[212]. Безусловно, такие выводы и оценки являлись в тот период редкостью, но они были даже в условиях, когда фактическая власть в Советской республике принадлежала инородческой политической силе, евреям прежде всего. Но в то же время присутствовало и понимание, что русский народ не согласится с такой реальностью и тем более не согласится с чуждой ему идеей мировой революции. Но ведь были в составе России и другие племена и народы, которым мировая революция была абсолютно неведома и не нужна.
Генерал-лейтенант Потапов Н. М. (1871–1946), начальник военной разведки Российской армии, с июля 1917 г. сотрудничал с большевиками, консультировал военное бюро партии большевиков (Сталина, Дзержинского). 23 ноября 1917 г. – начальник Генштаба армии
И если мы более глубоко проанализируем природу российской революции, то обнаружим, что эти парадоксальные оценки отнюдь не сторонников революции не так уж невероятны.
Во-первых, сама природа революции как катастрофической, радикальной ломки всей общественной жизни весьма противоречива. Самым решительным образом отрекаясь от старого социального опыта в теории, на практике революционеры зачастую воспроизводили самые одиозные черты прошлой жизни, а также вносили (особенно на первых порах) совершенно чуждые национальной традиции новшества. И лишь небольшая группа в руководстве партии во главе со Сталиным вела активную борьбу за сохранение русской истории, русской культуры, национальных традиций всех народов России. Эту характерную черту любой революции очень ярко выразил выдающийся русский философ Н. А. Бердяев, написав: «Революции всегда бывают неудачны: удачных революций не бывает и быть не может. Они всегда порождают не то, к чему стремились, всегда переходят в свою противоположность»[213]. Другой русский эмигрант И. Ильин, отвечая на вопрос о сущности русской революции Октября 1917 года, писал, что видеть в ней «просто результат заговора – вульгарный и демагогический подход. …Это все равно что объяснять болезнь злокозненно сговорившимися бактериями и их всесильностью… Бактерии не причина болезни, они только ее возбудители, причина в организме, его слабости»[214].
Во-вторых, победить в ходе Гражданской войны и иностранной военной интервенции могло только политическое течение, пользующееся достаточно широкой народной поддержкой. Для того чтобы такую поддержку получить, большевики, несмотря на свои интернационалистические взгляды и национальный состав немалой части руководителей разного уровня (включая хлынувший в революционные ряды сионизм), должны были отражать общенациональные интересы. Национальные же интересы рабочих и крестьян, вопреки ожиданиям большевиков, оказались не столь уж сильно отличными от тех, которыми руководствовались их предшественники. Как справедливо отмечал уже цитируемый Н. А. Бердяев: «Всякое глубоко вросшее в почву существование – национальное, а не интернациональное.
Переход в состояние международное есть всегда обеднение, а не обогащение. На такой интернациональной почве никогда еще не рождался ни один гений и не процветала никакая культура. Все великие культуры были национальными, все гении были национальными и в национальном раскрывали и выражали общечеловеческое»[215]. Об этом же писали Ф. М. Достоевский и Н. Я. Данилевский. Поэтому вопрос о соотношении национального и интернационального встал в ходе первых двадцати лет после революции в одну из наиболее острых проблем советской власти.
В-третьих, практические потребности внешнеполитической деятельности постоянно вступали в противоречие с идеологическими постулатами, и зачастую в этом конфликте побеждал обыкновенный прагматизм, а не классовые интересы и инстинкты. В этом отношении советская внешняя политика имела общие черты с внешней политикой США, которая тоже являлась результатом компромисса между требованиями либеральной идеологии и геополитическим реализмом[216].
Эта двойственность внешней политики проявилась уже с началом Гражданской войны. Белое движение, именовавшее себя национальным и сделавшее идею «великой России» центральной в своей идеологии, тем не менее вынуждено было прибегать к помощи иностранных держав, и не только союзников, но зачастую и противников России. Так, генерал Краснов, командующий Донской армией, пользовался широкой поддержкой германской армии, Колчаку на Дальнем Востоке приходилось сотрудничать с Японией, недавним врагом России. Да и помощь союзников была далеко не бескорыстна, было очевидно, что страны Антанты не готовы помогать воссоздавать великую неделимую Россию. В конфликтах между белыми армиями и вновь возникшими на территории России государствами (Украиной, Грузией и т. д.) Антанта часто брала сторону последних. Таким образом, белые все больше превращались в глазах народа в пособников интервентов, в антинациональную силу. А интернационалисты-большевики, заявившие, что «мы – за защиту Советской социалистической республики России»[217], представали как сила патриотическая.
Особенно ясно это стало во время советско-польской войны 1920 года. Если для руководства РКП(б) и Советской России эта война была прежде всего войной классовой, войной против польских помещиков и буржуазии, за победу мировой революции, которую Красная армия должна была принести на своих штыках в якобы готовую к социалистическому перевороту Германию, то для многих патриотически настроенных русских людей, в том числе и противников советской власти, это была война национальная, война против захватчиков русской земли.
После нападения Польши и взятия польской армией Киева появляется обращение группы бывших царских генералов (А. Брусилова, А. Поливанова, А. Зайончковского и других), призывавшее офицеров перейти на сторону красных. В обращении говорилось, что «в этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к Родине…», иначе «наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что из-за эгоистических чувств классовой борьбы мы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли родной русский народ и загубили свою Матушку-Россию»[218].
Установление советской власти в Закавказье и Туркестане, изгнание интервентов с Дальнего Востока тоже воспринималось как восстановление империи. Похоже, что и подписание Брест-Литовского мирного договора («похабного мира»), как одного из первых внешнеполитических актов молодой Советской республики, носило, с одной стороны, крайне вынужденный характер, а с другой – было связано с надеждой скорой революции в самой Германии.
Генерал Брусилов А. А. Командующий 8-й армией в Первой мировой войне, автор знаменитого «брусиловского прорыва». Командующий Юго-Западным фронтом. 22 мая 1917 г. назначен Верховным главнокомандующим русской армией. Служил в Красной армии
Подписание Брест-Литовского мирного договора с Германией 3 марта 1918 г.
Но вопрос не только в том, что, восстанавливая границы Советской республики, большевики, по сути дела, восстанавливали границы исторического Российского государства, принявшего новую форму. Влияние геополитики сказалось, как это ни парадоксально, и на путях и формах борьбы большевиков за мировую революцию. Часть руководства большевиков в своей внешней политике руководствовалась принципом пролетарского интернационализма, который, по определению В. И. Ленина, «требует, во-первых, подчинения интересов пролетарской борьбы в одной стране интересам этой борьбы во всемирном масштабе, во-вторых, способности и готовности со стороны нации, осуществляющей победу над буржуазией, идти на величайшие национальные жертвы ради свержения международного капитала»[219]. Это чисто классовый подход, совершенно не совпадающий с геополитическим подходом. Но на деле этот принцип использовался весьма гибко. Так, территориальные потери России были вызваны военными поражениями, даже Финляндия и Польша сохранили независимость только формально благодаря доброй воле советского правительства, а фактически из-за недостатка сил для их удержания, то же относится и к Прибалтике, где Гражданская война оказалась не в пользу красных из-за большей военной помощи немцев и финнов местным белым правительствам, чем помощи Советской России национальным Красным армиям.
Несмотря на приоритет классовых целей и отрицание геополитики, решая вопрос о направлениях помощи Советской России мировой революции, руководство Коминтерна и РКП(б) вынуждено было считаться с геостратегическими императивами. Соответственно, силы для «раздувания мирового пожара» в основном направлялись по традиционным векторам экспансии Российского государства: это уже упоминавшаяся Польша (1920), в Иране оказание военной помощи Гилянской советской республике летом 1920 года, военная помощь Монголии (1921-1924). Иран и Китай традиционно были объектами геополитической экспансии России, а Германия с XVIII века до ее объединения была таким объектом, став затем основным геополитическим противником России. Эти же направления в основном сохраняются в 20-е гг., когда в 1923 году Уншлихта направляют формировать «красные сотни» в революционные Тюрингию и Саксонию, а Бородина – военным советником к Чан Кайши в революционный Китай, где создается с советской помощью знаменитая военная школа Вампу, положившая начало революционной национальной армии Китая.
Вместе с тем нельзя не отметить, что «экспорт революции» носил в основном характер «непрямых» действий и, несмотря на требования большевиков-сионистов идти на величайшие жертвы ради свержения международного капитала, никогда не подвергал страну риску большой войны. И. Сталин и его соратники понимали, что более тяжелых последствий, чем понесла Россия в результате Первой мировой войны, революции и Гражданской войны, ей не приходи