Не до конца утраченное наследие
1. Смелый эксперимент Екатерины II
Значение допетровского земского опыта для политической истории России трудно переоценить. Земства не были забыты. В следующем веке они пережили второе рождение – и как система местного всесословного демократического самоуправления, и как либерально-оппозиционное общественное движение, подготовившее переход России от самодержавия к конституционной монархии.
Мощные явления вообще редко угасают одномоментно. Отголоски Земских соборов обнаруживаются и в XVIII в. Между 1700 и 1766 гг. шесть раз созывались Уложенные комиссии – временные коллегиальные органы для кодификации законов, вступивших в силу после принятия Соборного уложения 1649 г.
Громадное количество нормативно-правовых актов делало ситуацию в правовой сфере крайне сложной. На территории империи действовали противоречащие друг другу указы, уставы и манифесты. Кроме Соборного уложения 1649 г., в России не было единого свода законов. Первая из Уложенных комиссий (УК) состояла из бояр, окольничьих, думных дворян и дьяков, т. е. по составу была ближе к Думе, чем к собору. Однако уже следующие составы УК пополнялись сенаторами, членами коллегий, несколькими десятками депутатов от губерний. Из-за всякий раз повторявшихся острых противоречий в УК поставленная цель достигнута не была. Это побудило Екатерину II – нет, не усадить нескольких законоведов и без всяких дискуссий написать новые законы, а созвать седьмую Уложенную комиссию в составе даже более представительном, чем самый полный из Земских соборов с заданием выработки нового свода законов, уже «европеизированных». В июле 1767 г. в Москву съехались депутаты от всех 189 уездов и 216 городов империи.
Депутаты должны были представлять «нужды и недостатки каждого места» и наказы от избирателей, обсуждать новые законы. В выборах депутатов участвовали дворяне, горожане, «служилые люди старых служб», купцы, однодворцы, казаки, черносошные, государственные, «экономические» и приписные крестьяне, пахотные солдаты, «ясачные» народы и вообще все оседлые инородцы. Самые крупные депутатские группы были от следующих сословий: 33 % от дворянства, 36 % – от горожан, 20 % – от государственных крестьян. Невыборными были члены Сената, Синода, 28 представителей коллегий и канцелярий. Число депутатов в УК доходило до 580. По сути, это был настоящий, но уже последний Земский собор.
Число наказов достигло полутора тысяч – это была поразительная демократическая самодеятельность. Но главным из них стал «Наказ» Екатерины, настоящий философский труд эпохи просвещенной монархии. Своим «Наказом» императрица, как считалось, направляла деятельность депутатов в нужное русло. «Наказ» провозглашал, среди прочего, что «Россия есть европейская держава». Под свободой «Наказ» Екатерины понимал «спокойствие духа», проистекающее от сознания собственной безопасности. Передовым для своего времени был тезис о том, что все сословия обязаны одинаково отвечать по уголовным преступлениям, а равенство всех граждан состоит в том, «чтобы все подвержены были тем же законам». В «Наказе» отмечалось, что нет необходимости наказывать голый умысел, не причинивший реального вреда обществу.
Подчеркивалось, что указы не заменяют законов, а потому могут иметь ограниченный срок действия. Интересной была и такая мысль: «Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран [ «пространного государства» – т. е. России] присылаемых, награждала медление, отдаленностию мест причиняемое».
Депутаты работали не только в общем собрании (состоялось на удивление много заседаний – 204), но и в 19 частных комиссиях (сегодня мы бы назвали их комитетами), а также в подкомиссиях. Общее собрание вел маршал-председатель. Среди прочего был рассмотрен проект Жалованной грамоты дворянству, оглашенной, правда, лишь 17 лет спустя.
Впрочем, екатерининская Уложенная комиссия была с самого начала обречена на неуспех: у депутатов XVIII в. отсутствовали шансы договориться – интересы участников оказались слишком непримиримы. Дворянство требовало расширения прав и привилегий, укрепления своей монополии на земельную собственность, стремилось к созданию замкнутой дворянской корпорации с дворянским самоуправлением на местах и даже к неограниченным правам в предпринимательской сфере. Правда, дворяне требовали также расширить права крестьян в области торговли и промышленности – помещикам были нужны богатые, а не бедные крестьяне. Купечество, наоборот, жаловалось на конкуренцию со стороны крестьян и требовало отстранить их от этого рода занятий. Оно также не видело причин, зачем дворянам заниматься предпринимательством. Крестьяне жаловались на малоземелье и тяжесть тягла.
При таком количестве депутатов естественно было ожидать и некоторого количества радикальных выступлений. При обсуждении крестьянского вопроса депутаты-дворяне Г. Коробьин и Я. Козельский, а также И. Жеребцов (от пахотных солдат), И. Чупров (от государственных крестьян), А. Алейников (от казаков) и другие предлагали передать часть земли в собственность крестьян, ограничить повинности крестьян, предлагали меры по органичению крепостного права. Депутат-однодворец А. Маслов поднял вопрос о фактическом изъятии крепостных из-под власти помещиков.
Труды Уложенной комиссии представляют огромный интерес для историка, стремящегося понять, что представляло из себя русское общество на пороге третьей трети XVIII в. К сожалению, они изучены, во-первых, недостаточно, а во-вторых, слишком односторонне – главное внимание всегда уделялось крестьянским наказам.
Примирить противоположные точки зрения депутатов УК не представлялось возможным. Несогласованность действий представителей разных сословий, мощные корпоративные интересы затрудняли совместную кодификационную работу. Екатерина начала понимать, что такая комиссия новый свод законов не составит. Поводом к остановке работы УК послужила очередная русско-турецкая война, начавшаяся в 1769 г., а после нее – пугачевский бунт, поставивший под вопрос слишком многое из обсуждавшегося. В итоге работа УК так и не возобновилась, хотя ее частные комиссии заседали до 1773 г., да и после этого штаты комиссии распущены не были, статус и правовой иммунитет депутатов сохранялись.
Если провести параллель к Уложенному собору 1648–1649 гг., его единодушие (и то очень относительное) объяснялось отсутствием на нем депутатов от крестьян. Именно за их счет «блок дворян и купцов» смог тогда решить неотложные вопросы страны и свои собственные – прежде всего вопросы земельной недвижимости, посадов, налогов, судопроизводства, ограничения имущественных и иных прав церкви.
2. Первые приступы европейской зависти
В середине XVIII в. шведами было пущено утверждение: «Петербург стоит на костях». Что шведами, неудивительно – ведь это у них отняли устье Невы, это шведские пленные прорубали первые просеки будущих улиц (и в случае Невского проспекта, прорубая с двух сторон, промахнулись с направлениями: проспект, задуманный прямым как стрела от Лавры до Адмиралтейства, переламывается у Московского вокзала). Запуская этот слух, шведы пытались хоть как-то отомстить за свое поражение в Северной войне. Зависть к государству-победителю, возведшему сказочный город, требовала любой ценой обесценить его успех. Шведская сказка воспроизведена бесчисленное число раз – главным образом жалостливыми отечественными авторами. Но и европейскими тоже. К примеру, модный в свое время французский писатель Люк Дюртен пишет о Петербурге в своей книге «Балтика» (1928): «Возведение города из камня унесло больше человеческих жизней, чем земляные работы в Версале»[124]. В книге «Другая Европа» он даже приводит цифру: «Город стоит на костях – на болоте, где царь Петр похоронил 150 тысяч рабочих».
Да и в наши дни кто же не знает про «город на костях»? Правда, доказательств этой «общеизвестной истины» никто никогда не представил, и при ближайшем рассмотрении (А. М. Буровский. Петербург как географический феномен. – СПб., 2003) выяснилось: город на костях – полный вымысел, решительно ничем и нигде не подтвержденный: ни историческими документами, ни церковными и кладбищенскими книгами. «Из года в год в списках получавших жалованье, хлебное и денежное, встречаются одни и те же имена», – цитирует Буровский историка В. В. Мавродина. Рабочие жили в Петербурге в две смены с мая по ноябрь – по три месяца смена. В холодное время строительные работы за отдельными исключениями останавливались. Из «доношения» Устина Сенявина следует, что в 1712 г. из 2210 присланных в Петербург ремесленников умерли 61, а 46 оказались «дряхлыми за старостью». Экстраполируя цифру умерших на годовое количество рабочих в Петербурге (от 24 до 32 тыс.), можно допустить, что за год умирало в среднем 770 человек. Но смертность простых людей в те времена вообще была высока во всем мире – что в Версале, что в Петербурге. Причем конкретно в Петербурге рабочих постоянно не хватало и их берегли.
Из бумаг главы Канцелярии городовых дел князя А. М. Черкасского видно, что в 1717 г. на 32 тыс. рабочих числилось 1000 больных (три процента, и, естественно, не все они умерли) и 3200 кашеваров (по одному на 10 едоков!). Причем 1717-й – последний год, когда привлекались рабочие по разверстке. После этого город строили уже вольнонаемные. Но вольнонаемных было немало и на первой стадии – на «великую стройку» люди стремились попасть ради хорошего заработка, особенно каменщики (редкая тогда специальность), печники, плотники, кровельщики, столяры, мостовщики, возчики. А еще Петербург был магнитом для беглых всякого рода – и до 1717 г., и после. Нуждаясь в рабочих руках, петербургские власти делали вид, что принимают беглого за оброчного.
У басни под названием «Петербург построен на костях» позже появились достойные отпрыски: железная дорога Петербург – Москва «построена на костях», Транссиб «построен на костях» (что касается Транссиба, советую побывать в Красноярском краеведческом музее: хорошо лечит от басен).
Запуск во всемирное обращение еще одного мифа – о потемкинских деревнях – можно признать самой успешной операцией черного пиара в истории. Миф не только держится уже больше двухсот лет, но и продолжает эффективно работать против страны, во вред которой был придуман. Что самое интересное, этот миф работает не только вне России, но и внутри нее.
Мистификация о потемкинских деревнях, как и многое в западных наездах на Россию, – порождение все той же человеческой зависти. До ее истоков добрался покойный академик А. М. Панченко. В 1787 г. Екатерина II показывала австрийскому императору Иосифу, польскому королю Станиславу Понятовскому и иностранным послам свои новые причерноморские земли и Крым. К Черному морю плыли от Киева по Днепру – днем плыли, на ночь приставали к берегу. Гостей потрясли приобретения России, особенно на фоне неудач Австрии в турецких делах и плачевного состояния Польши. Потряс и размах строительства в Херсоне, Николаеве, Севастополе, особенно верфей, со стапелей которых в присутствии гостей были спущены первые корабли. От проницательной Екатерины не ускользнула досада некоторых участников поездки. Ее реакция в таких случаях была всегда одна: «На зависть Европы я весьма спокойно смотрю. Пусть балагурят, а мы дело делаем».
Прошло много лет, как вдруг бывшего посла Саксонии при русском дворе Гельбига «осенило» (под влиянием новых политических обстоятельств), что селения по Днепру были декорациями, которые перевозили по ночам на новое место, а скот перегоняли. Технически это было бы абсолютно невозможно, но просвещенная публика в таких вещах не сильна. Детский восторг, охвативший Европу, не поддается описанию. Какая психологическая компенсация! У стиснутых своей географией стран появилась возможность сказать себе: все русские победы, приобретения, крепости, верфи, корабли, вся Новороссия – все, что они видели и ощупывали! – просто намалевано на холсте, ура!
После Гельбига прошло двести лет, но вот нынешние заголовки западных статей о России: «Потемкинская Россия» (Le Monde); «Потемкинские выборы» (Suddeutsche Zeitung и Christian Science Monitor единодушны); «Потемкинский компромисс» (The Wall Street Journal); «Путинская потемкинская Россия» (United Press International); «Политика потемкинских деревень в России» (Christian Science Monitor); «Нераспространение по-русски – потемкинская деревня» (National Review); «Потемкин свободного рынка» (The Wall Street Journal) и т. д.
Поражают даже не штампы мышления, поражает сила страсти. Живучесть «потемкинской» басни – факт гораздо больше западной, чем русской истории. Такое неравнодушие Запада к России напоминает отношение мальчика, дергающего девочку за косу, чтобы она обратила на него внимание, признала, что он лучше всех, и полюбила. Как вырвалось у Макса Хастингса, обозревателя газеты «Гардиан» (в номере от 27 ноября 2006 г.), «в нашей реакции на их (русских) поведение есть что-то от горечи отвергнутых ухаживаний (something of the bitterness of rejected courtship)».
3. Без Востока и Запада
При всем отличавшем ее своеобразии Россия, как ни странно, не выходит за пределы схемы эволюции общественного устройства, присущей почти всему европейскому континенту. Упрощенно эта схема выглядит так: сословное представительство (XIV–XVII вв.)[125]; абсолютизм (от XVI до XVIII в. включительно, в зависимости от страны); эволюция к конституционализму (весь XIX в.; в России – 1810–1906 гг.).
Это типологическое сходство как-то заслонило очень важную особенность нашего исторического пути. Ее суть в том, что четыре века подряд, с начала возвышения Москвы и до Петра I, эволюция русского общественного устройства происходила без сколько-нибудь ощутимого влияния Запада и Востока.
В связи с этим небольшое отступление. Есть множество авторов, использующих любой повод, чтобы подчеркнуть, что Россия – «цивилизационный мост» между Западом и Востоком, «средостение», «синтезирующее начало», «место встречи культур» и даже «объединяющий центр» (подлинная цитата: «Исторически Россия была и остается объединяющим центром между Европой и Азией» – автора, так и быть, не назову). Нашей общественной мысли почему-то все недосуг подвергнуть эти утверждения проверке, хотя именно они – источник большинства «евразийских» благоглупостей.
Между тем идея нашего душевного родства с Востоком, как и домыслы о «цивилизационном мосте», ни на чем не основаны. Исторически Европа общалась с Востоком напрямую со времен греко-персидских войн, походов Александра Македонского и т. д. Потом Восток сам пришел на Запад в виде арабского завоевания Испании, Португалии и Сицилии. Потом были Крестовые походы, христианское Иерусалимское королевство, португальские плавания в Индию, европейская колонизация Азии и т. д.
Русь Россия имеет свою, совершенно отдельную историю отношений, торговли и войн с Востоком. Уже с конца XVII в. начинается русско-европейское соперничество в странах Азии. Соперничество нарастало 150 с лишним лет в конце концов привело к Крымской войне и к «Большой игре» с Британской империей в Туркестане, Персии, Афганистане и Китае. Крымскую войну проиграла Россия (об этом помнят обе стороны), а гораздо более важную «Большую игру» – Британия (об этом помнит только Британия, а Россия давно и благодушно забыла).
Запад с Востоком продолжают свои отношения напрямую – сегодня главное в них то, что Восток постепенно заполняет города Запада своими уроженцами.
Откуда же берутся рассуждения об «историческом мосте»? Причин две. Первая из них та, что в состав России начиная с 1552 г. вошло немало мусульманских народов, и для них Россия долго была мостом к западной культуре. Некоторые из этих народов сегодня строят свои самостоятельные государства, но названная функция России в какой-то мере сохраняется, так как тамошние элиты по-прежнему русскоязычны. У нас с этими странами на все обозримое будущее останутся особые отношения.
Вторая причина – воспоминания о том, как на протяжении XX в. Россия (в основном в обличье СССР) брала на себя защиту либо представительство интересов тех или иных стран Востока: Монголии (начиная с 1911 г.), Афганистана (с 1918 г.), Турции (в 1919–1923 гг.), Китая (в 1949–1963 гг.), Индии (с 1954 г. до конца 70-х), арабских стран (особенно во время Суэцкого кризиса в 1956 г. и затем в 1967 и 1973 гг.), Вьетнама, Лаоса, т. е. действительно стала выполнять функции если не объединяющего (скорее уж разъединяющего) центра, то, во всяком случае, опекуна.
Лишь поняв, что Россия никогда не была «объединяющим центром» (а пожалуй, и «местом встречи культур»), мы согласимся, что вплоть до конца XVII в. у нее не мог возникнуть соблазн изменять свое общественное устройство по западному или восточному образцу.
Если бы, к примеру, на общественное устройство русских княжеств повлияла Золотая Орда, на Руси должна была воцариться веротерпимость, предписываемая Великой Ясой, основным золотоордынским законом, восходящим к Чингисхану («уважать все религии и не выказывать предпочтения какой-либо из них»), а общественное неравенство сделаться менее выраженным (Великая Яса требовала: «Существует равенство. Каждый человек работает столько же, сколько другой; нет различия. Никакого внимания не уделяется богатству или значению», – конечно, подобные требования не вели к равенству никогда и нигде, но там, где они провозглашались и были общеизвестны, они сокращали социальную дистанцию). Зато и смертную казнь Великая Яса предписывала почти за все виды преступлений и даже проступков. Ни того, ни другого, ни третьего на Руси не наблюдалось.
Да и как мог возникнуть соблазн подражания иноверным? После падения Константинополя в 1453 г. Русь осталась без идейного авторитета. То есть авторитет не исчез совсем, но был сильно подорван. В Москве то вспыхивали, то затухали подозрения: а такие ли уж православные теперь эти греки? Живут под басурманом, вступили во Флорентийскую унию с католиками. Потом, правда, унию расторгли, но как-то не до конца. Зато целых двести лет, до Никона, никто на Руси не сомневался в своем превосходстве над всеми другими народами. Ведь католики – еретики, другие православные – под турками или под католиками, прочие же народы – и вовсе басурмане. Все эти двести лет крепло следующее убеждение: поскольку русский царь – единственный во всей вселенной православный царь, это значит, что вся вселенная – подлинная, не пораженная беззаконием (очень интересное слово для обозначения всего нечестивого и иноверного) – находится в пределах Российского царства. Все, что за его пределами, – гноище нечестивых.
На какой же образец общественного и церковного устройства должна была в таком случае равняться Русь? Только на Царство Божье. Да вот беда: едва ли в Царстве Божьем есть такие учреждения, как Дума, соборы, волости, губы, пятины, слободы, «сотни». Рационалистическое мышление всегда склонялось к утверждениям, что Россия на лишние четверть тысячелетия (между падением Константинополя в 1453 г. и концом XVII в.) засиделась в Средневековье, что она самодовольно варилась в собственном соку, отгородившись от мира. Это безнадежное упрощение.
Разумеется, Русь с древних времен очень многое восприняла из внешнего мира. Огромно духовное и всякое иное влияние Византии, а придворные церемонии были просто скопированы с византийских по настоянию Зои (Софии) Палеолог. Что-то приходило и усваивалось из Северной Европы и из Польши, особенно в материальной сфере, башни и стены Кремля строили итальянские зодчие (но взгляд Бунина видит «что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах»), Золотая Орда внедрила конно-почтовые станции и систему сбора налогов. Несомненны восточные влияния на Русь – достаточно приглядеться к узорам и орнаментам, сбруе и оружию; в русском языке сотни слов восточного, прежде всего тюркского, происхождения, и даже свои высокие шапки русские бояре переняли от хорезмийцев. Все это общеизвестно. Но науке неведом ни один источник внешнего воздействия на становление выборного представительства и демократических традиций в допетровской Руси. Они – плод ее саморазвития, равноценного другим известным моделям демократической эволюции. Это саморазвитие – один из самых недооцененных и малоизученных аспектов отечественной истории. Неспроста его избегали и либеральные, и коммунистические историки. В петровское время началось бурное подражание Европе, шедшее рука об руку с уничтожением старинных представительных учреждений. Для XVIII в. эти учреждения – утраченное наследие.
Однако в сознании национально мыслящих деятелей память об этих учреждениях была жива. М. М. Сперанский, готовя в первые годы XIX в. свой план государственных преобразований, предусмотрел создание двухпалатного законодательного органа, состоящего из Государственного совета и Государственной думы. Нет сомнений относительно того, откуда он взял слово «дума».
3. На пути к Государственной думе
Государственный совет был торжественно открыт 1 января 1810 г. (сменив Непременный совет, учрежденный в 1801 г.). Государственная дума, а также окружные и губернские думы должны были быть провозглашены 1 мая, избраны в течение лета и собраны 1 сентября 1810 г. В выборах надлежало участвовать, кроме дворянства, «среднему состоянию» (купцам, мещанам, государственным крестьянам). «Низшие» (крепостные, мастеровые, слуги) пока получали гражданские права без политических, однако предполагалось постепенное, осторожное освобождение крепостных. Но… 1 мая ничего не произошло. Говорили о мощных интригах против проектов Сперанского, о том, что проект Думы отложен на два года.
Среди целой когорты лиц, интриговавших против проектов Сперанского (включая проект постепенного освобождения крестьян), был беглец из революционной Франции Жозеф де Местр. Живя в 1802–1814 гг. в Петербурге, формально в должности сардинского посланника, он оказал приютившей его стране услугу не совсем того рода, какую, согласно логике наших западников, должен был ей оказать просвещенный и приятный во всех отношениях европеец. Де Местр, похоже, любил Россию и желал ей добра. Но для него не было ничего страшнее демократии и разделения властей. А интриговать ему было легко – он слыл интеллектуальной звездой Европы, с ним любил беседовать сам император Александр I, к нему прислушивался министр просвещения Разумовский. Сперанский в 1812 г. был отставлен, а проект Государственной думы на 93 года положен под сукно. В этом есть и заслуга европейца де Местра.
Замысел Законодательного собрания, именуемого Думой, занимал важное место и в планах декабристов, много раздумывавших о том, как они обустроят Россию после своей победы. «Русская правда» Павла Пестеля предусматривала, что органами народного представительства в России станут Державная дума и Верховный собор. В проекте конституции Никиты Муравьева фигурировали Верховная дума и Палата представителей.
В своем движении к конституционализму и правовому государству Россия совершила в XIX в. значительный рывок сразу по ряду направлений. Это далеко зашедшее преодоление цензуры, без чего была бы невозможна великая русская литература XIX в. и фактически свободная печать. Это крестьянская реформа, университетская реформа, военная реформа, городовая реформа, судебная реформа.
Особо следует отметить земскую реформу 1864 г., которая не только восстановила земское самоуправление, но и подтолкнула его на путь модернизации деревни. В результате этой реформы и других преобразований эпохи Александра II, в результате всего саморазвития России XIX в., в стране появилось такое число выборных лиц, что это даже сократило удельный вес чиновничества в управлении. В этом смысле данный период допустимо рассматривать как реакцию на Петровские реформы.
Видный деятель земской реформы (а в 23-летнем возрасте – секундант на роковой дуэли Лермонтова) князь Александр Илларионович Васильчиков, автор трехтомного труда «О самоуправлении. Сравнительный обзор русских и иностранных земских и общественных учреждений» (1869–1871), писал: «Надо признать совершившийся факт, что мы с смелостью беспримерной в летописях мира выступили на новое поприще общественной жизни. Примеры других стран, сравнение наших учреждений с иноземными доказывают, что ни одному современному народу европейского континента не предоставлено такого широкого участия во внутреннем управлении, как русскому: все хозяйственное управление с неограниченным правом самообложения; вся мiровая юстиция и некоторые административные обязанности поручены в России местным жителям; все должности внутреннего управления, кроме полицейских, замещаются по выбору местных жителей; все сословия участвуют в совещаниях и решениях по местным делам». Земства сами избирали свои руководящие органы. Источником средств земств служило «самообложение», т. е. земские налоги, а также сборы с недвижимого имущества: земель, лесов, фабрик. Благодаря земствам появились сотни школ, библиотек, улучшалось здравоохранение, ветеринарное дело, страхование, агрономия, ремонтировались дороги.
На исходе XIX в. ощущением того, что самодержавие себя изжило, прониклось почти все сознательное общество России. Десятки людей, не знавших о существовании друг друга, сочиняли свои варианты конституции. Символично, что один из первых проектов, достигших самого верха, проект под названием «Основной государственный закон Российской империи» (написанный, видимо, в 1903 г., поступил в Кабинет министров в январе 1904 г.), подготовили представители земств. Разработчики, скорее всего, не знали, что в верхах российской власти в это время уже обсуждалось несколько «законодательных предположений» о государственных преобразованиях, причем каждое предусматривало какую-то форму народного представительства парламентского типа. Царь недолго колебался между идеями Земского собора и Государевой думы. Историческая память о Земских соборах, избиравших и отрешавших царей, делала мысль о соборе менее привлекательной. Многолюдный собор, по соображениям некоторых советников, мог присвоить себе функции конституционного. Напоминали, что едва Людовик XVI имел неосторожность воскресить не созывавшиеся 175 лет Генеральные штаты, близкий аналог Земских соборов, как немедленно разразилась французская революция, а Генеральные штаты провозгласили себя сперва Национальным, а затем и Учредительным собранием. Старинная же Дума, которой цари настолько доверяли, что отдавали важнейшие дела на ее усмотрение, не будила тревожных исторических воспоминаний. Вопрос стоял о круге полномочий будущего представительного собрания.
В условиях начавшейся Русско-японской войны Николай II счел слишком опасным для такого тревожного времени придание Думе законодательных функций и сделал выбор в пользу «смягченного» варианта. Было учреждено Особое совещание во главе с министром внутренних дел Александром Булыгиным для разработки соответствующего проекта. Споров было много – в частности, о том, должно ли каждое сословие (духовенство, дворяне, купцы, мещане, крестьяне) выбирать своих представителей в Думу отдельно или избирательная система должна быть всесословной. Подобные вопросы многим казались тогда страшно важными – хотя, к примеру, армия, земства, высшие учебные заведения, городские думы и т. д. давно уже были всесословными. Интересно, что в совещаниях, проходивших 19–26 июля 1905 г. в Новом Петергофе под председательством Николая II, принимал участие Василий Ключевский. Ему было что рассказать о русской традиции представительной власти.
Голос историка был, впрочем, лишь одним из многих. Кое-кто из разработчиков убеждал составить избирательный закон так, чтобы в Думу попало больше крестьян, дабы сделать природный консерватизм крестьянина политической силой. По меткому замечанию историка И. В. Лукоянова, эти люди почерпнули образ крестьянина, видимо, из оперы «Жизнь за царя».
6 августа 1905 г. были обнародованы сразу три акта: Манифест об учреждении Государственной думы, Закон об учреждении Государственной думы и Положение о выборах в Государственную думу. Манифест состоял из осторожных, тщательно выверенных выражений: «Ныне настало время призвать выборных людей от всей земли Русской к постоянному и деятельному участию в составлении законов, включив для сего в состав высших государственных учреждений особое законосовещательное установление, коему предоставляются предварительная разработка и обсуждение законодательных предложений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов». После обсуждения законопроектов, бюджета и отчетов государственного контроля проектируемая Дума передавала бы свои заключения в Государственный совет; оттуда законопроекты (не отклоненные двумя третями Думы и Совета) представлялись бы на «Высочайшее благовоззрение».
В 1860-е гг. такое законосовещательное собрание было бы в самый раз, но на дворе стоял новый век. Дальновидные люди сразу объявили, что «булыгинская Дума» (к ней с порога прилипло это название) – мертворожденное дитя. И были правы. Пока шла подготовка к выборам, в стране началась (6 октября) забастовка железнодорожников, вскоре она переросла в события, известные в литературе под названием Октябрьской всероссийской политической стачки. Вскоре от Вислы до Тихого океана бастовало, если советские историки не преувеличивали слишком сильно, до двух миллионов человек, вся страна буквально встала – не только железные дороги, но и заводы, фабрики, шахты, учебные заведения.
И вот 17 октября 1905 г., в самый разгар стачки, Николай II подписывает новый Манифест, озаглавленный «Об усовершенствовании государственного порядка». В нем говорилось о «непреклонной воле» монарха «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на основах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Государственной думе придавались законодательные полномочия: Манифест провозглашал, что «ни один закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы». На Думу возлагался, кроме того, «надзор за закономерностью действий» исполнительной власти. Манифест, который невозможно читать без волнения, завершался призывом «ко всем верным сынам Отчизны помочь прекращению неслыханной смуты… напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».