покрывшей «евангельскую жемчужину». Соединение в симфонии императорской и церковной властей якобы проистекало из отрицания христианства как силы социальной, как двигателя исторического прогресса и обрекало православные народы на крах в воплощении христианства в истории. Задача «очищения» этой жемчужины привела Соловьева к отрицанию вселенского характера православного опыта.
Созданный либералами, а затем эмигрантской философией (В. Н. Лосский, о. Василий Зеньковский) культ В. Соловьева затмил ортодоксальную православную русскую философию[50]. Многие поборники «вхождения в цивилизованное сообщество» ссылаются на эту крупнейшую фигуру в русской мысли как на «авторитетнейшего оппонента славянофилам», представляя его как безупречного западника. В. Соловьев, страстный адвокат единения России и Европы, в своем умозрительном построении «свободной теократии» создавал модели, совсем не являвшиеся идеалом либералов. Соловьев выводил толкования свободы, веротерпимости не из идеи незавершенности истины, а из доведенной до максимализма добровольности принятия Истины. Его нельзя назвать западником в общепринятом смысле — поборником просвещения, представительных учреждений и позитивного права.
Весомость и авторитетность всем высказываниям и мнениям В. Соловьева придавала слава, обретенная» им вовсе не на поле либерализма, а благодаря учению о Богочеловечестве. В его теории источник власти — Бог, а не народ. Православное самодержавие помазанника Божия — идеальное воплощение христианской идеи в государственности, а наднациональная организация католической церкви — наилучшая модель для вселенского утверждения христианства. Не Вольтер и Мабли, не Конвент или Декларация прав человека и гражданина вдохновляли Соловьева, но католицизм периода его торжества, подвижники его духа Бл. Августин и Франциск Ассизский, папский престол времен Григория VII, перед которым в рубище склонился император Генрих IV. Соловьевская «свободная теократия» — антипод правовому государству и полное отрицание позитивного права. Именно в христианском толковании «правовое государство» — легализация грехопадений человека, которого удержать от преступления можно лишь угрозой уголовного наказания. В. Соловьев был влюблен в еще непросвещенную Европу и, видя ее очевидную гибель, считал, что православная Россия способна удержать это падение своей жертвой и отказом от «собственного» мессианизма в пользу мессианизма вселенского.
Именно с В. Соловьева противопоставление «вселенского» и «национального» будет повторяться и тиражироваться (Г. Флоровский, Н. Бердяев). Знаток темы Третьего Рима Н. В. Синицына убедительно показывает, что это «противопоставление — продукт исторического и философского мышления Нового времени, как и противопоставление допетровской и петровской Руси… (подобно тому определению «средних веков» как «темных», которое им на Западе дали «Новое время» и эпоха Просвещения, чтобы оттенить собственное значение)»[51]. Многолетняя полемика, что бурлила вокруг философских идей В. Соловьева, сегодня предана забвению, поскольку обществоведение возведено на идее движения истории к единой модели через Марксовы формации или приобщение к «универсальной» западноевропейской цивилизации, что делает иные исторические опыты в лучшем случае неинтересными. Однако эта полемика свидетельствует, что В. Соловьев как философ своим оппонентам проиграл. Отчетливо обнажает первоначала мировоззрения дискуссия между Соловьевым и Л. А. Тихомировым по основным религиознофилософским вопросам, а также его спор с Н. Н. Страховым вокруг знаменитой книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа».
Основные построения В. Соловьева в области веры и истории под ярким пером Л. Тихомирова не выдержали критики. Это навязчивая утопия свободной теократии под короной русского самодержца и под духовной эгидой папы римского, отрицательное отношение к принципу автокефальных национальных церквей, искажение роли православия в истории России. Утверждая, что западный человек утратил веру и дух и великая Европа на пороге гибели, Соловьев подчеркивал глубокую пронизанность русского народа христианским духом, приводя сравнение самопрозваний как выражения национального идеала: у французов это «прекрасная Франция», у англичан — «добрая старая Англия», у немцев — «немецкая верность». «Называет ли русский народ Россию прекрасною, говорит ли он о русской славе или о русской честности и верности? — спрашивает Соловьев. — Желая выразить свои лучшие чувства к родине, он говорит только о «святой Руси». Вот идеал не консервативный, не либеральный, не политический, не исторический, не формально этический, а идеал нравственно-религиозный» («Национальный вопрос в России»). Это и делает русский народ единственным спасителем христианского мира, для чего он должен отдаться под эгиду папы и внести свой дух в растлевающуюся Европу.
Л. Тихомиров подмечает, что соловьевская оценка есть Валаамово благословение: Соловьев явился проклинать византийское наследие, но признал, что именно эта «пыль» смогла привести не менее грешного, чем другие, человека к мечте о святости как о высшем идеале жизни, то есть выполнить главную задачу, стоявшую перед Вселенской церковью, и которую смогла достичь только русская церковь, хотя у папизма была «вселенская верховная роль» вместо «бесплодной» «пыли» византийской симфонии. В результате происходит, по признанию самого Соловьева, «кораблекрушение христианства». Тихомиров высмеивает тезис Соловьева, что глубоко религиозный характер русского народа определяет его «историческое назначение доставить вселенской Церкви (т. е. папизму) силу, чтобы спасти и возродить Европу и весь свет». «Папство погубило все народы и государства, имевшие несчастье попасть к нему на воспитание, значит, нужно отдать папе тот единственный народ, который воспитан православной Церковью в истинно христианском духе»[52].
В. Соловьев много писал о государстве, о «сверхправном» начале, о теократии, о двух самодержавиях — материальном и духовном, доказывая, что ни одна национальная церковь не может иметь самостоятельности, почему он и проповедовал папизм как «духовное самодержавие». Л. А. Тихомиров указал на куда большую историческую давность «сверхправного» начала, которая есть принадлежность самой идеи государства. Этот идеократический элемент всегда присутствовал в любом государстве, но христианство, показав содержание общей цели жизни, дало и новое определение содержания сверхправного начала с указанием способов его общественного влияния. Это проявилось именно в устроении наций православных. Исходя из этого, Тихомиров оспаривает соловьевское утверждение, что «нация в своем совокупном единстве и особенности всецело представляется властью государственной». Напротив, «ни Церковь, ни государство не могут изгнать друг друга из жизни нации, не перестав быть христианскими»[53], что и показала судьба папского Рима. Усвоив себе оба меча — светский и духовный (папоцезаризм), Рим немедленно потерял оба, и явился Лютер с его цезарепапизмом и принципом «чья страна, того и вера».
Особое место занимает полемика В. Соловьева с Н. Н. Страховым по книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», превосходно проанализированная Б. П. Балуевым. Историческая концепция Данилевского — органицизм — и сила его книги сильно противостояли соловьевской концепции всеединства, что сделало философа яростным и, увы, недобросовестным оппонентом «России и Европы». Соловьев отвергал теорию культурно-исторических типов прежде всего потому, что она якобы «противоречит универсальной сверхнародной христианской идее единого человечества». Основной полемический огонь Соловьев обрушил на обоснования Данилевским цивилизационных типов, особенно славянского, и настаивал, что существует лишь процесс развития единой христианской культуры, все больше втягивающий все прочие народы земли. Однако теория Данилевского вовсе не исключала западный романо-германский тип из христианского пути развития, но убедительно высвечивала разницу между воплощением христианского учения в реальном национально-историческом бытии живых земных народов. Сам Соловьев констатировал разный путь этого развития.
Советская наука полностью использовала приговоры Соловьева в отношении Данилевского, ибо несовместимость его теории с марксистской формационной моделью восходящего прогресса была гораздо больше, чем с утопией религиозного Соловьева. Сейчас наследие этого крупнейшего русского философа подвергается не менее пристрастному анализу: либералы-западники издают памфлеты против славянофилов, а православные издания, наоборот, акцентируют внимание на его богословских отступлениях. Но этот ярчайший ум XIX века выразил в очередной раз пафос религиозного искания русского человека, одержимого, в отличие от теплохладного западного индивида того же времени, поиском универсального смысла исторического бытия человека и человечества. В статье «Мнимая борьба с Западом» Соловьев оправдывался: «Мои воззрения основаны на идее вселенского христианства, идее, по происхождению же и значению своему стоящей выше всяких местных противуположностей»[54]. Однако созерцание мира во всеединстве как многоипостасного творения отнюдь не побуждает ждать одномерного земного мира с одинаковыми представлениями о добре и зле. Христианская эсхатология. Откровение Св. Иоанна Богослова указывают на гибельность всесмешения, поскольку оно возможно лишь на безрелигиозной основе, на хаос, который и есть условие прихода Антихриста. Как духовное искание каждой отдельной неповторимой личности, так и исторический опыт наций, народов, даже отрицательный, имеют всемирно-историческое значение. Иван Ильин сказал: «Все народы получили Дары Святого Духа и претворили их по-своему». В таком ключе теория культурно-исторических типов. Данилевского, признающего вселенское значение за каждым типом, куда ближе к всеединству, чем утопия Царства Божия на земле В. Соловьева.