о истории дипломатии (как российские, так и зарубежные), хорошо видишь, насколько идеологическое противостояние между Востоком и Западом XX века наложило свой отпечаток на освещение событий века XIX. Эпоха «холодной войны» будто сдвинута на сто лет назад. При таком подходе зеркало неизбежно оказывается кривым. На самом деле, несмотря на очевидное соперничество между Россией и другими европейскими державами, здравый смысл в их отношениях в этот период чаще все-таки побеждал интригу.
Царь «...спокойно смотрит на нашу работу в Лувре», констатирует английский министр иностранных дел. В это же время Лондон не только спокойно относится к деятельности Ришелье, но временами и активно его поддерживает, прекрасно понимая, что герцог работает не на эгоистические интересы России, а на стабильность во Франции. Известно, что однажды, когда в разговоре с Веллингтоном герцог Ришелье, рассказав о противодействии своему правительству, откровенно признался, что заговорщики рассчитывают на равнодушие английского полководца, тог темпераментно ответил: «Пусть попробуют: узнают меня!»
Европа с трудом, как после тяжкой болезни, выходила из эпохи наполеоновских войн, вступая в эпоху конгрессов. Венский конгресс стал первым. Его главная цель - ликвидировать политические последствия неугомонной деятельности на континенте темпераментного корсиканца — была достигнута. Заключительный акт подписали сначала Россия, Австрия, Англия, Испания, Португалия, Пруссия, Франция и Швеция, а затем в течение последующих пяти лет еще 33 государства.
Карту Европы после длительных споров в очередной раз перекроили. К Голландии присоединили Бельгию, назвав все это Нидерландским королевством. Швеция получила Норвегию. Пруссия приобрела часть Саксонии и Вестфалии, а также Рейнскую область. Австрия вернула себе все утерянные при Наполеоне земли и присоединила Ломбардию, владения бывшей Венецианской республики и кое-что еще. Италию вновь раздробили и отдали под власть старых династий. Лондон не только освободился от континентальной блокады, введенной Наполеоном, но и обогатился за счет новых колониальных приобретений, присоединив к Британской империи Цейлон, Гвиану, Мыс Доброй Надежды и оставив себе Мальту.
Польшу вновь поделили между Россией, Пруссией и Австрией. Большая часть бывшего Великого герцогства Варшавского перешла к России. В ноябре 1815 года Царству Польскому, главой которого стал русский император, была дарована монаршей милостью конституция. Основной закон провозглашал разделение законодательной и исполнительной власти, вводил двухпалатный парламент — сейм, декларировал неприкосновенность личности, свободу печати, сохранение «национального войска» и признавал официальным языком польский. Царь сохранил также в неприкосновенности дарованное полякам Наполеоном право личного освобождения крестьян. На тот момент это была одна из самых либеральных конституций в Европе. Таким образом, поляки, верно служившие Наполеону, хотя и не добились независимости, получили в результате гораздо больше свобод, чем русские граждане, верно служившие своему царю. Чтобы не вызывать ненужных «вредных мыслей» у русских подданных, текст польской конституции в Петербурге предпочли в печати не публиковать.
Наконец, Швейцария была объявлена вечно нейтральным государством.
Послевоенный торг завершился, но к разработке таких правил игры, при которых Европе гарантировались бы мир и стабильность, Венский конгресс так и не приступил, хотя слов по этому поводу на форуме было сказано немало. Австрийский дипломат Генц справедливо написал:
Громкие фразы о «переустройстве социального порядка», «обновлении политической системы Европы», «прочном мире, основанном на справедливом распределении сил», и т. д. произносились с целью успокоить массы и придать торжественному собранию некоторый характер достоинства и величия; но истинной целью конгресса был дележ наследства побежденного между победителями.
Только один участник конгресса пытался вести разговор о прочном мире всерьез. Это император Александр I. Для него и для России наступало время «внешнеполитического альтруизма».
Царь начинает строить «что-то похожее на вечный мир»
Колумбом в области строительства общеевропейского дома русский царь, естественно, не был. Некое общее для Европы здание пытался возвести даже его главный соперник Наполеон. Правда, делал он это, естественно, на свой лад и своими силовыми методами. Корсиканец мечтал встать во главе объединенной Европы, созданной на конфедеративной основе, где бы вся жизнь, невзирая на национальные особенности и традиции различных регионов и народов, строилась исключительно на основе «наполеоновского кодекса».
Задумывались о едином будущем Европы и раньше. Специалисты упоминают в связи с этим, например, трактат Уильяма Пенна «Опыт о настоящем и будущем мире в Европе путем создания европейского Конгресса, Парламента или Палаты государств», изданный еще в 1693 году. Трактат рекомендовал, в частности, создать некий общий политический механизм, способный либо устранять мирным путем, либо предотвращать конфликты в Европе. Для этого предлагалось регулярно созывать высший европейский политический орган.
Позже, уже в начале XVIII века, приблизительно о том же писал французский аббат Сен-Пьер, предлагавший заключить международный договор для организации европейской конфедерации держав во главе с Постоянным советом. Затем идеи аббата развивал в своей работе «Суждение о вечном мире» (опубликована в 1782 году) такой авторитет, как Руссо. Можно найти и другие схожие примеры.
Но всем этим занимались теоретики. Из упомянутых выше имен к практикам можно отнести разве что известного квакера англичанина Пенна, основателя американского штата Пенсильвания. (В 1681 году в уплату долгов он получил от Карла II частную колонию.) Однако квакер все-таки не имел дела с большой европейской политикой, а лишь улаживал конфликты между переселенцами из Старого Света и американскими индейцами.
Таким образом, у Александра I есть определенный приоритет в решении общеевропейских дел. Он стал первым крупным европейским лидером, руководителем мощной державы, который попытался на практике и на основе справедливого учета интересов других партнеров заложить фундамент прочного общеевропейского дома. Мысль эта не оставляла царя уже давно. Еще в 1805 году, предлагая Англии союз, чтобы противостоять усилению Франции, Александр I планировал разработать некий трактат, «который ляжет в основание взаимных отношений европейских государств». «Здесь дело идет не об осуществлении мечты вечного мира, — объяснял он, — однако будет что-то похожее, если в этом трактате определятся ясные и точные начала народного права». После победы над Наполеоном и Венского конгресса, где удалось решить суетные проблемы передела собственности, пришло наконец, по мнению царя, время заняться самым важным: начать строить в Европе «что-то похожее на вечный мир».
Моральная заслуга русского царя заключалась в том, что Россия в этот момент менее других была заинтересована в создании общеевропейского механизма, гарантирующего континенту стабильность. Именно Россия реально контролировала ситуацию в Европе, обладая
наиболее боеспособной армией. Если бы в основе российской внешней политики действительно лежало стремление к безудержному экспансионизму (как утверждало фальшивое «Завещание» Петра Великого), если бы рассуждения Меттерниха и многих других европейских политиков о русской угрозе действительно хоть чего-то стоили, то в сложившейся идеальной для нее ситуации Россия свою «агрессивную сущность» обязательно проявила бы.
Австриец Генц в связи с этим приводит следующее любопытное рассуждение:
Император Александр, несмотря на ревность и энтузиазм, какие он всегда показывал к Великому союзу, из всех государей может всего легче обойтись без него... Его интерес в сохранении этой системы не похож на интерес Австрии, Пруссии, Англии, интерес необходимости или страха... Русский император... в челе [т. е. во главе] единственной в Европе армии, которою можно располагать. Ничто не устоит перед первым ударом этой армии. Никакие препятствия, останавливающие других государей, для него не существуют, как, например, конституционные формы...
Он чрезвычайно дорожит добрым о себе мнением, быть может, более, чем собственно так называемою славою. Названия умиротворителя, покровителя слабых... имеют для него более прелести, чем название завоевателя. Религиозное чувство, в котором нет никакого притворства, с некоторого времени сильно владеет его душою и подчиняет себе все другие чувства... Он смотрит на себя как на основателя европейской федерации и хотел бы, чтобы на него смотрели как на ее вождя. В продолжение двух лет он не написал... ни одной дипломатической бумаги, где бы эта система не была представлена славою века и спасением мира. Возможно ли, чтоб после того пред общественным мнением, которое он уважает и боится, пред религиею, которую он чтит, он бросился в предприятия несправедливые для разрушения дела, от которого он ждет себе бессмертия! Если многие думают, что все это с его стороны комедия, то я попрошу доказательств.
Генц прав, никаких реальных доказательств какой-то особой агрессивности со стороны России тогда не существовало, что подтвердили и все дальнейшие действия Александра I.
При анализе принципов, на основе которых русский царь пытался выстроить общеевропейский дом, у историков, как правило, возникает изрядная путаница. Это не удивительно, если вспомнить, что в голове, душе и характере Александра I уживались взгляды и идеи обычно несовместимые. Либерализм и крайний консерватизм. Рыцарское благородство, унаследованное от отца, и жесткий рационализм, унаследованный от бабушки. Религиозный мистицизм и салонное кокетство. Непоследовательность в достижении одной цели и выдающееся упорство в достижении другой.
Поэт Пушкин назвал как-то императора «властителем слабым и лукавым». И был отчасти, конечно, прав. Но тот же самый государь не раз проявлял мужество и политическую твердость, как это случилось, например, в 1812 году. А его порядочностью не раз восхищались даже враги. Имелась и еще одна черта, точно подмеченная другим русским поэтом Вяземским. «И презирал он человека, и человечество любил», — написал он об Александре. И это качество также следует учесть.