Я давно уже пытался соединить союзом Россию с Францией. Я всегда был того мнения, что император более нас имеет повод вести войну, а мы, ставши его союзниками, останемся в убытке. Я уже представлял [говорил], что император всегда привык обращаться со своими союзниками как с вассалами: свидетели тому англичане и голландцы, которые вовремя узнали весь вред от этого союза и удалились от него как умные политики. Мои представления не приняты! Но теперь они оправдались событиями, после того как император, с которым мы вошли в союз, совершенно покинул нас, – может быть, по вероломству, а может быть, по слабости; во всяком случае, плохое дело – союз с вероломными и малосильными.
Слова Миниха о России, с которой обращаются как с вассалом, это своего рода обоюдоострый меч, поскольку упрек обращен не только в адрес австрийцев, но и в адрес Анны Иоанновны.
Вырвавшись уже перезрелой 37-летней дамой из провинциального затворничества в Митаве, герцогиня Курляндская так и не смогла стать настоящей императрицей. По своему менталитету она оставалась среднестатистической русской помещицей, вдруг получившей счастливую возможность расширить свое имение до размеров всей России и хлестать по щекам, когда вздумается, теперь не только своих, но и всех соседских горничных. Стоит ли после этого удивляться, что из приграничных областей России жители в те времена валом бежали за рубеж. Многие районы обезлюдели так, будто там прошла война или случился мор.
Екатерина I тоже ощущала себя домохозяйкой. Она, однако, на примере своего великого мужа узнала, что такое настоящий государственный деятель, а потому даже не пыталась править сама и передоверила важнейшие дела наиболее близкому ей человеку – Меншикову. Анна Иоанновна, наоборот, наслаждалась открывшимися просторами своего нового имения и возможностью высечь любого подданного в любой момент, но при этом не имела ни малейшего представления о том, в чем, собственно, заключается роль государственного деятеля.
Многие указы той эпохи вошли в историю из-за их нелепости. Чего стоит, например, указ Анны Иоанновны составить Синод «в числе 11 членов из двух равных половин, великорусской и малороссийской». Ничего удивительного, если учесть, что Кабинет министров занимался тем, что просматривал счета за кружева для императрицы и решал важнейший вопрос выписки зайцев для двора, чтобы пострелять в них, сидя в кресле, не выезжая на утомительную охоту.
Под стать себе императрица подобрала и компанию. Единственным из высших чиновников, всерьез болевшим за государство Российское, оказался Миних. Достойный ученик петровской школы, он не мог вести вассальную политику. Анна Иоанновна, Остерман и Бирон могли. Или – что, пожалуй, точнее – они просто не могли действовать иначе, поскольку среди многих других напастей прихватили и болезнь под названием «провинциализм».
Вся внешняя политика той эпохи – это неумелое лавирование между Австрией и Францией. Обе эти державы курляндские и вестфальские выходцы в силу их провинциальной психологии воспринимали политическими гигантами, а самих себя, а заодно и Россию – лилипутами. Петр Великий заставил русского человека расправить плечи и встать во весь свой огромный рост, а двор Анны Иоанновны принуждал подданных снова согнуться, чтобы, не дай бог, они не выглядели выше австрийского соседа.
Остерман и Бирон, поддержавшие условия Белградского мира, может быть, лично для себя какие-то привилегии при этом и выхлопотали, но Россия уж точно проиграла. На ее стороне осталась разве что некая духовная и психологическая победа. Эту победу трудно взвесить на весах, но она все-таки была. Костомаров пишет:
…Блестящие победы Миниха дали русской державе то высокое политическое значение, которое заключало в себе зародыши дальнейших ее успехов в вековой борьбе христианства с магометанством, Европы с Азией. Миних с русским войском первым показал миру пример, что возможно с военными силами вступить в пределы грозной Оттоманской империи и там одержать над нею победу. Мусульманская сила, до тех пор представлявшаяся ужасною и непобедимою, сразу лишилась своего всеустрашающего престижа.
В утверждении Костомарова есть резон, но еще больше горькой правды в том, что расчеты европейских политиков использовать Россию в своих целях в качестве военного тарана, ничего не давая ей взамен, вполне оправдались. Первым ситуацией смог воспользоваться германский император, то есть австрийцы: они заставили русских проделать всю черновую работу, а затем ловко собрали чужой урожай. Пример оказался заразительным. В Россию со всей Европы подтягивались дополнительные дипломатические силы. Начинался новый раунд борьбы за русского солдата.
Негодование из-за позорного Белградского мира, что испытывал Миних, господствовало среди русских. Точно почувствовав перемену настроения, срочно направил в Петербург своего посланника маркиза де ла Шетарди и Париж. С Анной Иоанновной, Бироном или Остерманом говорить было бессмысленно. Но Франция смотрела в будущее. Следовало заранее установить контакты с Елизаветой Петровной: она славилась любовью ко всему французскому, и именно в ней недовольные засильем немцев русские люди видели выразительницу национального патриотического духа. Задачей посланника было «взрыхлить почву» в Петербурге и при удобном случае помочь дочери Петра Великого сесть на отцовский престол.
Главной и решающей политической силой в России стала гвардия, следовательно между Елизаветой Петровной и казармами необходимо было наладить надежную связь. Между тем установление контактов с гвардейцами было для французов делом далеко не простым, поскольку гвардия к тому моменту уже в значительной степени онемечилась.
В подражание Петру Великому Анна Иоанновна создала свой собственный полк, названный Измайловским в честь села Измайлово, где императрица любила отдыхать. Полковником назначили обер-шталмейстера Левенвольда, а офицерский состав набрали в основном из лифляндцев, эстляндцев, курляндцев и других иностранцев.
Недаром, когда однажды польский посол, обсуждая с секретарем французского посольства Маньяном бесцеремонное поведение немцев, заметил, что в конце концов русские могут сделать с ними то же, что сделали с поляками во времена Лжедмитрия, французский дипломат резонно ответил: «Не беспокойтесь, тогда у них не было гвардии».
Впрочем, даже такая онемеченная гвардия могла самих немцев как защитить, так и сбросить. Многое решали деньги. У российской власти их практически не было, зато они водились у французских дипломатов.
Гвардия входит во вкус. Два переворота за год
Своего преемника Анна Иоанновна избрала самостоятельно – это был сын ее племянницы Анны Леопольдовны, еще младенец, но уже монарх Иоанн Антонович. Перед смертью она назначила и регента для управления страной до совершеннолетия российского императора.
Доверить это дело родителям малыша умиравшая государыня не решилась. Мать, принцесса Анна, была известна своей патологической ленью, а отец, принц Антон Ульрих Брауншвейгский, наоборот, прославился чрезмерно активным, но вздорным характером еще у себя на родине. К тому же, прибыв в Россию, принц ни от кого не скрывал своей заветной мечты – повоевать во главе русской армии. Отказавшись от двух зол, императрица остановила свой выбор на третьем – Бироне.
Обвинять Бирона в «захвате» регентства, как уже говорилось, нелепо, но то, что он лоббировал свое назначение, очевидно. Тот факт, что во время тяжелой болезни государыни ее идею хором поддержали все – и русские и иностранцы, включая Миниха, – не должен удивлять. Еще свежа была в памяти придворных история с Волынским: императрица могла вдруг выздороветь, и тогда строптивым не поздоровилось бы. К тому же и само место регента представлялось опытным царедворцам небезопасным, что и подтвердили дальнейшие события.
Сама процедура назначения регента напоминала фарс. Сначала Бирон энергично, но не очень искренне отказывался и говорил, что этой чести недостоин, затем все присутствующие энергично и не очень искренне Бирона уговаривали, а под конец Анна Иоанновна сказала своему фавориту: «Не бойся!» – и умерла. В эпилоге этой трогательной сцены фаворит прослезился и заявил придворным, что они «поступили как древние римляне». Историки до сих пор пытаются понять, что же он имел в виду.
Превратившись из фаворита в официального регента и поднявшись на самую вершину власти, Бирон сразу же понял, что там сильно дует и первый же серьезный порыв может оказаться для него роковым.
Надо отдать должное его чутью. Он раньше всех сообразил, кто на самом деле будет следующей императрицей, поэтому с самого начала своего регентства демонстрировал подчеркнутое равнодушие к брауншвейгскому семейству, хотя по должности как раз его-то и обязан был опекать, зато зачастил с подарками и комплиментами к Елизавете Петровне. Существует даже версия, что Бирон всерьез рассчитывал выдать за нее своего сына Петра, раз уж дело не вышло с Анной Леопольдовной. То есть навязчивая идея возвести на русский престол своих потомков Бирона не покидала.
На первый взгляд в Петербурге все обстояло спокойно. Представитель английского правительства, обманутый этой тишиной, даже сообщал, не скрывая, впрочем, своего удивления, что ничего чрезвычайного не происходит, и приписывал это «доверию русских к достоинствам герцога Курляндского».
Первым начал действовать Миних. Он тоже почувствовал в воздухе грозу и решил ее предупредить. Особенно насторожил фельдмаршала один знаменательный разговор с Бироном. Миних доложил регенту, что, согласно его сведениям, Елизавета Петровна подозрительно часто бывает в доме французского посланника Шетарди. Регент встретил новость на удивление равнодушно и даже философски заметил, что, во-первых, дочь Петра ничего не затеет в силу своего характера, а, во-вторых, если бы она и захотела устроить переворот, то ей для этого иностранные посланники не нужны, за ней и так пойдет весь народ. «Не знаю, – возразил фельдмаршал, – насколько предан народ цесаревне, но войско, как никогда, предано престолу, особенно когда престолонаследие упрочено в мужской линии».