. С огромным терпением он постепенно освобождал Политбюро от коллег, с которыми чувствовал себя не особенно уютно или которые были ему менее обязаны, чем другие, и заменял их на тех, с кем работал в свою бытность секретарем Днепропетровского обкома партии, Первым секретарем ЦК партии Молдавии и Казахстана. Это были такие люди, как Константин Черненко, ставший его правой рукой в Секретариате, и Николай Тихонов, который в 1980 г. сменил Косыгина на посту премьер-министра. Члены партийного руководства, не входившие в ближайшее окружение, с издевкой называли эту группу «днепропетровской мафией»{379}.
Брежнев перестроил Центральный Комитет по своему образцу. Хотя, пожалуй, правильнее было бы сказать, что его долголетие на посту первого лица в государстве объясняется тем, что он сам как нельзя лучше соответствовал тому образцу, по которому был создан ЦК. Три четверти его членов состава 1981 г. вступили в партию до 1950 г. и получили первый опыт политической деятельности во время войны и при Сталине. 82 процента из них были выходцами из рабочих и крестьян, хотя 78 процентов из этого числа имели высшее образование. Таким образом, все они прошли достаточно долгий дуть к своему нынешнему высокому положению в общественной иерархии. 55 процентов были военными или имели опыт работы в оборонных отраслях промышленности. 86 — относились к славянской национальности (67 процентов были этническими русскими).
Женщин в ЦК было ничтожно мало (всего 3 процента). ЦК составлял ядро правящего класса, и мировоззрение его членов, по сути своей неороссийское, имперское и милитаристское, определяло взгляды, доминировавшие в партии и в обществе в целом на протяжении более двадцати лет{380}.
Согласие между членами ЦК по этим вопросам не исключало их разделения на кланы, каждый из которых имел своего хозяина и «клиентов». Даже состарившись и серьезно заболев, Брежнев продолжал играть роль посредника во взаимодействии между этими кланами. Когда в 1978 г. в состав Политбюро был введен Михаил Горбачев, он с ужасом обнаружил, что Брежнев, председательствуя на заседаниях, часто теряет нить обсуждения и даже может забыть, о чем идет речь. В своих личных беседах с Андроповым Горбачев говорил об этом, на что тот ответил: «...надо делать все, чтобы и в этом положении поддержать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности». Другими словами, пребывание на посту Генсека дряхлеющего Брежнева удерживало различные фракции в руководстве партии от открытой и жестокой борьбы. Это также отвечало интересам местных партийных руководителей, которые не хотели иметь слишком энергичного и любопытного лидера, способного вмешаться в дела в их вотчинах. Короче говоря, они заключили с Брежневым «джентльменское соглашение», которое давало первым партийным секретарям регионов практически неограниченную власть в их уделах, а они, в свою очередь, оказывали поддержку своему Генеральному секретарю, превознося его как выдающегося руководителя и вождя{381}. Возможно, таким же было молчаливое соглашение, которое давало русским царям абсолютную власть в XVI в.
Новые руководители, пришедшие к власти, столкнулись с теми же проблемами, что и Хрущев. Как и он, они пытались повысить жизненный уровень народа, сделать Советский Союз образцовым социалистическим обществом и поднять на мировой арене военный и дипломатический статус СССР как сверхдержавы, по мощи равной США. Они направляли свои усилия на развитие всех родов и видов Вооруженных сил — армии, Военно-морского флота (как надводного, так и подводного), Военно-воздушных сил и Ракетных войск, чтобы при возникновении кризиса СССР был в состоянии продемонстрировать свою мощь в любом регионе мира. Это был настолько колоссальный проект для страны, значительно уступавшей США по уровню экономического развития, что связанное с его реализацией перенапряжение имеющихся ресурсов отрицательно сказалось на всех остальных планах по улучшению жизни народа.
Без особых трудностей было принято согласованное решение о прекращении хрущевских реформ из-за того, что они, с одной стороны, причиняли беспокойство партийному аппарату, а с другой — грозили созданием ситуации, когда управление экономикой будет передано дилетантам. Были упразднены совнархозы и восстановлены отраслевые министерства. «Раздвоение» (на сельские и промышленные отделы) партийного аппарата было также отменено, и, что еще более важно, — было отменено решение об обязательной ротации партийных кадров. Партийные секретари могли вновь считать свои места отданными им в пожизненное пользование. В 1965 г. Косыгин предпринял робкую реформу управления промышленностью, которая давала руководителям предприятий большую свободу в принятии решений относительно использования своей прибыли, направлении ее на выплату премий рабочим, на капиталовложения в новое, более совершенное оборудование. Эта реформа вводила также небольшие налоги на основные фонды в целях борьбы с «гигантоманией» и «утаиванием сверхбалансового сырья и материалов». Согласно реформе выполнение плана засчитывалось не по валовой продукции, а по объемам реализации, что повышало значение качества товаров.
Но реформа не затрагивала основ существующей экономической системы. Чтобы в полной мере воспользоваться предоставленными правами, предприятия должны были иметь возможность самостоятельно устанавливать цены на свою продукцию, а этого им никто никогда бы не разрешил. Предприятия также не были вольны принимать решения о количестве необходимых им рабочих и конкретных условиях найма. Таким образом, они не имели права увольнять нерадивых либо просто лишних рабочих, так как это нарушало бы негласный «социальный контракт» между рабочим классом и партией{382}.
В результате темпы технического прогресса оставались медленными. Внедрение нового оборудования означало остановку производственного процесса на старых технологических линиях, а в условиях жесткой плановой экономики это было трудно осуществимо, поскольку влекло за собой временное снижение плановых показателей и — как следствие — уменьшение зарплаты рабочих. Только ВПК и космическая промышленность в целом удерживали стандарты качества на уровне международных, так как от этого зависел престиж страны. Чтобы поддержать эти стандарты на высоком уровне, власти были готовы к нарушению условий пресловутого «социального контракта» и могли даже пренебречь «его величеством планом».
В большинстве областей промышленное производство в Советском Союзе базировалось на материалах и технологиях, оказавшихся успешными во время «великого подъема» конца 1940 — начала 1950-х гг. Планы по освоению новых технологий связывались в основном с импортом из стран Западной Европы и Северной Америки. В таких отраслях, как автомобилестроение, судостроение, синтетическая химия полимеров, пищевая промышленность и добыча нефти и газа, советская индустрия все больше и больше зависела от партнерства с западными фирмами. Последние с радостью шли на сотрудничество, рассматривая Советский Союз как страну с послушной, дешевой и довольно квалифицированной рабочей силой, обладавшей к тому же огромным потенциалом для дальнейшего развития. Крупнейшим проектом такого рода был подписанный в 1966 г. контракт с итальянской автомобилестроительной фирмой «Фиат», в результате которого был построен крупный автомобильный завод на Волге, в городе, переименованном в Тольятти в честь недавно умершего лидера итальянских коммунистов. Производившиеся этим заводом небольшие «семейные» автомобили имели цену в пределах финансовых возможностей советских граждан, и в течение ближайших двух десятилетий несколько миллионов людей стали их счастливыми обладателями.
Подобные контракты оказывали непосредственное влияние на внешнюю политику страны. Чем больше становилась зависимость Советского Союза от Запада во всем, что касалось новейших технологий, тем меньше он мог позволить себе идти на обострение политических отношений. Поэтому, несмотря на наращивание военной мощи, всегда существовал внешнеполитический императив: поддерживать стабильные и мирные отношения со странами — членами НАТО.
Развитие более тесных экономических связей с Западом влияло и на отношение простых советских людей к внешнему миру. Когда рядовые работники стали регулярно общаться с иностранцами и получили возможность выезжать за рубеж, вера в миф о том, что СССР является экономически процветающим государством и страной социального равенства, серьезно пошатнулась. Советские граждане теперь сами смогли убедиться в том, что их страна и в том и в другом случае отстает от Запада.
Для решения извечной проблемы сельскохозяйственного производства новое партийное руководство существенно увеличило капиталовложения в мелиорацию почв, включая гидромелиорацию и повышение плодородия за счет внесения удобрений, в производство сельскохозяйственных машин и оборудования. Рост был настолько бурным, что к началу 1970-х гг. инвестиции в сельское хозяйство составили четверть всех капиталовложений в экономику. Были также введены долгосрочные задания по сдаче сельхозпродукции и увеличены закупочные цены на нее. Это позволило колхозам и совхозам эффективнее планировать свою деятельность и повысить зарплату работникам. Крестьянам было возвращено право продавать на рынках продукцию, произведенную в подсобных хозяйствах: значительная доля продуктов, потребляемых в городах, поступала на стол горожан именно с рынка. Но такие продукты были дороги, и рядовые граждане не могли позволить себе вводить их в свой ежедневный рацион. Колхозное производство имело жизненно важное значение для страны, но из-за его низкой эффективности при продаже колхозной продукции по реальным рыночным ценам она также оказалась бы недоступна большинству людей. Основные продукты питания продавались в обычных городских магазинах по низким ценам, а государство в целях компенсации продолжало увеличивать дотации сельскому хозяйству, которые к 1977 г. достигли 19 млрд рублей в год. Один экономист назвал это «самой гигантской цифрой сельскохозяйственных субсидий в истории человечества»{383}. Такова была цена, которую режим готов был платить за сохранение пресловутого «социального контракта» с городским рабочим классом.
Такая политика, однако, не привела в итоге к процветанию и повышению благосостояния городского населения. Хотя голод ушел в прошлое, а колхозники могли получать значительные деньги от своих подсобных хозяйств (и имели с 1964 г. гарантированные пенсий), деревня оставалась в удручающем состоянии. Прежде всего там не было условий для воспитания детей, так как получить хорошее образование было просто невозможно. Поэтому молодые люди продолжали покидать деревни, когда призывались в армию или направлялись в города для получения специальной технической подготовки, а девушки при первой же возможности следовали за ними. В некоторых деревнях остались одни женщины и старики. К началу семидесятых годов многие деревни оказались полностью вымершими, и только заколоченные и медленно гниющие избы свидетельствовали о том, что некогда здесь обитали люди.
К концу 1960 — началу 1970-х гг. общество, «выплавленное» при Сталине в огне восстаний и революций, пришло во вполне устойчивое состояние, стало консервативным, превратилось в иерархическое сплетение множества звеньев, основанных на принципе «покровитель — клиент», которое управлялось и контролировалось номенклатурной элитой. Жизненный успех человека в этом обществе зависел от его положения в социальной иерархии и от возможностей его покровителя манипулировать существующей системой ради получения максимальных материальных и других выгод. В обычных магазинах цены на товары были низкими, но доступность товаров была относительной из-за больших очередей, выстраивавшихся за ними, а так как продолжительное стояние в очередях было несовместимо с нормальной работой, многие предприятия занимались «добычей» продуктов питания и товаров ширпотреба для реализации их своим работникам прямо на рабочих местах. Я вспоминаю, как, будучи аспирантом одного из московских вузов, был очень поражен и раздражен длинными очередями, выстраивавшимися в обеденное время в Библиотеке им. В.И. Ленина. Их продвижение замедлялось людьми, набивавшими доверху свои авоськи различными продуктами — молоком, сосисками, конфетами и т.п. Только потом я понял, что это были сотрудники библиотеки, отоваривавшиеся прямо на работе. Это было гораздо удобнее, чем рыскать по магазинам по дороге домой, тем более что к вечеру прилавки уже пустели.
Каждый завод, контора, колхоз, учебное заведение, транспортное предприятие, короче говоря, все существовавшие в то время предприятия и учреждения занимали строго определенное место в социальной иерархии, хотя и неофициальной, но всеохватывающей системе, созданной в 1930-е и продолжавшей укрепляться в 1950-е и последующие годы. От места, занимаемого конкретным предприятием или учреждением в этой социальной иерархии, зависели заработок его сотрудников, «кормушки» и другие привилегии его руководителей, а также степень оперативности, с какой удовлетворялись их нужды и запросы. Поднаторевший в этих вопросах директор, имея хорошие связи, мог серьезно облегчить жизнь своих работников, доставая высококачественные материалы, запчасти, топливо, продукты и имея доступ к другим дефицитным услугам, делая это быстрее и дешевле, чем его менее опытные конкуренты. Большинство директоров имели в своем штате специальных людей, прозванных «толкачами», чья основная задача как раз и состояла в завязывании полезных знакомств и максимальном использовании полученных с их помощью преимуществ{384}.
Поскольку официальная (или «белая») экономика не справлялась с выпуском всех необходимых товаров, она зависела от другой, теневой, экономики в выполнении Госплана. Наряду и параллельно с работой на государственных предприятиях трудящиеся старались дополнить свои мизерные доходы путем «левой» работы «на стороне» или, как это тогда называлось, «халтуры», используя для этого заводские станки, инструменты и материалы: занимались, например, ремонтом личных автомобилей граждан или починкой водопровода и канализации в квартирах, индивидуальным пошивом одежды, производством различных товаров ширпотреба и страшно дефицитных запчастей — всего того, что недодавали государственные предприятия. Со своих дополнительных доходов от «халтуры» рабочие плати-\ли «магарыч» начальству за его молчаливое согласие. Все относились к государственной экономике как к общему котлу, из которого можно черпать все необходимое для собственных нужд. В последующие десятилетия советская экономика трансформировалась посредством такого неформального, но повсеместно распространенного способа в полуприватизированную. Теневая экономика усилила систему личных связей и покровительства (известную как «блат»), которая и так была характерна для советского режима{385}.
Национальность человека, указывавшаяся в пресловутой «пятой графе» паспорта, все больше влияла на возможность получения им образования, жилья и прописки. Быть евреем означало быть лишенным равных возможностей с представителями других национальностей. Русские, как правило, имели преимущество перед всеми другими, однако эти преимущества уже размывались: в действительности к началу 1970-х гг. во многих национальных республиках, особенно в Средней Азии, практиковалась система скрытой дискриминации инородцев, большинство которых составляли русские, в пользу местных национальностей. Руководители республик понимали, что, . если не будет допущено каких-либо вопиющих злоупотреблений в этой области, Москва не захочет вмешиваться. «Стабильность кадрового состава» и существование теневой экономики способствовали развитию чувства национальной исключительности и внесли свой вклад в распад так называемого «многонационального советского народа»{386}.
Кризисы в Чехословакии и Польше
Брежневский «консенсус» был внезапно нарушен вызовом, брошенным идеей «другого пути к социализму», совершенно отличного от югославского, но не менее обескураживающего, так как этот путь предполагал не что иное, как движение в направлении к европеизированному и «буржуазному» марксизму, причем такому же, который стал распространяться в академических кругах самого Советского Союза.
В 1956 г. Чехословакия оставалась спокойной, но «хрущевская оттепель» сказалась на местном партийном руководстве гораздо глубже, чем в Польше или Венгрии. В январе 1968 г. был избран новый Первый секретарь ЦК КПЧ Александр Дубчек, который возглавил интеллектуалов реформистского толка, входивших в состав партийного аппарата. В результате в апреле того же года была опубликована Программа действий, в которой указывалось, что в развитом социалистическом обществе, где основные классовые битвы уже выиграны, существование различных, иногда конфликтующих, интересов не представляет никакой угрозы и что люди, отстаивающие такие интересы, имеют право на создание своих объединений, обнародование и отстаивание своих политических программ в условиях открытого и всеобщего политического форума. Программа также рекомендовала децентрализовать принятие решений в управлении экономикой и ввести некоторые элементы рыночной экономики в целях повышения ее эффективности.
К лету казалось, что первыми результатами принятия Программы станут отмена цензуры и образование некоммунистических политических партий и движений. Коммунистическая партия Чехословакии планировала созвать в сентябре 1968 г. свой съезд, на которого предполагалось отменить запрет на создание фракций и платформ внутри компартии, принятый еще в 1921 г. на X съезде РКП(б). Ожидалось также, что съезд введет тайное голосование при выборах высших партийных руководителей и принцип их обязательной ротации. Некоторые предложения вызывали в памяти хрущевские реформы, но уже совсем в другом контексте — в условиях плюралистической демократии, а не популистского социализма.
Советское руководство решило, что это выходит за грань дозволенного, и 21 августа 1968 г. ввело на территорию Чехословакии войска Варшавского Договора, чтобы помешать созыву съезда. Политическая сторона интервенции не была подготовлена — второго Кадара не нашлось. Поэтому пришлось терпеть Дубчека еще целый год, прежде чем он был смещен; Программа действий была свернута, а те, кто ее поддерживал, были исключены из партии. После вторжения войск в Чехословакию в «Правде» появилось заявление, которое, подтверждая правомерность «альтернативных путей к социализму», одновременно предупреждало партии, выбирающие такие пути, что они .не должнькделать этого «в ущерб интересам социализма в их собственных странах или в ущерб основополагающим интересам других соцстран и международного коммунистического движения в целом». Это заявление стали именовать «доктриной.Брежнева». Подразумевалось, что всякая реформа в любой стране социалистического лагеря может проводиться лишь с согласия Компартии Советского Союза.
Подавление реформ в Чехословакии оказало глубокое воздействие на внутреннее положение в КПСС. Было остановлено и повернуто вспять движение в сторону сближения с европейскими марксистскими традициями, известными как «еврокоммунизм». Экономические реформы, даже самые осторожные, — типа косыгинской — стали запретной темой. КПСС оказалась в положении застоя в прямом смысле этого слова. Она была не в состоянии реформировать себя ни для того, чтобы соответствовать развивающейся интеллектуальной и культурной жизни общества, ни для того, чтобы сделать экономику страны более эффективной.
Если в Чехословакии вызов режиму был брошен партийными интеллектуалами, подвергшими пересмотру марксистское наследие, то 12 лет спустя после этих событий, на сей раз в Польше, против существующей системы выступили рабочие, разъяренные тем, что «молчаливый социальный контракт», который, как и в СССР, определял их жизнь, не выполнялся властями. Польское сельское хозяйство по ряду причин было ненамного эффективнее, чем в Советском Союзе, и повышение цен на продукты питания, предпринятое в стране несколько раз в течение 1970-х гг., привело к рабочим протестам. Эти выступления достигли апогея летом 1980 г., когда рабочие Гданьской судоверфи им. В.И. Ленина объявили забастовку, требуя снижения цен и протестуя против увольнения популярного рабочего лидера. Вскоре они оказались в центре национальной волны протестов, получивших поддержку ведущих интеллектуалов страны.
В'результате этого протеста возникло рабочее движение «Солидарность», которое, формально являясь профсоюзом, стало, по определению одного из западных наблюдателей, «гражданским крестовым походом за национальное возрождение»{387}. Простой электрик гданьской судоверфи Лех Валенса, возглавлявший это движение, сумел достичь соглашения с властями, в соответствии с которым признавалась руководящая роль партии, но в то же время разрешалось создание независимых движений и предоставлялось право на свободу слова. Результатом был тупик. Партия и «Солидарность» настороженно наблюдали друг за другом, причем ни одна из сторон не могла взять на себя решение назревших проблем экономической реформы. В то же время между ними не существовало достаточного доверия для полномасштабного и открытого сотрудничества. Католическая церковь предприняла попытку объединить их в рамках Комитета национального спасения, однако взаимное недоверие оставалось. В конце концов, опасаясь советского военного вторжения, генерал Войцех Ярузельский приказал польской армии вмешаться в спорную ситуацию, объявив в декабре 1981 г. о введении в стране чрезвычайного положения. Но эти действия никак не способствовали решению основополагающих проблем и только еще сильнее обозначили глубину кризиса, в пучину которого погружались социалистические страны в 1980-е гг.{388}.
«Застой» и социальные изменения
В течение длительного времени, прошедшего после окончания Второй мировой войны, советское общество находилось в состоянии «выздоровления». Только в середине 1950-х гг. был достигнут довоенный жизненный уровень населения, но и тогда страна продолжала испытывать острую нехватку мужского населения, особенно поколений, рожденных в 1910—1920-х гг. В 1959 г. женщины все еще составляли 55 процентов всего населения, и только к концу эры Советского Союза в стране были восстановлены нормальные демографические пропорции, при которых на долю женщин приходится 52 процента населения. В одном из советских романов, написанном в 1965 г. и рассказывавшем о жизни рабочих в Ростове-на-Дону, молодой человек спрашивает своих товарищей, у кого из них есть отцы. Из шести человек только один поднимает руку, и все соглашаются, что это обычная ситуация{389}.
Целое поколение детей росло без. отцов. Можно понять, что это значило для их восприятия семейной жизни. Но надо также учитывать, что бремя жизненных забот лежало на женских плечах. В двадцатые и тридцатые годы советские женщины стали эмансипированными в том смысле, что добились равенства в возможностях получения образования и могли получать те же профессии, что и мужчины. К 1960 г. СССР имел самую высокую долю работающих женщин. По образовательному уровню советские женщины также не уступали мужчинам{390}.
И тем не менее унаследованные от прежних лет предрассудки, демографическое давление и нехватка финансовых средств не позволяли женщинам в полной мере воспользоваться своими возможностями. В основном они занимали нижние профессиональные и должностные ниши, реже участвовали в управленческих структурах и имели меньший заработок, чем мужчины. Они также взяли на себя тяжелый ручной труд, который раньше выполнялся исключительно мужчинами. Обыденным явлением стали женщины в рабочих комбинезонах и брюках с киркой или лопатой в руках, работавшие на автомобильных и железных дорогах. Больше того, на них оставались все домашние дела, которые раньше выполнялись неработающими женщинами. Это происходило либо потому, что у них не было мужей, либо потому, что мужья просто не привыкли к домашней работе. Хотя сеть детских садов была развита шире, чем на Западе, она все-таки не могла в полной мере компенсировать двойное бремя, выпавшее на долю женщин, которые сломя голову неслись утром на автобусную остановку, чтобы успеть на работу, потом рыскали по магазинам, а оттуда бежали в детский сад забирать детей домой, где нужно было быстро приготовить ужин на всю семью и еще успеть постирать в маленьком тазике одежду и белье. Это делалось для того, чтобы сохранить и семью, и работу. В семьях, которым повезло больше, дефицит сил и времени восполнялся бабушками, и те вольно или невольно второй раз
•и Хоскинг. Россия и русские переживали счастье материнства, невзирая на возраст и состояние здоровья. Но на кого бы ни ложилась забота о домашних делах, заниматься ими часто приходилось в соседстве с другими на коммунальных кухнях{391}.
Женщины желали работать по ряду причин: для самоутверждения, для того, чтобы не пропадало зря полученное образование, чтобы иметь круг общения^ для сознания своей общественной значимости. Но в большинстве случаев они делали выбор в пользу работы, вынуждаемые к этому экономической необходимостью. Так как зарплаты мужа было недостаточно, второй заработок в семье имел обычно существенное значение. Робкое феминистское движение, возникшее на позднейшем этапе существования Советского Союза, высказывалось не только за право женщин получать равную с мркчинами зарплату, но и выступало за право женщин не работать. Женщины жаловались на нехватку мест в детских садах и на ^опасные условия в родильных домах{392}.
Эти проблемы приводили к развалу семей и к сокращению рождаемости. Если в 1940 г. рождаемость составляла 31,2 ребенка на 1000 человек, то затем она устойчиво снижалась до 26,7 в 1950; 24,9 в 1960; 17,4, в 1970; 18,3 в 1980 и 16,8 в 1990 г. Самое резкое сокращение рождаемости пришлось на военные сороковые и на шестидесятые годы, что, вероятно, было связано с кумулятивным эффектом урбанизации, которая привела к снижению рождаемости во многих европейских странах. Однако тяжелейшее бремя, которое вынуждены были нести на своих плечах советские женщины, сделало падение рождаемости наиболее значительным в Советском Союзе, особенно в тех регионах (Россия, Украина, Прибалтика), где доля работающих женщин была самой высокой. Здесь нормой было иметь одного ребенка в семье. На Кавказе и в Средней Азии, где число работающих женщин было меньше, показатели рождаемости оставались высокими{393}. К началу 1970-х гг. рождаемость в России, на Украине, в Белоруссии и Прибалтике снизилась настолько, что это привело к реальному снижению численности населения. В долгосрочном плане доминирующая роль русской нации оказалась под угрозой.
Возможно также, что сокращению рождаемости способствовал возврат к упрощенным формальностям при получении на-
правления на аборт (1955) и совершении бракоразводных процессов (1965). Если в 1965 г. индекс разводов на 1000 человек составил 1,6, то к 1979 г. он утроился и достиг 3,5. Здесь Советский Союз вышел на один уровень с США, страной с исключительно высоким числом разводов{394}. Трудно сказать, что было главной причиной этих изменений. Нехватка жилья могла быть одной из них. Хотя по сравнению с шестидесятыми и семидесятыми годами положение в этой области улучшилось, но одновременно возрастали личные запросы и потребности людей. Поэтому проживание в тесных квартирах с многочисленными родственниками уже казалось менее терпимым. Пьянство и насилие в семьях также фигурируют среди основных причин участившихся разводов.
С другой стороны, по мере увеличения числа отдельных квартир возросло значение семейной и личной жизни граждан. Люди больше времени проводили у себя дома, читали, смотрели телевизор, встречались с друзьями и родственниками и все реже ходили на различные митинги и вообще меньше участвовали в общественной жизни. Но одновременно с тем как семья приобретала большую значимость, она становилась менее крепкой. Это было парадоксом, который тревожил власти, желавшие видеть прочные семьи как гарантию роста населения и социальной стабильности.
Советский Союз становился урбанизированным обществом: с середины 1950-х гг. городское население по численности превысило население, проживавшее в сельской местности. Однако процесс урбанизации шел весьма своеобразным путем. Немногочисленные гражданские институты из числа характерных для западного урбанистического общества находились под жестким партийным контролем. Люди вступали в профсоюзы, молодежные движения, женские ассоциации и другие подобные объединения, чтобы получить какие-то социальные льготы и внедриться во всеобщую систему государственного покровительства. Значительное число горожан все еще проживали в коммунальных квартирах. Это приводило к тому, что стесненная жизнь в коммуналках воспроизводила в городах все «прелести» деревенского быта с его склоками и дрязгами. Постоянные очереди за товарами и продуктами играли ту же роль: стоя в очередях, люди обменивались информацией, мнениями и слухами, которые не очень-то освещались средствами массовой информации, а многие были нелестными для советских руководителей.
Наука и образование
К началу 1970-х гг. советское общество стало не только урбанистическим, но и высокообразованным. В определенном смысле подъем образовательного уровня народа был важнейшим достижением советского режима. В 1939 г. всего 1,3 процента населения имели высшее, а 11 процентов — среднее образование. К 1959 г. эти цифры составили 3,3 и 40 процентов, а к 1979 г. — 10 и 70,5 процента соответственно. В 1940—1941 гг. в высших учебных заведениях страны обучалось 800 тыс. студентов; в 1950—1951 гг. — 1,25 млн; в 1960—1961 гг. — 2,4 млн; в 1970—1971 гг. — 4,6 млн, а в 1980—1981 гг. число студентов достигло 5,2 млн{395}.
Конечно, образование образованию рознь. Некоторые институты давали своим выпускникам подготовку, которая на Западе расценивалась бы на уровне профессионально-технического училища. Во всех высших учебных заведениях студенты проходили многочасовые курсы идеологических дисциплин, таких как марксистско-ленинская философия, диалектический материализм, научный коммунизм и история КПСС. Совсем немногие полностью принимали официальную идеологию, но все находились, по словам Александра Зиновьева, под всепроникающим воздействием «мощного магнитного поля идеологического влияния»'*. Тем не менее число интеллектуалов, способных к самостоятельному критическому мышлению, было достаточно велико и продолжало расти. К 1988 г. в стране насчитывалось 1,52 млн ученых и исследователей, работавших в области науки и высшего образования. Среди них было 493 тыс. кандидатов и 49 700 докторов наук{396}.
Результаты этого сказывались на достижениях советской науки и техники. Разработка ядерного оружия и систем его доставки, а также успешное осуществление программы космических исследований в 1950-х гг. показали, что Советский Союз мог стать мировым лидером в тех областях, куда обдуманно вкладывались средства и ресурсы и направлялись самые квалифицированные кадры. Когда было создано ядерное оружие, возникла необходимость срочно разработать средства доставки, и все исследования сосредоточились на ракетных технологиях. В этой области Советский Союз достиг такого уровня, что к 1970 г. мог уже на равных противостоять Соединенным Штатам, несмотря на их огромное опережение, существовавшее в этой сфере раньше. Самым сенсационным результатом этого проекта явилась советская программа космических исследований. В октябре 1957 г. на орбиту был запущен первый искусственный спутник Земли. А в апреле 1961 г. последовал запуск первого пилотируемого космического корабля с Юрием Гагариным на борту. Эти достижения, действительно впечатляющие, создали на Западе иллюзию, которая сохранялась еще не менее десятка лет, о том, что Советский Союз находится на соизмеримом с Западом уровне технологического развития.
В области математики, астрономии и теоретической физики советские ученые задавали тон примерно до конца шестидесятых годов. Но затем здесь наметился едва заметный спад. Среди советских ученых слышались жалобы на твердолобость и ограниченность руководства, на обстановку всеобщей секретности, скудное финансирование работ, вынужденную изоляцию от западных коллег. Часто не хватало компьютеров, современного оборудования и приборов, а подписку на зарубежные журналы отменили. Ученых, приглашенных участвовать в международных конференциях за рубежом, подвергали долгой и унизительной проверке на благонадежность. Часто в результате таких проверок настоящие ученые не выпускались за рубеж, а вместо них посылались разные бездари{397}.
Идеологическая монополия партии не ослабевала. Для общественно-гуманитарных областей науки это было гораздо более губительным, чем для естественных и прикладных дисциплин, но история с Лысенко показала, какой ущерб эта монополия может нанести даже в таких относительно «нейтральных» областях. В 1955 г. известный физик Петр Капица написал Хрущеву: «Научная идея должна родиться и окрепнуть в борьбе с другими идеями, и только таким путем она может стать истиной. Когда прекращают эту борьбу, достижения науки превращаются в догмы... Наиболее разительно это произошло у нас с развитием материалистической философии... Сейчас собрание' академиков- — это не ведущее научное общество, занятое решением передовых вопросов науки, тесно связанное с -запросами и ро-- стом{398} нашей культуры, но скорее напоминает церковные богослужения, которые ведутся по заранее начертанному ритуалу»{399}.
В таком же духе Андреем Сахаровым и его двумя коллегами в марте 1970 г. было составлено обращение, адресованное советскому руководству. В нем они подвергли критике «антидемократические традиции и нормы общественной жизни, сложившиеся в эпоху Сталина и окончательно не изжитые до сих пор». В обращении также отмечалось, что «свобода информации и творческой деятельности необходима для интеллигенции в силу специфики ее работы и роли в обществе. Попытки интеллигенции добиться большей свободы в этой связи являются естественными и вполне законными. Однако государство подавляет эти попытки посредством всяческих ограничений — административного воздействия, увольнений с работы и даже в некоторых случаях привлечения к суду»{400}.
Это обращение высветило сложнейшую дилемму, стоявшую перед Советским государством. Оно нуждалось в высокообразованных мыслящих людях во всех областях науки и техники, но при этом способствование развитию качеств, характерных для таких интеллектуалов, представляло угрозу идеологической монополии Коммунистической партии. Если бы рекомендации Сахарова в отношении запрета цензуры и свободы передвижения (особенно поездок за рубеж), восстановления независимости правосудия, широкого освещения в прессе происходящих в обществе процессов и перехода к действительно свободным выборам в Советы народных депутатов были приняты, это означало бы для власти опасность подрыва всей существующей системы. Когда Горбачев двадцать лет спустя попытался осуществить эти рекомендации, оказалось, что опасения были вполне обоснованными.
Между тем ученые, недовольные официальными рамками, ограничивавшими их работу, предпринимали спонтанные контрмеры, чтобы как-то противостоять им. Во многих научно-исследовательских институтах, особенно в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Ереване и в Прибалтике, стали проводиться неформальные семинары по изучению идей, не предусмотренных ни официальной идеологией, ни утвержденной программой исследований. Это были не оппозиционные митинги, а просто собрания заинтересованных людей, стремившихся к большему интеллектуальному разнообразию, чем было официально разрешено{401}. В экономических институтах ученые обсуждали теории Кейнса, Хайека и вопросы теории и практики свободных рыночных отношений не для того, чтобы «знать оружие врага», а просто исходя из непредвзятого научного интереса{402}. Иногда они даже выходили за рамки своих исследований: помню, как я сам в 1973 г. передавал материалы по столыпинской реформе в один из ленинградских математических НИИ. Это было время, когда попытки экономических реформ, предпринимавшиеся еще при русских царях, стали вызывать интерес у российской интеллигенции.
В области семиотики и языкознания советские ученые к началу семидесятых годов находились на передовых рубежах мировой науки. Жизненный опыт делал их особенно чувствительными к способам официального контроля над словом и ограничениям сверху. Родоначальник этой науки Михаил Бахтин (1895—1975) был арестован и много лет провел в ссылке в Мордовии, получив возможность вернуться в Москву только к концу жизни. В противовес официальной догматике его труды, хотя и с запозданием появлявшиеся в свет, давали основательную теоретическую аргументацию того, что любые положения и теории, как бы хорошо они ни зарекомендовали себя в определенный момент, никогда не являются незыблемыми и исчерпывающими, но всегда должны быть открыты новому взгляду и переосмыслению. Он «реабилитировал» диалог как фундаментальную основу всякого общения, включая и претендующего на научность. В своей работе, посвященной творчеству Рабле, он давал высокую оценку простонародности, гротеску и элементам, опровергавшим общепринятые представления,-то есть тем аспектам культуры, которые не подчиняются ни требованиям эстетики, ни методам политического регулирования. Его рабо-ты находили живой отклик в умах ученых, живших в условиях культуры, построенной на принципах жесткой иерархии, цензуры и контроля{403}.
В центре обсуждения семинаров по семиотике и лингвистике, проводившихся в 1960—1970-х гг. в Москве и Тарту, находились работы Юрия Лотмана, основанные на взглядах Бахтина и трудах французских и чешских теоретиков, пытавшихся разработать теорию средств и методов, посредством которых культура, религия и другие системы символов действуют внутри общества. Эти семинары также внесли огромный вклад в развитие гуманитарных и общественных наук в СССР и далеко за его пределами{404}.
Культурная жизнь
Помимо науки, существовала и другая область общественной жизни, которая порождала нонконформистские взгляды. Эта была культура — и прежде всего литература. Наряду с существовавшим в СССР культом науки такой же культ существовал здесь и в отношении литературы. Произведения великих дореволюционных писателей — Пушкина, Тургенева, Толстого, Чехова — имели широчайшую читательскую аудиторию и входили в обязательную программу по литературе, изучавшуюся во всех средних школах. (Менее соответствующий идеологии партии Достоевский был доступен только самым упорным читателям и только в хороших библиотеках.) Они воздействовали на умы советской молодежи так же, как труды древних греков влияли на наиболее интеллектуальных школьников викторианской эпохи, и являлись источником идей, не нашедших отражения в официальной идеологии.
Как и в России XIX в., центр литературной жизни был сосредоточен в «толстых журналах» и в издательствах. С тех пор журналы мало изменились: помимо публикации романов, поэтических произведений и пьес, они продолжали оставаться отдушиной для комментариев на темы жизни общества, а также давали возможность ученым пропаганди-ровать свои идеи, часто предоставляя для этого довольно много страниц. Между редакционным коллективом и подписчиками возникала и бережно сохранялась своеобразная общность взглядов, мнений и идей, для которой было характерно умеренное отклонение от «линии партии».
Самым ярким примером таких изданий служит журнал «Новый мир», где с 1958 по 1970 г. главным редактором был Александр Твардовский. Член партии, одно время даже входивший в состав ее ЦК, Твардовский не был диссидентом в обычном смысле этого слова. Он принимал принцип «соцреализма», но истолковывал его по-своему. Для него «реализм» означал правдивое описание жизни советского общества, а «народность» подразумевала сосредоточение внимания писателя на жизни обычных людей, солдат и крестьян. Он объединил вокруг себя группу единомышленников из числа редакторов и писателей, которые были готовы напряженно работать и рисковать своим положением ради цели, в которую все они верили: способствовать появлению и развитию действительно хорошей литературы, отвечающей интересам истины. С одной стороны, редакционный коллектив Твардовского был обычным звеном во всеобъемлющей системе взаимного «покровительства», но с другой — объективно подрывал ее существование. В отсутствие массового террора советская система стала вырабатывать антитела к себе самой{405}.
Наиболее значительным вкладом Твардовского в историю советской литературы стала публикация в его журнале в 1962 г. повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Автор восемь лет провел в заключении в сталинских лагерях и был освобожден уже после смерти вождя. Повесть нарушала целый ряд принятых в то время литературных норм. Это повествование о жизни в ГУЛАГе, неприкрыто показывавшее всю ее грязь, жестокость и бесчеловечность, было написано не официальным высокопарным стилем, а обычным разговорным языком, не исключавшим и различные жаргонные словечки, которые постоянно звучали на стройплощадках, в бараках и коммунальных квартирах. Точка зрения автора была сугубо субъективной; он не претендовал на создание цельной, картины всего происходившего в ту пору в стране и тем
более не пытался высказать какие-либо «высшие» соображения, оправдывавшие этот ужас. Повесть Солженицына задала тон развитию всей советской прозы на последующие тридцать лет{406}.
Она также разбудила воспоминания и чувства самого разнообразного толка. Журнал получил большое число откликов от простых советских граждан: одни-приветствовали повесть, а другие осуждали журнал за ее публикацию. «Теперь, когда я читаю повесть, я плачу, но во время отбывания срока в Ухте я не проронил ни слезинки...» «После прочтения повести остается только одно: вбить в стенку гвоздь, завязать петлю и повеситься...» «Хотя я и плакал, когда читал повесть, но я чувствовал себя гражданином, обладающим теми же правами, что и остальные люди» — вот лишь некоторые примеры таких отзывов{407}. Это было «возвращение репрессированных чувств», которые до этого были запрещены цензурой либо лежали под спудом общественного давления, взорвавшегося с огромной силой.
В последующие восемь лет «Новый мир» продолжал в такой же или, быть может, более умеренной манере свою редакционную политику, публикуя откровенные и вместе с тем объективные, реалистические произведения, что вызывало ожесточенные споры в Союзе писателей. Это продолжалось до 1970 г., когда Твардовский был уволен с поста главного редактора журнала. Среди писателей, которым он оказывал в это время покровительство, были и те, кто честно, с симпатией и настолько откровенно, насколько это дозволялось цензурой, описывал другой «репрессированный» аспект советской действительности — жизнь на селе. Деревня страдала на всех без исключения этапах так называемого процесса модернизации общества. На всех стадиях модернизации политики деревня страдала более всего: высылка в места «не столь отдаленные» наиболее рачительных хозяев, дававших большую часть сельхозпродукции, обобществление земли и почти всей собственности, голод, вымирание сельского населения, нищета и полная деморализация — все это испытала русская деревня. Советское общество относилось к деревне с презрением, считая ее очагом отсталости, который нужно, просто отбросить с пути в «светлое будущее». Твардовский происходил из деревни, да еще из семьи раскулаченных. Поэтому он поддерживал молодых писателей, которые стремились честно описывать сельскую жизнь. Реакция со стороны литературной критики — как положительная, так и отрицательная — была весьма оживленной. В процессе «великой урбанизации» в предыдущие десятилетия очень много людей переселились из деревень в города. Так называемая деревенская проза пыталась напомнить им о том, что они потеряли. Это был первый четко сформулированный стиль, отражавший русское национальное чувство независимо от политики Советского государства и даже в определенном смысле вопреки ему{408}.
Еще одной ареной, на которой можно было проявить свои нонконформистские чувства, был театр. Здесь актеры и зрители находились рядом, в одном зале, и их взаимодействие было, естественно, более тесным, чем между писателями и читателями журналов. Кроме того, театральное действо гораздо менее предсказуемо: даже прошедший цензуру и худсовет спектакль мог меняться от представления к представлению, а интонации и жесты актеров, несущие смысловой подтекст, могли оказаться совсем другими, чем на генеральной репетиции. В театре «Современник», основанном в 1956 г. Олегом Ефремовым, возрождались сценические приемы и дух дореволюционного МХАТа. Режиссура и игра актеров были сугубо реалистичными, искренне передавали человеческие чувства и переживания. Театр отличали дух коллективизма, чувство взаимной ответственности режиссера и актеров за каждый спектакль, здесь не было «звездной болезни». Театр на Таганке, основанный в 1964 г. Юрием Любимовым, обратился к мейерхольдовским традициям «тотального театра», которые предусматривали «встраивание» в спектакль всех элементов, способствующих достижению наибольшего драматического эффекта. Это включало такие приемы, как пение в фойе, разбрасывание листовок в зрительном зале и т.п. «Таганка» впервые познакомила советского зрителя со многими пьесами зарубежных авторов, таких как неортодоксальный коммунист Бертольт Брехт. Театр также ставил на своей сцене произведения, балансировавшие на грани дозволенного тогдашней
]] Россия и русские. Кн. 2 цензурой. Так появились спектакли «Преступление и наказание» по роману Ф. Достоевского и «Мастер и Маргарита» по роману М. Булгакова{409}.
В середине 1950-х гг. Борис Пастернак завершил роман «Доктор Живаго», который подвергал серьезной критике не только коммунистические власти, но и любое давление, оказываемое на культурную и интеллектуальную жизнь. Получив отказ от советских журналов напечатать роман, он переправил свое произведение итальянскому издателю Фельтринел-ли, который опубликовал его в Милане в 1957 г. Само по себе это еще не являлось серьезным вызовом властям, но когда в следующем году Пастернак был удостоен за этот роман Нобелевской премии в области литературы, в СССР началась официальная кампания злобных нападок на него, в результате которой он был исключен из Союза писателей.
Следуя его примеру, многие писатели начала шестидесятых годов, недовольные официальными ограничениями на свободу творчества, продолжали создавать произведения не для издательств, а для своих друзей, среди которых эти произведения распространялись в виде машинописных копий. Это был так называемый «самиздат». Первыми работами такого рода стали стихи и поэмы, небольшой формат которых облегчал перепечатку под копирку и дальнейшее распространение. Затем пришла очередь работ, ранее запрещенных в СССР. В «самиздате» вышли «Доктор Живаго» и произведения зарубежных авторов — «1984» Дж. Оруэлла, «Слепящая тьма» Артура Кест-лера и «Новый класс» Милована Джиласа. Солженицына постепенно вытеснили из советских журналов, но его работы стали распространяться «подпольным» образом. Я помню, как читал в 1964 г. в Московском университете его короткие стихотворения в прозе, а в 1967 г. вышли (или, скорее, не вышли) его романы «Раковый корпус» и «В круге первом». Советские интеллигенты читали их в своих кабинетах, пряча в самых дальних ящиках стола или маскируя под обложками полного собрания сочинений Ленина.
Затем «самиздат» был, что называется, поставлен на конвейер. Размножались и распространялись бледные, с расплывшимися от многократных перепечаток под копирку буквами самые разные «самиздатовские» работы — поэмы, романы, письма, петиции, заявления протеста и меморандумы. Практически в «самиздате» издавалось все то, что уже было запрещено или могло быть запрещено цензурой. «Самиздат» представлял собой молчаливый бунт против официальных правил, регулирующих творческую жизнь. Вот что сказал об этом известный правозащитник и автор «Гимна пишущей машинке» Владимир Буковский: «Я сам пишу, сам редактирую, сам подвергаю свои работы цензуре, сам издаю их, сам распространяю и сам сяду за них в тюрьму»{410}. В репрессивном обществе, для которого характерен конформизм, такое спонтанное самоутверждение было одновременно и самоосвобождением.
Это было также утверждением новой формы коллективизма. Многие произведения пользовались таким большим спросом, что блеклые, с плохо различимыми буквами страницы передавались из рук в руки и прочитывались за один-два дня. Друзья и коллеги по работе собирались вместе на несколько часов, может быть, на всю ночь, чтобы, поглощая огромное количество кофе, читать друг другу вслух запрещенные тексты. Освобожденные из плена мертвящего официального контекста, слова оживали и приобретали совершенно новое значение. Такие собрания были проявлением коллективизма и взаимной ответственности в абсолютно новом смысле. Участие в размножении, распространении и чтении «самиздатовской» литературы означало также и участие в новой, возвышенной общественной и духовной жизни{411}.
Откровенно политический характер «самиздат» приобрел тогда, когда за распространение своих неопубликованных сатирических рассказов были арестованы писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. На суде, состоявшемся в феврале 1966 г., их обвинили в «антисоветской пропаганде», а их рассказы были истолкованы судом буквально и расценены как политические заявления. Взгляды литературных героев отождествлялись с мировоззрением авторов. Обвинение ударило писателей по самому больному месту: если любая критика или сатира, содержащаяся в литературном произведении, могла трактоваться как политическая пропаганда, то становилось вообще невозможным употребление слов в фигуральном смысле. 63 члена Московского отделения Союза писателей направили письмо в адрес предстоящего партийного съезда, в котором предупреждали власти о том, что «осуждение писателей за сатирические произведения создает чрезвычайно опасный прецедент и может препятствовать развитию советской литературы»{412}.
За этим последовало нечто, напоминавшее цепную реакцию. Издатель одного из «самиздатовских» журналов Александр Гинзбург составил отчет о судебном процессе и о реакции, которую он вызвал внутри страны и за рубежом. Эта работа ходила по рукам в СССР, а также была переправлена за границу. За эти действия Гинзбург также был арестован. Его арест, в свою очередь, вызвал дальнейший всплеск «самиздатовских» публикаций протеста с призывами к обнародованию всех фактов и требованием к властям соблюдать ими же установленные законы.
Последнее было особенно неприятно для властей, которые желали сохранить репрессивный режим, одновременно создавая видимость соблюдения законности. Сталин показал, какую опасность представляет беззаконие для высокопоставленных руководителей. Поэтому они пытались подавить волну протестов, не прибегая к арестам. Участников движения протеста — писателей, ученых, исследователей — предупреждали, что их диссертации не будут утверждены, произведения не будут публиковаться, а служебные карьеры сильно пострадают. В подтверждение этих угроз некоторые из них были действительно уволены и вынуждены были перебиваться случайными заработками, работая вахтерами, гардеробщиками или кочегарами. Их начальников и коллег предупреждали о необходимости создания «здоровых коллективов» и оказания «плодотворного влияния» на непокорных товарищей. Взаимная слежка стала обычным делом: целый институт мог пострадать в случае, если кто-то из его сотрудников подписывал письмо протеста. Это была «совместная ответственность» в новой форме, близкая по своим корням «киевской криминальной круговой поруке»{413}.
В результате этих мер число людей, готовых поставить свою подпись под письмом протеста, после 1968 г. стало постепенно уменьшаться. Но тут возник новый неожиданный феномен: «самиздатовский» журнал, посвященный описанию случаев нарушения властями своих же собственных законов. На обложке журнала с довольно скучным названием «Хроника текущих событий» размещалась известная статья 19 из Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН (и подписанной Советским Союзом), которая гарантировала всем людям «право на свободу мнений и их выражения». Подача материалов была также крайне сдержанной. Не было обычных редакционных статей, а просто приводился перечень дисциплинарных действий властей, обысков, допросов, предупреждений, арестов, судов и других официальных санкций. Один экземпляр журнала всегда переправлялся за границу, и его содержание передавали зарубежные радиостанции, вещавшие на русском языке. Остальные экземпляры издания тиражировались путем многократных перепечаток под копирку на пишущих машинках. Таким образом, сложилась целая сеть распространения журнала, ставшая, в свою очередь, каналом получения информации. Пусть и не с поразительной пунктуальностью, но и с не менее удивительной регулярностью журнал выходил один раз в два или три месяца вплоть до 1982 г.{414}.
По соответствующим поводам «Хроника» выпускала сокращенным тиражом специализированные номера, посвященные проблемам меньшинств, — национальных (евреи, грузины, эстонцы), религиозных (баптисты, свидетели Иеговы, преследуемые православные христиане), социальных (простые рабочие, инвалиды). Журнал выступал и в поддержку одного социального большинства — женщин. Здесь находился целый пласт, содержавший ростки зарождавшегося гражданского общества, у которых не хватало сил даже пробиться на поверхность.
Стали появляться и другие неформальные группы и объединения, которые не были санкционированы властями, но допускались, хотя бы временно. Рок-группы давали концерты в плохо освещенных подвальных помещениях. В таких же условиях проводили свои физические и духовные занятия любители йоги. Вокруг популярных певцов и спортивных «звезд» начали стихийно создаваться фан-клубы. Некоторые инициативные комсомольские организации пытались сотрудничать с ними, предлагая, в частности, помещения или свои консультации, но в большинстве случаев такие группы действовали в полном вакууме, не имея какой-либо социальной поддержки{415}.
Таким неконтролируемым образом советское общество порождало новые структуры, которые могли находиться как наполовину внутри официальных структур, так и полностью вне их. Но ни одна из новых структур не была полностью интегрирована в существующую советскую систему. Этот социальный процесс нигде не имел таких роковых последствий, как в национальной — за исключением русской — среде.
Национальное пробуждение
«Стабильность кадров» обернулась в действительности гарантией этнической исключительности. Национальная политика, проводившаяся Советской Россией с самого начала, намеренно поощряла рост и укрепление национального самосознания и продвижение национальных кадров. Такая стратегия исходила из того, что это был необходимый, но временный шаг на пути к «пролетарскому интернационализму». Когда развитие самостоятельности наций грозило выйти из-под контроля и превратиться в «буржуазный национализм», Сталин применял к приверженцам такого национализма методы жесточайшего террора. Теперь, в отсутствие массового террора, политика «развития национальных окраин» расцвела пышным цветом, и местные кадры могли спокойно укреплять свою власть. К 1985 г., например, пять первых секретарей республиканских компартий в Средней Азии находились у власти более 12 лет, из них четверо — более 20 лет. Результатом этого явилось не образование наций в том смысле, как мы это понимаем, а скорее приспособление архаичных социальных структур — патриархальных семей, кланов, племен — к советской номенклатурной системе. Поскольку номенклатура была основана на принципах личной зависимости и лояльности, такой переход дался без особого труда.
В России и на большей части европейской территории Советского Союза дореволюционная элита была либо уничтожена, либо рассеяна революционной бурей. Поэтому советская иерархия создавалась, что называется, «с нуля». Прежние национальные элиты на Кавказе и в Средней Азии не подверглись полному уничтожению. Это относилось по крайней мере к тем национальностям, которые не были депортированы Сталиным. В этих регионах местная элита и советский правящий класс слились воедино: номенклатурная система была удобным средством для удержания власти в руках старой элиты и допускала при этом умеренную модернизацию традиционной иерархии, так как гарантировала этой элите власть и поддержку со стороны всей государственной машины, включая партию, армию и КГБ, при условии сохранения лояльности Советскому государству. Колхозы очень часто просто закрепляли вековые традиции общинного землевладения и совместной обработки земли, подчиняясь управляющим из семей местной аристократии. Низкий социальный статус сельского труда и довольно пренебрежительное отношение к сельскому хозяйству в Советском Союзе заставляли крестьян полагаться на свои силы для того, чтобы выжить и получить хотя бы какую-то прибыль. Иногда они все-таки обращались к местным влиятельным людям, ища у них защиты и помощи в трудные годы. Даже в городах отношения на заводах, в учебных заведениях и других учреждениях строились, хотя и в скрытом виде, на принципах главенства все тех же семейственных и клановых традиций{416}.
Ислам как религия поощрял такой консерватизм социальных структур, поскольку он в меньшей степени, чем христианство, зависит от наличия молитвенных помещений или отдельного класса священнослужителей для отправления культовых обрядов. Поэтому он оказался в состоянии сращиваться с местными культами, которые совсем не обязательно были мусульманскими. Даже без мечетей относительно полная религиозная жизнь мусульман была все-таки возможна, если только начальство не запрещало им совершать намаз прямо на рабочем месте, обратившись лицом к Мекке. (Хотя запрет на паломничество в Мекку продолжал вызывать сильную обиду у советских мусульман.) Кроме того, иногда в качестве мече-ти использовали конференц-зал в каком-нибудь учреждении, клуб или даже чайхану. В общем, на поверхности были заметны только интеграционные возможности и обрядовые аспекты ислама, в то время как теологическая сторона этой религии и ее толкование не принимались во внимание. Наивысший подъем религиозных чувств вызывали свадьбы и особенно похороны, на которых обязаны были присутствовать даже члены партии{417}.
Активное преследование ислама закончилось к середине шестидесятых годов, и с тех пор муллы выполняли роль посредника между мусульманами и государством. Они пользовались доверием властей, так как являлись столпом общественного порядка, восстанавливая в то же время незаметно и постепенно институты своей религии и связывая таким образом настоящее с прошлым. Многого они, правда, сделать не могли: например, ознакомление молодежи со священными писаниями ислама было невозможным из-за продолжавших действовать антирелигиозных законов и обязательного изучения и использования кириллицы{418}.
Племенные отношения не только восстанавливались, но даже в определенном отношении укреплялись, хотя и в новой форме, продиктованной номенклатурной системой, в рамках которой они существовали. Казахстан являет собой поразительный пример этого. Хотя кочевой образ жизни здесь был уничтожен еще в тридцатые годы и в республику с тех пор нахлынуло огромное число русских переселенцев, элементы прежнего сельского образа жизни сохранялись: большинство колхозов летом держали скот на пастбищах, куда колхозники перебирались со своими кибитками в начале каждой весны и пригоняли стада обратно только осенью, возвращаясь, таким образом, снова на путь своих предков-кочевников. Председатели колхозов заняли место прежних аксакалов (сельских старейшин), а секретари обкомов партии стали новыми беями, тем более что они очень часто происходили из семей, принадлежавших старой элите.
Рождаемость у казахов была намного выше, чем у этнических русских, и к началу 1960-х гг. образовательный уровень казахского населения значительно повысился. Оба эти фактора сводили на нет преимущества русских поселенцев при получении выгодных должностей, которыми они широко пользовались раньше. Динмухамед Кунаев, находившийся на посту Первого секретаря ЦК Компартии Казахстана с 1964 по 1986 г., сумел укрепить контроль казахов над кадровой политикой в республике. На высшие номенклатурные посты он назначал членов своей «великой орды» (одного из трех мощнейших кланов Казахстана), а Брежнева ублажал частыми приглашениями на утиную охоту под Алма-Атой, которая устраивалась специально для лидера СССР. Являясь членом Политбюро ЦК КПСС, Кунаев имел прекрасные возможности привлекать в Казахстан крупные бюджетные капиталовложения. Больше всего он преуспел в области добычи топлива, космических исследований и сельского хозяйства. Аналогично этому и в Киргизии вопросы назначения на важные политические посты решались путем согласования между тремя основными региональными группировками, каждая из которых контролировала свой участок территории республики: на востоке властвовал блок Нарын, западная часть контролировалась блоком Талас, а юг подчинялся блоку Ош{419}.
Часто такие племенные и территориальные группировки были связаны с теневой экономикой. Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана с 1959 по 1983 г. Шараф Рашидов обогащался сам и помогал обогащаться своим соратникам, используя готовность чиновников Госплана верить представляемым им завышенным показателям выполнения плана. В течение более чем двадцати лет объемы производства хлопка в Узбекистане систематически завышались, и к началу 1980-х гг. Москва платила республике ежегодно более одного миллиарда рублей за несуществующий хлопок. Чиновники Госплана, не знавшие узбекского языка и не понимавшие местных обычаев, не могли разобраться в этом вопиющем очковтирательстве. В то же время огромные объемы воды из местных рек и водоемов уходили на выращивание реального хлопка, и на хлопковые поля вносилось убийственное количество гербицидов и дефолиантов. Результатом этого стали постепенное высыхание Аральского моря, катастрофическая нехватка питьевой воды и непрекращающие-ся эпидемии дизентерии среди местного населения{420}.
Рашидов и подобные ему дельцы использовали полученные от этих махинаций деньги не только для личного обогащения. Первый секретарь ЦК лично оказывал поддержку ученым, занимавшимся исследованиями в области узбекской истории и культуры. Он заботился о том, чтобы соратники и сородичи из его клана не имели проблем. В отрасли, которые могли компенсировать невыполнение плана в других секторах экономики, направлялись дополнительные средства, в том числе для создания теплых местечек своим протеже и их знакомым. Один из них, директор совхоза Адылов, как выяснилось позднее, владел пятью шикарными виллами со скаковыми лошадьми в конюшнях и наложницами в гаремах. Рассказывали, что Адылов любил проводить время на одной из своих вилл, сидя около фонтана и смакуя коньяк «Наполеон». При этом он отдавал распоряжения, объявлял наказания провинившимся и, если был не в духе, приказывал выпороть у него на глазах кого-нибудь из упрямцев{421}. Все комиссии, приезжавшие в Узбекистан из Москвы для расследования злоупотреблений, либо оказывались сбитыми с толку местным языком и традициями, либо попадали под очарование узбекского гостеприимства. Кроме того, Рашидов находился под особым покровительством Галины Брежневой, дочери Генсека, и министра внутренних дел Н.А. Щелокова, который был Начальником ее мужа Юрия Чурбанова, и оба пользовались гостеприимством Рашидова, чтобы покупать драгоценности, иномарки и произведения искусства{422}. Все преимущества и выгоды, которые давали эти махинации, ничего не приносили узбекскому народу и тем более русскоязычному населению республики, которое все более ощущало себя лишенным доступа к власти и достойной жизни.
Подобным образом и в Азербайджане Первый секретарь ЦК местной компартии В.У. Ахундов фактически руководил процветающей теневой экономикой республики, которая делала для обладателей толстых кошельков возможным приобретение современных автомобилей, платного секса, получение престижного высшего образования и даже, как говорили, назначение на важные посты. (Из других регионов СССР не получено сведений о примерах покупки должностей, поэтому к таким слухам следует относиться с известной долей осторожности.) Стремясь обезопасить свое положение, Ахундов «подмазывал» московское начальство, преподнося дорогие подарки и организуя роскошный отдых в своей республике.
В конце концов такая шикарная жизнь на широкую ногу стала привлекать к себе внимание, более того, на ее фоне заметнее стал тот факт, что официальная экономика Азербайджана была одной из самых неэффективных в стране. В июле 1969 г. под председательством Ивана Капитонова, отвечавшего за кадровую политику в Секретариате ЦК КПСС, состоялось совещание республиканской компартии, по решению которого Ахундов был снят со своей должности, и на пост Первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана был назначен Гейдар Алиев. Алиев подверг резкой критике «интриги, клевету, злословие и взяточничество», а также практику назначений на должности по принципам «личной привязанности, дружеских отношений, семейных или соседских связей». Однако такая позиция не помешала ему содействовать продвижению на ключевые посты своих коллег и подчиненных, работавших с ним ранее, в его бытность председателем КГБ республики, или знакомых по прежней работе в Нахичеванской автономной области{423}.
В большинстве национальных республик сосредоточение власти и всех ресурсов в руках титулованной национальной элиты, сформировавшейся в прочную систему взаимосвязей, ущемляло права иммигрантов, включая и русских. Русские, приехавшие туда в первые послевоенные десятилетия и работавшие в различных областях науки, промышленности или в управленческих структурах, стали замечать, что они и их дети становятся жертвами национальной дискриминации, а лучшие рабочие места, жилье и возможности получения хорошего образования переходят к местному населению. Как показала перепись населения, к 1979 г. процессы межнациональной интеграции, выражавшиеся в объемах миграционных потоков и количестве смешанных браков, начали ослабевать. Наметилась даже обратная тенденция. Русские стали уезжать из национальных республик, особенно из Средней Азии, и возвращаться в РСФСР.
На европейской территории Советского Союза перетряска традиционных социальных структур в XX в. была гораздо основательнее. Здесь сложилось новое, более широкое и в полном смысле национальное самосознание. Это было особенно свойственно послевоенному периоду. Такая национальная общность была вызвана к жизни отчасти политическими провалами и репрессивным характером режима, но также и демографическими изменениями, которые происходили на протяжении жизни предыдущего поколения. Массовая урбанизация общества, охватывающая период с 1930 по 1960 г., последовала за ликвидацией неграмотности, особенно среди молодежи. Сельское население, прибывавшее в города, стало грамотным и хотя и продолжало говорить на своем родном диалекте, было уже знакомо со своей письменностью.
Последствия этого процесса заметнее всего проявились на Украине, где до 1930 г. основную часть городского населения составляли русские, евреи и поляки. Теперь города были в значительной мере украинизированы. К началу 1950-х гг. довольно много украинской молодежи, особенно проживавшей в западных районах Украины, умело говорить и писать на своем родном языке. Кроме того, начала создаваться и развиваться современная украинская литература, основанная на традициях, заложенных еще Тарасом Шевченко. Обыкновенно это происходило в трудных условиях, когда всячески поддерживалась и поощрялась великорусская культура, в которую обычно интегрировались все новые переселенцы. Это относилось в основном к восточным и южным областям. Многие украинцы, жившие на востоке и юге республики, считали свою национальную государственность частью многонационального советского народа. В западных же областях, сохранивших польские и габсбургские традиции и опиравшихся на все еще сильную, хотя официально и непризнанную униатскую церковь, принадлежность к украинской нации заведомо предполагала отрицательное отношение к русским. Таким образом, урбанизация способствовала усилению национального чувства украинцев, но в то же время разделила их на два потенциально противоборствующих лагеря{424}.
Петро Шелест, находившийся на посту Первого секретаря ЦК Компартии Украины с 1963 по 1972 г., предпринимал попытки повысить статус Украины среди других советских республик и одновременно с этим обеспечить внутреннюю сплоченность. В этих же целях он боролся за увеличение объемов капиталовложений, направляемых из союзного бюджета в промышленность республики, и предоставление украинцам более высокой квоты в рядах КПСС. Ради этого он поддерживал политику. направленную на более широкое использование украинского языка в средних школах и вузах республики. Однако, как и в дореволюционные времена, советское руководство весьма болезненно реагировало на любое проявление украинского сепаратизма. Шелест лишился поста, так и не успев достигнуть ощутимых результатов своей политики. За его увольнением последовала целая волна арестов среди молодых поэтов, которые много сделали для повышения значения современного украинского языка, придав ему статус литературного. Среди арестованных был литературный критик Иван Дзюба, который в «самиздатовских» изданиях пропагандировал украинский национализм, имевший выраженную антирусскую направленность. Его главный аргумент состоял в том, что советский «интернационализм» на деле означает не что иное, как принудительную русификацию. Он утверждал, что Украина эксплуатируется экономически, а ее культурные, языковые традиции и исторические корни специально предаются забвению в интересах Советского Союза, где господствующую роль играет Россия{425}.
Последствия урбанизации в Белоруссии оказались менее впечатляющими, хотя и вполне ощутимыми. Культурные и лингвистические отличия Белоруссии были не такими выраженными, как в случае с Украиной. В истории республики отсутствовало такое свободолюбивое движение, как запорожские казаки, которые на Украине являлись объектом мифотворчества. Основной гордостью белорусов являлось широчайшее партизанское движение, развернувшееся на территории республики против фашистских оккупантов во время Второй мировой войны. Тем не менее в то время, когда у власти в республике находилась группа бывших партизан во главе с К.Т. Мазуровым, Белоруссия добилась некоторых успехов в достижении определенной самостоятельности при решении внутренних вопросов{426}.
Процесс урбанизации имел сходные национальные последствия в Грузии и Армении, где сельские жители, мигрировавшие в города, независимо от своего происхождения охотно ассимилировали традиции грузинской и армянской культуры. В 1965 г. в Ереване состоялась демонстрация в память пятидесятилетней годовщины резни армян, устроенной турками. Демонстранты также требовали возврата Армении территорий, ранее уступленных Турции. В 1978 г. в Тбилиси прошли протесты против планируемого властями решения о придании русскому языку статуса государственного наравне с грузинским. В это время грузинский ученый Звиад Гамсахурдиа издавал два «самизда-товских» журнала, в которых описывались ставшие известными правозащитникам случаи нарушения прав человека, а также публиковались запрещенные цензурой произведения, написанные на грузинском языке{427}.
В Прибалтийских республиках урбанизация имела совершенно противоположные последствия по сравнению с другими регионами. Это объяснялось тем фактом, что она привлекла сюда, особенно в Эстонию и Латвию, большое количество русскоязычного населения (в том числе белорусов и украинцев) — от чернорабочих до управленческого персонала. В северо-восточных городах Эстонии и в латвийской столице Риге значительное большинство населения составляли русские. Местное население видело, что развитие национальной культуры контролируется сверху. Кроме того, под влиянием большого числа переселенцев мог начаться процесс разрушения национальной культуры снизу. Руководители республиканских компартий должны были обладать большой сноровкой, чтобы умело маневрировать между политикой Москвы, с одной стороны, и недовольством местного населения этой политикой — с другой. В Эстонии, языка которой в Москве не понимал практически никто, осторожно сформировалась нонконформистская культура, существовавшая в получастных салонах и концертных залах.
Воздействие урбанизации в Литве было слабее. Литовцы выработали у себя своеобразную романтическую национальную традицию, унаследованную от многовековых «отношений любви и ненависти» с поляками. Она проявлялась главным образом через Католическую церковь, издававшую свою подпольную газету «Хроника», к которой церковная иерархия относилась с терпением, хотя и не оказывала ей никакой поддержки. Газета стала хорошим источником информации о нарушениях прав человека в республике. В 1972 г. студент Роман Каланта совершил на площади в городе Каунасе акт самосожжения, стоя под плакатом с надписью «Свободу Литве!». Его гибель вызвала беспорядки в городе. Толпы людей вышли на улицы, срывая со стен домов таблички с русскими названиями улиц и площадей и поджигая здания, где располагались партийная администрация и органы внутренних дел.
В Молдавию русские своим приходом принесли промышленность, которой здесь раньше почти не существовало. Она была в основном сосредоточена в городских поселениях, расположенных в Приднестровье. К 1970 г. доля молдаван среди горожан составляла 35 процентов, хотя в общем населении республики они представляли абсолютное большинство. В то же время русские и украинцы составляли 47 процентов городского населения и, кроме того, занимали ведущее положение в партийных и государственных органах республики, где их представительство было непропорционально высоким по сравнению с их долей в общем демографическом составе населения Молдавии. Молдаван постепенно оттесняли на нижние административные ступеньки, в основном в сельском хозяйстве. Они начинали понимать, что теряют контроль над своей национальной жизнью. Это особенно ярко проявлялось в условиях, когда государство постоянно подчеркивало их отличие от румын{428}.
Живущие по берегам Волги татары были обижены еще больше. Хотя их число превышало 6 млн человек, у них не было статуса союзной республики, они пользовались лишь правами автономии внутри РСФСР. Бурное развитие промышленности в бассейне Волги и Камы привлекло сюда огромное количество русских переселенцев, которые смогли занять главенствующие позиции в системе образования. В результате к 1970 г. число русских, обучавшихся в институтах и университетах Татарстана, вдвое превышало число студентов татарского происхождения. В этих обстоятельствах, достаточно знакомых по примеру прошлых лет, татары стали направлять своих детей на учебу и работу в другие регионы Советского Союза, а у себя в республике спокойно занимались изучением своей национальной культуры, религии, истории и фольклора начиная со времен булгарского ханства. Без излишних эмоций, но в то же время неуклонно они исповедовали ислам, как это делали их собратья по вере в Средней Азии, с той лишь разницей, что в Поволжье более широкое распространение получил суфизм. В повседневной советской жизни татары сумели найти место своим «мусульманским братствам» и кружкам по изучению ислама. Вместе с тем идеи пантюркизма пребывали под жесточайшим запретом и находили отражение только в изредка появлявшихся здесь «самиздатов-ских» работах{429}.
Евреи находились в особом положении. После смерти Сталина открытые преследования евреев прекратились, но отношение к ним было исключительно отрицательным, что сказывалось на их социальном статусе. Продолжалась их полуофициальная дискриминация. Хотя многие проживающие в городах евреи полностью ассимилировали русскую культуру и язык, пресловутая «пятая графа» в паспортах часто не давала им возможности получить хорошую работу, жилье или достойное высшее образование. Все это не могло не пробудить в них национальное чувство. От советской общественности скрывалась правда о масштабах Холокоста. Когда два самых известных журналиста времен войны Илья Эренбург и Василий Гроссман написали совместную работу «Черная книга», в которой перечислялись преступления нацистов против евреев на советской территории, ее публикация была запрещена{430}. Иврит был запрещен, преподавание идиша в школах не практиковалось.
Зато в отличие от других национальностей, населявших Советский Союз, у евреев была «потенциальная» родина — Государство Израиль. Некоторые из них, решив, что не могут вести нормальную национальную жизнь в условиях Советского Союза, начали кампанию за предоставление им права выезда из страны. Еврейский «самиздатовский» журнал носил многозначительное название «Исход». В феврале 1971 г. евреи устроили сидячую демонстрацию протеста в здании Верховного Совета в Москве. Она была разогнана силами милиции. Но, несмотря на это, результат ее был удивителен: некоторые участники акции получили выездные визы. Это решение было принято на самом верху и было призвано показать, какое большое значение там придавалось отношениям с США. Предоставление виз части заявителей и отказ в выдаче виз другим, по мнению властей, должны были внести раскол и противоречия в еврейское движение, так как таким образом многие еврейские семьи и объединения оказались разобщены. Именно тогда в лексикон международного правозащитного движения вошло новое слово «отказник» — так называли тех, кому было отказано в праве на выезд.
Пожалуй, самая странная ситуация сложилась именно вокруг русских. Они занимали ведущее положение в ЦК КПСС, в Вооруженных силах и структурах госбезопасности. Их язык всегда принимался и иногда преобладал во всех союзных республиках. Российская история и русская культура изучались во всех средних и высших учебных заведениях. В то же время многие русские чувствовали, что власти намеренно заглушают их национальное самосознание. Лидером национального русского движения был Александр Солженицын. В «Письме к советскому руководству», написанном в 1974 г. (оно было опубликовано на Западе и, естественно, запрещено в СССР), он досконально перечислял все людские потери, понесенные русским народом в результате террора, бездумно проводившейся урбанизации, индустриализации, коллективизации, участия в международном терроризме и «мировом революционном процессе». Он приводил также огромные цифры потерь человеческих жизней от такого порока, как пьянство. Он выдвигал обвинение в том, что русская культура и православная религия уничтожались цензурой и подвергались гонениям во имя безликой интернациональной идеологии. Он предлагал отказаться от международных обязательств России (по отношению к мировому революционному движению) и от внутренней политики, связанной с перенапряжением всех сил и средств ради развития тяжелой промышленности, и углубиться в себя, используя возможности для усиления развития сельского хозяйства, ремесел, мелкомасштабного производства, а также для более серьезной разработки природных богатств Сибири.
Хотя к началу 1970-х гг. работы Солженицына уже давно были запрещены, а сам он в 1974 г. выслан на Запад, в России значительная часть интеллигенции и людей с высшим образованием разделяли его взгляды. Они прекрасно понимали, что имперские интересы России преобладают над этническими и гражданскими интересами русского народа. Как мы уже видели, один или два литературных журнала стали носителями русской национальной идеи, которая воплощалась в «деревенской прозе», то есть произведениях, рассказывавших о деревенской жизни и напоминавших о солидарности крестьянских общин в эпоху до урбанизации. К этим произведениям относились терпимо, возможно, они даже приветствовались идеологическим руководством. Их авторы были первыми, кто рассказал правду о царившей в деревне нищете и даже часть правды о том, что там происходило во время коллективизации. Ранее эти факты всегда были скрыты за завесой официальной риторики{431}. У них было много читателей, и это служило показателем того, что многие хотят знать, как стать русским, не зависимым от империи.
Во времена Брежнева в официальной политике государства по отношению к религии не произошло каких-либо фундаментальных изменений. Скорее, ее методы стали применяться не так рьяно, как раньше. Отчасти это было связано с появлением полустихийного религиозного диссидентского движения, которое через сеть своих активистов наладило связи с зарубежными средствами массовой информации. Активнее всех были баптисты, отколовшиеся от своей официальной церкви и отказывавшиеся соблюдать ограничения, налагавшиеся на вербовку новообращенных. Они основывали свои воскресные школы, летние лагеря. У них имелись даже свои печатные издания и группы для оказания помощи преследуемым или находившимся в заключении собратьям. Многие молодые люди не скрывая носили нательные крестики или коллекционировали иконы, что представляло собой один из методов самоутверждения, шедших вразрез с общепринятыми нормами. Но это также могло быть и выражением поиска молодежью духовных ценностей, которых они не видели вокруг себя в повседневной жизни.
Самым важным, однако, было то, что религия стала проявлением возрождающегося русского патриотизма, который в других областях пользовался осторожной поддержкой Брежнева. Писателям, особенно принадлежавшим к школе «деревенской прозы», разрешалось писать о церквах и иконах как символах преемственности русской национальной традиции; им даже позволялось в сдержанной манере положительно отзываться о православных верующих, которые могли считаться «столпами» устойчивости общественной морали{432}.
К началу 1970-х гг. этнические конфликты стали затрагивать сферу, которая до этого казалась олицетворением многонациональной солидарности советского общества. Этой сферой являлась армия. В ней процветала так называемая дедовщина, когда новобранцы, особенно из Прибалтийских республик, с Кавказа или из Средней Азии, подвергались преднамеренной травле старшими по сроку службы солдатами. Эти злоупотребления часто приводили к серьезным увечьям или даже гибели молодых солдат, что, в свою очередь, порождало месть и межнациональные столкновения. Вооруженные силы переставали быть «школой интернационализма», как их называл Брежнев{433}.
В национальном вопросе трудно выявить какую-либо общую для всех схему развития. Каждый регион Советского Союза имел свои особенности. Но целенаправленная политика «национального строительства», которую начали проводить еще в двадцатые годы и от которой никогда полностью не отказывались, дала свои долгосрочные результаты. Этому способствовала и принудительная урбанизация. В той или иной форме в разных регионах страны происходил рост национального самосознания, который был особенно заметен в Прибалтике и меньше всего отмечался в республиках Средней Азии. Причем этот процесс шел сильнее именно там, где власти применяли более жесткие меры по его подавлению. Традиционная национальная культура выходила за пределы местных элит и становилась теперь достоянием широких масс. Несмотря на огромное давление, в стране происходил процесс формирования наций. В результате, когда кризис потряс Советский Союз, то последний нашел выражение прежде всего в межнациональных конфликтах.
Наиболее важными регионами были Украина и Прибалтика. Украина — потому, что она была и оставалась опорой для главенствующего положения России внутри Союза, а Прибалтика — в силу того, что только там люди еще помнили сами или знали от своих родственников или друзей, как жилось в. гражданском обществе, существовавшем в условиях независимого государства.