В ответ на блокаду, объявленную Западом, Москва приняла свои меры: стала всячески препятствовать отъезду из России уже прибывших туда иностранцев и максимально использовать тех специалистов, что попадали в московский плен в ходе столкновений с Литвой и Польшей.
Любому иностранцу, попавшему на Русь по доброй воле или нет, если он проявлял желание к сотрудничеству, был обеспечен хороший заработок. Тех, кто принимал православие, просто осыпали подарками. Тех же, кто пытался бежать из России, ждала печальная участь.
Из книги Генриха фон Штадена «О Московской земле и правительстве»:
Иностранцу не требуется сильно согрешить, чтобы быть приговоренным к смерти... Когда его поймают при попытке бежать из страны, помоги ему Бог! Тогда его искусство больше ничего не стоит, не помогут ему также его деньги и имущество. Редко случается, когда иностранец осмеливается бежать из страны, поскольку путь в страну широк, а из страны очень узок.
Москва вела себя по законам военного времени и согласно русской традиции. Всякий поступавший на службу государю становился его слугой и не имел больше права решать свою судьбу без разрешения хозяина.
Это касалось всех, даже самых заслуженных мастеров. Печальная судьба постигла, например, знаменитого итальянца Аристотеля Фио-раванти, который не только построил Успенский собор в московском Кремле, но и в качестве военного инженера и начальника артиллерии участвовал во многих походах русской армии. За настойчивые просьбы отпустить его на родину Фиораванти заключили в тюрьму. Былые заслуги ничуть не помогли.
Что касается пленных специалистов, добытых в ходе войны с Ливонией, то их отправляли не только в Москву, но и в другие города.
Только в 1564 году на русской земле расселили свыше трех тысяч пленных иностранцев. Все они распределялись на службу по специальности, получали хорошее жилье и жалованье, многие позже обрусели, приняли православие, а некоторые даже положили начало новым русским дворянским родам.
Относительно достоинств и уровня знаний иностранных специалистов, обосновавшихся в Москве, мнения всегда бытовали разные. Зарубежные историки склонны считать, что на Русь попадали обычно те, кто не находил себе применения на родине, то есть далеко не лучшие, либо откровенные авантюристы, искатели приключений.
Эту версию отчасти подтверждают и русские исследователи. История знает имена многих выдающихся иностранцев, оказавших сильное позитивное воздействие на судьбу России, но в целом духовный, культурный и технический уровень мастеров и военных, по найму прибывавших тогда в страну, был низким. В Москву охотно стекался из разных стран главным образом бродячий военный люд, готовый служить за хорошее вознаграждение любому. Известна, например, история датского пирата Нордведа. Спасаясь от преследования, он покинул свой притон на острове Готланд и бежал в Москву, откуда очень скоро снова удрал, теперь уже к императору Священной Римской империи Карлу V.
Все эти недостатки иностранных специалистов московское правительство видело и даже пыталось как-то экзаменовать наемников, но предъявлявшиеся требования были низкими, а члены экзаменационной комиссии часто сами оказывались людьми некомпетентными.
Учитывая характер и жизненный опыт наемников — любителей приключений и веселых пирушек, — не удивительно, что история первой Немецкой слободы изобилует рассказами о пьяных драках, дуэлях и скандалах. Один из русских историков делает вывод:
Разгульные обитатели иноземной слободы знакомили туземцев, конечно, не с лучшими сторонами европейской жизни.
Позднее та же Немецкая слобода, наполнившаяся пленными, вывезенными из Ливонии, приобрела, наоборот, некую солидность и стала напоминать провинциальное европейское поселение. Что не удивительно, поскольку новые обитатели слободы прибыли
в Москву из европейской глубинки, мест достаточно удаленных от крупных центров западной культуры.
Вот отзыв иностранца-католика, некоего Маржерета, о явно несимпатичных ему ливонских пленниках-лютеранах, с удобствами обосновавшихся в Москве:
Вместо того чтобы помнить о минувшем бедствии, когда они были уведены из отечества, лишились имущества и стали рабами совершенно грубого и варварского народа, управляемого к тому же государем-тираном, и смириться ввиду своих несчастий, они вели себя так гордо, выступали так высокомерно, одевались так роскошно, что их можно было принять только за принцев и принцесс. Женщины, посещая церкви, наряжались только в бархат, атлас, и самая последняя из них в тафту.
Из сказанного выше очевидно, что большинство иностранцев жило в Немецкой слободе не без удовольствия и комфорта. Если кто-то и воспринимал свое пребывание в Москве как неволю, то уж точно это был плен в золотой клетке.
Два мира, иностранцев и русских, по-соседски соприкасаясь, в чем-то ладили, а в чем-то оставались на непримиримых позициях, не без презрения поглядывая друг на друга. Это касалось и религии, и быта.
Один из иностранных очевидцев, Адам Олеарий, описывая домашние бани московских немцев, наглядно показывает разницу между их бытом и бытом русских. Устройство бань в Немецкой слободе в основных чертах было то же, что и у остальных москвичей (здесь сказалось местное влияние), но вот в деталях существовала разница. Ступени в немецкой бане обычно покрывались полотном, на полке лежали набитые сеном тюфяки, все было усыпано цветами и благовонными травами, на полу обязательно лежал изрубленный ельник, издававший приятный запах. Роль банщика, по обычаю, перенятому у скандинавов, исполняла женщина. «Такой чистоты, — с явным удовлетворением заключает Олеарий, - нечего искать у грязных русских».
У русских был и остается свой взгляд на баню. Так, один российский профессор-гигиенист следующим образом прокомментировал мне этот отрывок:
Что касается благовонных трав, то они использовались в русской бане издавна. Что касается женщин-банщиц, то это, естественно, на любителя. А вот тюфякам, набитым сеном, в бане делать нечего. В русской бане после мытья каждого человека все обрабатывается кипятком, потому и чисто. Сколько заразы и грязи примет на себя тюфяк, представить легко, а вот каким образом в те времена все это потом качественно дезинфицировалось, представить сложно. Разве что всякий раз набивали новый тюфяк для каждого посетителя. Подозреваю, что это было слишком хлопотно. Не знаю, кто входил в баню более грязным: русский или немец, но из бани уж точно более чистым выходил русский.
Кстати, о врачах. Именно они являлись элитой Немецкой слободы. История приводит немало имен европейски известных врачей, служивших в Москве. Особую славу приобрел бывший лейб-медик шведского короля фон Розенбург, считавшийся и на Западе одним из ученейших мужей. Должности врачей и аптекарей оплачивались щедро, не говоря уже о том, что помимо обслуживания царского двора все они имели большую практику и получали богатое вознаграждение от московских бояр, в основном собольими мехами и продуктами питания.
В отличие от других иностранных специалистов врачи выписывались из Европы на определенное количество лет и никогда не чувствовали себя в Москве пленниками. При всем своем деспотизме русские монархи понимали, что доверять драгоценную государеву жизнь лучше свободному человеку.
«Государю нашему до вашей веры дела нет»
Москва, считавшая себя после падения Византии Третьим Римом и мировым центром истинной веры, естественно, очень внимательно следила за религиозными воззрениями прибывших иноземцев.
Личная свобода вероисповедания гарантировалась всем, каждый у себя дома мог молиться как хотел. Другое дело миссионерская деятельность (она жестко преследовалась) или строительство церквей, на что разрешение давалось властью крайне неохотно, да и то лишь протестантам.
Для русских властей основным критерием в вопросе о религиозной терпимости служила не степень сходства той или иной конфессии с православием, а большая или меньшая ее склонность к прозелитизму. Католицизм с его настойчивой пропагандой своих взглядов, активной миссионерской деятельностью, да еще и деловой хваткой представлялся Москве гораздо более опасным противником, чем протестантизм, не обнаруживавший тогда завоевательных тенденций в России.
Заглядывая чуть вперед, замечу, что подобная политика проводилась даже в ущерб интересам православных верующих за рубежом. Во всех дипломатических и торговых договорах, подписывавшихся русскими начиная со времен Ивана Грозного и позднее, доминирует один и тот же подход: Москва не настаивает на строительстве православных церквей за границей, а иностранцы не настаивают на строительстве своих храмов в России.
В1562 году, заключая договор с Данией, Иван Грозный прямо оговорил, чтобы русские купцы не имели своей церкви в Дании, а датские — в России. Коммерция коммерцией, а вера верой. Ту же позицию легко обнаружить и в договоре с Англией: при всех торговых преимуществах, предоставленных Москвой «Англо-русской компании», вопрос о вере по настоянию русской стороны был здесь вообще обойден.
За подобной позицией легко прослеживается одна из характерных особенностей Русской православной церкви, которая всегда занималась миссионерской деятельностью лишь на колонизируемых землях с нехристианским населением, но никогда не пыталась вербовать в свои ряды католиков или протестантов. Проводя такую политику, православная церковь считала себя вправе резко реагировать на любые попытки западных миссионеров вторгнуться на ее собственную территорию. Известная у русских поговорка «Чужого не надо, но и своего не отдадим» в полной мере относится и к вопросу вероисповедания.
Отвечая в 1587 году английскому послу Флетчеру, который ходатайствовал, «чтобы вольно было английским гостям, их слугам или кто от них начнет торговать жить в России по своей вере, в своем законе и к иной вере их принуждать не велеть», казначей Траха-ниотов и дьяк Щелкалов писали:
Государю нашему до их веры дела нет; многих вер люди живут у него в государстве, кроме английских приезжают сюда гости турецкие, цесаревой области [земли австрийского императора