Какой она видела себя и какой была
1. Желанная или постылая?
Подданный Российской империи начала XX в. постоянно видел иммигрантов – от персов – «тартальщиков» на нефтепромыслах до держателей модных магазинов на Кузнецком мосту. Он ясно осознавал (и это не могло не влиять на его отношение к собственной родине), что живет в стране, куда люди всегда стремились извне и, видимо, будут стремиться впредь. Во все «достатистические» века в Русь – Россию непрерывно вливались народные струйки с Балкан, Кавказа, из Персии, придунайских земель, Крыма, Бухары, германских княжеств, из Литвы, не говоря уже о славянских землях. Имей мы родословные древа, уходящие вглубь веков, почти каждый нашел бы «древних иммигрантов» среди своих предков.
Появление, с XVIII в., статистики позволяет называть уже почти точные цифры. Скажем, число немцев, въехавших в Россию за тридцать лет правления Екатерины II, чуть не дотянуло до ста тысяч, а за 87 лет, между 1828 и 1915 гг., к нам вселилось ни много ни мало 4,2 млн иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн человек) и Австро-Венгрии (0,8 млн)[136]. Вообразите число их потомков сегодня! К началу Первой мировой войны (1914 г.) Россия была вторым, после США, центром иммиграции в мире – впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии. В Россию переселялись греки, румыны, православные албанцы (арнауты), болгары, венгры, македонцы, хорваты, сербы, черногорцы, галицийские и буковинские украинцы, чехи, словаки, все те же немцы и австрийцы, китайцы, корейцы, персы, турецкие армяне, ассирийцы (айсоры), курды, ближневосточные арабы-христиане. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин – прибалтийских и кавказских губерний, русского Туркестана, протекторатов Бухара и Хива, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского.
В Россию направлялась большая неучтенная иммиграция – персы, китайцы, корейцы, греки. 120 лет назад (27.6.1890) Чехов писал Суворину из Благовещенска: «Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. С Благовещенска начинаются японцы… Китайцы возьмут у нас Амур – это несомненно». Во Владивостоке в 1890 г. 30 % населения состояло из китайцев и корейцев, они составляли почти четверть населения остального Приморья, придавая ему восточный колорит. Тысячи иммигрантов продолжали оседать в южной части губернии вплоть до 1920-х гг.
Многие думают, будто наши «понтийские» греки – потомки чуть ли не участников плавания Язона за золотым руном. На деле же в основном (исключая греков, живших в Крыму еще во времена Крымского ханства) это люди, переселявшиеся в русские владения в течение XIX в., вплоть до Первой мировой войны, из турецкой Анатолии и из собственно Греции. Причем переселявшиеся в большинстве проходили мимо пограничного учета и контроля, у них были свои пути. С учетом нелегальной миграции цифру въехавших в страну придется поднять минимум до 5 млн человек.
Россия всегда притягивала к себе людей, в мировое пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково, что наш рядовой читатель легко верит любому мрачному вздору о России.
Люди не переселяются в страны несвободы – туда, где господствует жесткий полицейский режим и (или) тяжкий социальный контроль, царит нетерпимость, неведомы (по Р. Пайпсу) подлинные права собственности. Иноверцев и иноязыких не заманишь в «тюрьму народов». Цифры миграции в Россию опровергает все позднейшие россказни такого рода.
Кстати, о «тюрьме народов». Это ярлык, который национальные активисты навешивали на многие страны. Первой его удостоилась (не позже 1859 г.) Австрия, под владычеством которой находилась тогда итальянская Ломбардия. Ярлык понравился борцам за независимость Ирландии, и они в своих памфлетах и листовках стали так называть Британскую империю. Дошла очередь и до России – это ругательство взяли на вооружение польские эмигранты в Париже. Хотя и Австрия, и Англия, и Россия лишь отстаивали то, что по законам, правам и понятиям того времени принадлежало, соответственно, австрийской, британской и русской коронам. Отстаивали, правда, по-разному.
Не будем упрощать, имела место и мощная эмиграция из России. В сумме за те же 87 лет из России выехало 4,5 млн человек. Если не брать неучтенный въезд в Россию, выходит, что выехало даже больше, чем въехало (если брать, то меньше). Большинство уехавших составили поляки и евреи, за ними следует группа, о которой часто забывают, – это семьсот тысяч горцев Кавказа, ногайцев и крымских татар[137], не от хорошей жизни выехавших в прошлом веке в Турцию, к единоверцам.
Как и сейчас, легко уезжали (независимо от языка и веры) люди образованные, но не чувствовавшие своей принадлежности, привязанности к стране. Это, вообще говоря, уважительная причина. Насильно мил не будешь, а отсутствие чувства принадлежности отбивает у человека охоту обустраиваться на месте, строить долговременные планы, что-то затевать, служить, делать карьеру. По данному пункту сходство с сегодняшним днем заметнее, чем по остальным.
Характерно и то, среди эмигрантов было мало русских. Это ведь интересно, не так ли, почему за океан, преодолевая страх перед чужим языком и нравами, устремлялись из Европы сотни тысяч, а то и миллионы итальянцев, немцев, шведов, греков, венгров, румын, сербов и так далее (перечисляю только этносы, никак не ущемленные у себя дома) и почти не ехали русские? Визовых трудностей в то время не было, препятствия выезду не чинились, заграничный паспорт стоил 7 рублей. Горожанину даже не надо было самому за ним ходить, можно было дворника послать, и он бы вам этот паспорт доставил.
Стремления за океан почти не было, видимо, потому, что Сибирь, Дальний Восток, Алтай, Урал, Туркестан, Новороссия сулили не меньший набор возможностей, чем далекая, сомнительная, иноверная, иноязычная – короче, малопривлекательная страна за океаном. Зачем, если ты у себя на родине можешь получить кусок еще нетронутой земли, создать артель, заняться предпринимательством, ремеслом, промыслом (хоть золотодобычей, как в Калифорнии), торговлей, нажить состояние, сделать карьеру? Особенно после 1905 г., с появлением всего набора прав и свобод.
2. Дух и самооценка
Но возможно, наиболее радикальное отличие нынешнего усредненного российского самоощущения от самоощущения человека ушедшей России кроется в совершенно ином состоянии духа. Российская империя в лице своих подданных ощущала себя страной грозной и молодцеватой. Вероятно, точно такая же уверенность в своих странах была присуща простым людям вплоть до Первой мировой войны по всей Европе. Ничем иным не объяснить повсеместные взрывы энтузиазма при известии о ее начале.
Русская уверенность, даже гордыня, хорошо описана Иваном Буниным, не зря настаивавшим: «Ярос во времена величайшей русской силы и огромного сознанья ее». В гимназические годы он квартировал в Ельце в семье Ростовцевых, а полвека спустя вывел главу семьи, даже не меняя его имени, в «Жизни Арсеньева». Ростовцев, с «его суровым и благородным духом», представлял собой весьма распространенный тип врожденного, естественного патриота, бесконечно уверенного в своем чувстве. Ему не надо было приходить к своему патриотизму путем каких-то исканий. От этого мещанина, говорит выросший в деревне рассказчик, маленький дворянин, «пахнуло на меня тем, чем я так крепко надышался в городе впоследствии: гордостью». Гордостью, что мы – «русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде <…>а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире».
Впечатляет сцена, где бунинский герой читает Ростовцеву стихи. «Я читал Никитина: «Под большим шатром голубыхнебес, вижу, даль степей расстилается… " Это было широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России. И когда я доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: «Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!», – Ростовцев сжимал челюсти и бледнел. «Да, вот это стихи!» – говорил он, открывая глаза, стараясь быть спокойным». Ростовцев и миллионы таких, как он, старались, но не могли спокойно слышать подобное.
Бунин считает своим долгом внести ясность: «Не очень святы были» эти люди, «но ведь были же у них и достоинства. А что до гордости Россией и всем русским, то ее было даже в излишестве». Они испытывали сильнейшее душевное волнение, «говоря про Скобелева, про Черняева, про царя-освободителя, слушая в соборе из громовых уст златовласого и златоризного диакона поминовение «благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя нашего Александра Александровича», – почти с ужасом прозревая вдруг, над каким действительно необъятным царством всяческих стран, племен, народов, над какими несметными богатствами земли и силами жизни, «мирного и благоденственного жития», высится русская корона». Когда народ непоколебимо уверен в своей стране, ему не страшны никакие трудности.
Но прошло каких-то тридцать лет, и пришлось задаваться совсем другим вопросом. «Куда она [эта гордость. – А. Г.] девалась позже, когда Россия гибла? – спрашивает Бунин. – Как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены?» Бунин описывает здесь настроения 80-х и 90-х гг. XIX в. (он жил в Ельце 1881–1885 гг., поминовение «государя Александра Александровича» – это 1894 г. и последующие годы), но, судя по множеству свидетельств, эти настроения держались вплоть до Первой мировой войны.
Их не вполне поколебала даже неудачная Русско-японская война, ибо велась она, по народному ощущению, как-то вполсилы и страшно далеко, в Маньчжурии, на чужой земле. Мол, если бы Россия сильно захотела, напряглась, от японцев бы мокрое место осталось. Надоело – вот и бросили эту войну, не стали вести дальше. Неважно, так это или нет, речь о преобладавшем настроении, хотя, разумеется, присутствовали и досада, и горечь, и разочарование.
Выдающимся достижением своего времени стала прокладка железной дороги от Урала до Тихого океана. По своему значению она вполне сопоставима с высадкой человека на Луне. Достаточно сказать, что второго полноценного широтного пересечения Азии нет и по сей день. Российскую историю вполне можно делить на время до дороги и время с дорогой. Дорога стянула великую страну в единое целое, консолидировала ее, спасла от распада в страшное пятилетие 1917–1922 гг.
Если сравнить историю ее строительства (Транссиб был заложен в 1891 г., а уже через десять лет, в 1901-м, пошли поезда Петербург – Владивосток; северная дуга Чита – Хабаровск построена в 1908–1916 гг.) с той тягомотиной, в какую вылилась прокладка вдвое более короткого БАМа (строительство велось с перерывами в 1932–1951 гг., возобновлено в 1974-м и закончено лишь в ноябре 2003 г., с пуском Северо-Муйского тоннеля), да еще с поправкой на технический прогресс за столетие, то в связи с этим примером напрашивается вывод, что советская созидательная энергия оказалась чуть ли не вдесятеро слабее имперской[138].
Нельзя, разумеется, утверждать, что позитивный дух пронизывал в ушедшей России всё и вся, так не бывает нигде. Как в любом обществе, было полно социально ущемленных. Задним числом видно, что стремительное капиталистическое развитие выкидывало на обочину очень многих. В крупных городах появлялось все больше опасных хулиганов, особенно страдал от этого Петербург. Социологи утверждают, что, когда число людей, считающих, что терять им нечего, достигает 5 %, это очень опасный уровень. Россия кануна Первой мировой войны, видимо, подошла к этому уровню: 5 % населения в то время – это примерно 7 млн человек, огромное количество. Очень важным, а может быть, и роковым фактором в судьбе страны стал тот факт, что революционные «радетели» за крестьян и рабочих неутомимо убеждали их, что положение народа беспрерывно ухудшается. Когда ожидания простых людей завышены, их потребности растут быстрее доходов, «в такой ситуации субъективные ощущения противоречат объективному состоянию вещей»[139], но объективное – это некая статистическая абстракция, человек же, особенно простой, верит лишь своим ощущениям. Для него они – единственная реальность.
Положительный, казалось бы, фактор – высокая самооценка нации – оказал ей в судьбоносный миг дурную услугу. Воистину, иногда стране полезно быть менее уверенной в себе. Всеобщая вера в русскую силу и несокрушимость, бесспорно, оказывала давление на действия людей, принимавших решение о вступлении России в войну 1914 г. Эти настроения били через край. Буквально каждый мемуарист, описывающий день объявления войны, вспоминает тысячные толпы на улицах русских городов, их ликование при вести, что Россия твердо решила защитить православную Сербию от «австрийской и тевтонской расправы». Сомневающиеся и пессимисты так себя не ведут.
3. Поиски компромата на «царизм»
Уже 4 марта 1917 г. – т. е. немедленно после победы Февральской революции – была учреждена «Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц, как гражданских, так и военного и морского ведомств». Предвзятость комиссии видна уже в ее названии, подразумевавшем обязательное наличие противозаконных действий. В комиссию вошли юристы и общественные деятели антимонархической ориентации. Ее члены видели свою задачу в том, чтобы выявить закулисную сторону свергнутой власти, подготовить материалы для привлечения к суду всей верхушки имперской России, начиная с царя. Главе комиссии, присяжному поверенному Н. К. Муравьеву, были даны права и полномочия товарища (заместителя) министра юстиции.
Комиссия могла производить следственные действия, заключать под стражу, получать любую информацию из государственных, общественных и частных учреждений. Она проделала, можно сказать, исполинскую работу – в частности, были допрошены около ста высших должностных лиц империи, в том числе четыре бывших премьера, четыре министра внутренних дел, сенаторы, генералы, губернаторы, политические, общественные деятели и т. д. Часть допросов велась в тюремных помещениях Петропавловской крепости. На комиссию сильно давили левые общественные организации, требовавшие скорейшего суда над бывшим императором. А некоторые, начитавшиеся английской и французской истории, добавляли: «И казни, непременно казни».
Комиссии требовались доказательства, что наверху царила, во-первых, «измена», а во-вторых – коррупция. Доказательств не было. Муравьев вынужденно лукавил перед прессой, заявляя, что «найдено много бумаг, изобличающих бывшего царя и царицу» (он не терял надежды таковые найти), а выступая 17(30) июня 1917 г. с докладом о работе ЧСК на Первом всероссийском съезде рабочих и солдатских депутатов, он даже заявил, что «вся деятельность правительственной власти старого режима, с точки зрения существовавших тогда законов, оказывается нарушавшей этот закон». Но реально предъявить что-либо комиссия так и не сумела. Кое-как наскребли материал для суда над бывшим военным министром В. А. Сухомлиновым. Он был арестован почти за год до революции, и его дело расследовалось на протяжении 10 месяцев при старом режиме. Следователь, не найдя состава преступления, предложил освободить бывшего министра. «Но тут на дыбы Муравьев и все остальные: «Как освободить?! Да вы хотите на нас навлечь негодование народа…» Условия защиты неблагоприятны – кругом подвывает толпа: «Распни их», а толпа теперь – хозяин» [140]. Сухомлинов был осужден на «вечную каторгу» лишь потому, что оправдать его было «политически невозможно». Не было выявлено ни «измены», ни доказательств того, будто вокруг царицы группировалась прогерманская «придворная партия» (Штюрмер, Щегловитов, Протопопов), а сама она как-то воздействовала на военные решения царя. Не обнаружилось и следов влияния Распутина. Да, за стенами дворца Распутин изображал могущество, торговал им, требовал отступного и т. д. Ошибка царской семьи была в том, что она пренебрегла компрометирующими ее слухами, посчитав ниже себя обращать внимание на домыслы газетной черни. В рамках аристократических понятий и принципиального невмешательства двора в свободу прессы это было, вероятно, естественное поведение. Царская семья не порвала с Распутиным потому, что он действительно помогал несчастному царевичу Алексею, но о его влиянии на царя говорить не приходится, хотя попытки со стороны «старца» и были. Бесконечно жаль, что Николай не услышал главный совет Распутина: не ввязываться в мировую войну.
Наконец – и это самое главное, – не было выявлено несомненных фактов коррупции в рядах должностных лиц высшего и просто высокого уровня. А ведь все и всегда сходились том, что в этой среде процветает «продажность» – литература, журналистика и молва были единодушны. И вдруг – ничего!
Маленькое отступление. Повелось считать, что этот порок вольготно чувствовал себя в России всегда, но особенно расцвел во время Великих реформ Александра II. Крупные реформы и впрямь создают массу новых практик и открывают массу щелей в законах. Вместе с тем эффективная система контроля, созданная при Александре II по следам миллионных хищений в «Инвалидном комитете» в 1852–1853 гг., и компактность чиновничьего аппарата, где все и всё на виду, делали саму возможность казнокрадства и мздоимства крайне затруднительной. До 1871 г. главным государственным контролером был легендарный Валериан Татаринов, гроза взяточников и воров.
Вопреки мифу, коррупция не укоренилась в качестве родового свойства русской власти[141]. Люди, чей кругозор не был зашорен – таких, правда, было немного, – и тогда понимали, что взяточничество в верхах может быть лишь исключением, и не только потому, что все высшее чиновничество пребывает «под стеклянным колпаком» (выражение С. Ю. Витте), а уже потому, что оно было почти сплошь из аристократии. Страх огласки и позора был для этой категории людей сильнее любого соблазна. Хватило подозрений в казнокрадстве (дело не дошло не только до суда, но и до следствия), чтобы граф Петр Андреевич Клейнмихель провел последние 14 лет жизни в затворничестве, не осмеливаясь появляться на заседаниях Государственного совета. Но уже в царствование Александра II наверх стали все чаще попадать люди невысокого происхождения, выросшие в небогатых семьях. Им было труднее устоять перед искушением, чем представителям старых и богатых фамилий. Судя по всему, коррупция в России испытала взлет в годы начала железнодорожного бума, значительного расширения банковской деятельности, госзаказов и госзакупок. Однако, благодаря расширению гласности и рационализации управления, этот взлет оказался недолгим. При Александре III и особенно при Николае II взятки в верхах были «редчайшими сенсационными исключениями»[142].
Да, интенданты продолжают приворовывать, мелкие чиновники и полицейские чины берут «подношения», грешат таможенники; генерал Белецкий, «опекавший» Распутина – чтобы чудил под наблюдением, а не сам по себе, – прикарманивает часть казенных денег из «негласных сумм»; адъютанты генерала Ренненкампфа «обозами» вывозят в Россию награбленное в Восточной Пруссии немецкое добро. Но как мы сегодня отлично понимаем, все это, в сущности, мелочи. Если у рыбы не гниет голова, особой угрозы нет. Крупной коррупции, опасной для государства, в России ко времени революции не было, можно только позавидовать.
4. Незнакомая империя
Добавочный свет на империю перед ее концом проливает неожиданный источник – справочник «Весь Петроград» за 1916 г. Поименное перечисление всех без исключения государственных чиновников (кроме тех, кто скрыт по условиям военного времени) столицы с именами и отчествами, адресами, телефонами, названиями должностей, приемными часами и т. д., заняло в нем всего 79 страниц. Чиновники имперского уровня, управлявшие самым большим в мире государством, а также столичные и губернские представлены в справочнике без пропусков, даже если они базировались не в Петрограде. Представлен персонал всех государственных структур – министерств и их ответвлений, комитетов, прокурорского надзора, судов, таможен, торговых палат, всех государственных банковских учреждений, русских посольств и консульств во всех странах, финляндских учреждений в Петрограде, полицейских участков столицы, казенных предприятий, городского управления (включая ремесленные училища, богадельни и водопроводные станции), персонал вокзалов, товарных станций, геологических и изыскательских экспедиций и т. д. И нигде не забыты канцеляристы, бухгалтера, чертежники (!). Отражена вся законодательная ветвь власти – персональный состав Государственного совета и Государственной думы и технический персонал. Три четверти (!) списка занимает персонал организаций с приставкой «Императорский» – обществ, театров, музеев, библиотек и прочих заведений (вроде Ботанического сада), включая Академию наук и ее учреждения. И все это вместе уместились, повторяю, на 79 страницах. Вряд ли мировая история знает много примеров столь экономной и компактной власти.
Суммарный персонал государственной и общественной службы в России составлял в 1910 г. 6,2 чиновника на тысячу жителей; во Франции этот показатель был почти втрое выше (17,6)[143]. Если же считать только чиновников и канцеляристов государственной службы, непосредственно занятых в управлении (без земских и сословных учреждений, городского самоуправления, вспомогательных служб и т. д.), таковых перед Первой мировой войной было на всю Россию 252,9 тыс. человек, или 1,63 человек на тысячу жителей. СССР по относительному числу чиновников на разных отрезках своего существования превосходил Российскую империю в 5—10 раз[144]. У раздутой власти «взяткоемкость» много выше, чем у компактной.
Между концом царствования Николая I и 1917 годом прошло всего 62 года. За это время Россия совершила колоссальный рывок, стала другой страной. Она покрылась сетью железных дорог, преобразились ее города. И сегодня лучшая часть городской среды в России – то, что показывают туристам и гостям, – в основном построено в эти благословенные шесть десятилетий. От более ранних времен остались считаные парадные ансамбли, но не они определяют физиономию городов. Петербург Гоголя, умершего в 1852 г., и написанный всего 60 лет спустя «Петербург» Андрея Белого, произведение вовсе не апологетическое, разделяют, кажется, столетия.
Российские экономика, общество и государственность этого периода развивались поступательно и успешно. Национальный доход с 1861 по 1913 г. возрос в 3,84 раза. Экономика России окончательно стала рыночной. Между 1899 и 1913 гг. оборот торговых предприятий вырос на 40 %, валовой сбор хлеба – на 47 %, российский экспорт в целом – на 142 %, основные капиталы акционерных промышленных предприятий – на 116 %, вклады населения в банки – на 177 %, баланс акционерных банков – на 318 %. Рост ассигнований на просвещение с 1902 по 1912 г. увеличился на 216 %. В России перевес крестьянского землевладения над крупным частновладельческим был выше, чем в других европейских странах. Начиная с 1905 г. в России забастовки, как способ борьбы рабочих за улучшение своего положения, стали легальными. В 1912 г. (раньше, чем в США и ряде европейских стран) Россия приняла закон о социальном страховании рабочих. В политическом отношении Россия к тому времени давно уже не была абсолютной монархией. Еще Александр II в 1864 г. ограничил собственную власть введением Судебного устава. С этого времени закон был поставлен выше воли самодержца[145].
Российское правительство последовательно снижало прямые и косвенные налоги на крестьян. Начиная с 1880-х гг. валовой национальный продукт увеличивался в среднем на 3,3 % ежегодно, и это отражалось на уровне жизни. Из передовых стран прирост был выше только в США (3,5 %).
Хотя в начале XX в. российский промышленный рабочий зарабатывал меньше, чем его западные коллеги (в Германии месячный заработок, считая в рублях по золотому паритету, составлял 57 руб., в Великобритании – 61, во Франции – 41, в России – 24,2 руб.), благодаря дешевизне продуктов в России он потреблял мяса больше, чем английский рабочий, 38,5 и 33,1 кг в год соответственно и ненамного меньше молока: 48,1 и 52,5 кг соответственно. Продолжительность рабочей недели в России в 1913 г. была ниже, чем во Франции: 57,6 и 60 часов соответственно. (Сравнительные цифры здесь и далее – из таблиц в работе Б. Н. Миронова «Социальная история России», 3-е изд. Т. 2 – СПб., 2003. С. 385, 386, 390, 393.)
5. Прорывное развитие
0 расцвете литературы, изобразительного и сценического искусства, архитектуры, общем культурном взлете, Серебряном веке говорить излишне, поскольку все это общеизвестно. Но в тени остается такая важная примета последних лет Российской империи, как стремительный образовательный, научный и технологический рост.
В 1890 г. в России было 12,5 тыс. студентов, а в 1914-м – уже 127 тыс. (тогда как во Франции 42 тыс., в Германии 79,6 тыс., в Австро-Венгрии 42,4 тыс.)[146]. По числу врачей Россия к 1913 г. обогнала Францию (соответственно 28,1 и 22,9 тыс.) и, видимо, Великобританию[147]. Перед Первой мировой войной Россия была уверенным мировым лидером в области книгоиздательства. В 1913 г. выпуск книжной продукции составлял: в России 30,1 тыс. названий, в Германии – 23,2 тыс., в Великобритании – 12,4 тыс., в США – 12,2 тыс.[148].
В СССР не могли нахвалиться дальновидностью советской власти, которая учредила, начиная с 1918 г., целый ряд научных институтов, быстро вырвавшихся на передовые позиции в мире. Согласимся, но и спросим: как вы это себе представляете? Совнарком издал декрет, пришли пролетарии и на пустом месте быстренько соорудили институт? Между тем прославленный ЦАГИ – это лишь новое имя Аэродинамического института, основанного в 1904 г. Д. П. Рябушинским в Кучине под Москвой. Государственный оптический институт создан на базе Русского физико-химического общества. Радиевый институт организован путем объединения Радиологической лаборатории Императорской академии наук (ИАН) и Радиевого отдела при Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС). «Расщепление» Химической лаборатории (по сути института) ИАН позволило создать Химический институт, Институт физико-химического анализа и Институт платины. Физико-математический институт им. В. А. Стеклова – результат, наоборот, слияния Физической лаборатории (детища умершего в 1916 г. академика Б. Б. Голицына) и Математического кабинета ИАН. Авиационное расчетно-испытательное бюро и отраслевые лаборатории Императорского Московского технического училища (затем известного как Бауманка) дали жизнь еще пяти НИИ. И так далее.
Иногда спрашивают: почему «царизм» сам не открыл такие институты? В начале века научные исследования в России, как и за рубежом, велись в вузах, лабораториях, «бюро», научных обществах и в таких государственных структурах, как Академия наук или созданный в 1882 г. Геологический комитет; институты, как организационная форма исследовательской работы, стали появляться и в Европе, и в России перед Первой мировой войной – например, Императорский институт экспериментальной медицины, Институт истории искусств. Инициатива создания научных учреждений исходила от самих ученых (что весьма разумно), финансирование науки в значительной мере шло из частных фондов. Например, Институт биофизики и физики был построен и начал работу в 1916 г. в Москве (на Миусской площади) без всякого государственного участия, на средства мецената Христофора Леденцова, по замыслу физика П. Н. Лебедева. Оба, увы, не дожили до открытия. От этого института отпочковались затем Институт физики Земли, Институт рентгенологии и радиологии, Институт стекла, знаменитый ФИАН и, наконец, Институт биофизики.
На средства фонда «Леденцовское общество» была создана лаборатория высшей нервной деятельности И. П. Павлова. Многие изобретения, поддержанные обществом, были прорывными – расчеты поддерживающей поверхности аэроплана, способ оптимизации пропеллера летательного аппарата, карманный микротелефон О. Д. Дурново. Общество финансировало создание первой в мире геохимической лаборатории в Петербурге, аэродинамической лаборатории при Московском университете, лаборатории испытания гребных винтов при Императорском Московском техническом училище, Карадагской биостанции в Крыму[149]. Меценаты опережали неповоротливое государство во многих странах – в первую очередь в США, но и у России неплохие показатели. Владелец Балашихинской мануфактуры Павел Шелапутин в 1893–1895 гг. построил Гинекологический институт при Московском университете; судовладелец Александр Сибиряков финансировал полярные экспедиции; по завещанию генерала Альфонса Шанявского его вдова Лидия Шанявская создала целый университет – примеров множество!
Не будем здесь говорить об авиации, военном судостроении, артиллерии, легированной электростали, о пионерных работах в области химии, телевидения, радиоактивности, ракетного оружия, о первом танкере («Зороастр»), о первом ранцевом парашюте (Котельникова), первом противогазе (Зелинского), первом – и до сих пор том же – тонометре (Короткова), первых стальных сетчатых оболочках (Шухова), о Транссибе, величайшей железной дороге мира, о крупнейшем мосте своего времени (через Амур у Хабаровска) – будет трудно остановиться.
Российская империя вплоть до 1917 г. шла путем ускоренного, но естественного обновления. На базе образовательных и исследовательских коллективов уже к Первой мировой войне в стране сформировались все те научные направления и школы, которые большевики использовали затем для целей своей искусственной модернизации. После победы большевиков, волшебным декретам которых до сих пор приписывают славу создания отечественной науки, последняя представляла из себя развалины и обломки. Многие инженеры, ученые и изобретатели погибли или бесследно исчезли, многие вынужденно оставили профессию.
В боях Гражданской войны, а также в результате голода, эпидемий, террора Россия лишилась не менее четверти своих образованных людей. Значительная часть эмигрировала или осталась на территориях, отторгнутых или отколовшихся от России. Эмигрировали, в частности, почти все авиаконструкторы.
Гражданская война (процитирую нашего выдающегося историка Анатолия Уткина) – «страшная национальная катастрофа. За ней – цивилизационный откат. Пройдитесь и сегодня по Невскому или Тверской, посмотрите сквозь новоделы на архитектурные приметы той цивилизации – она молча смотрит нам укором. Как легко и жестоко революция простилась с Атлантидой великой российской цивилизации».
6. Культурный слой: проверка катастрофой
Большая часть созидательного потенциала России была подарена миру. Достаточно сказать, что в эмиграции действовали свыше двадцати русских вузов, стоит назвать некоторые из них. В Париже: Высший технический институт, Высшая школа социальных, политических и юридических наук, Русская консерватория, Коммерческий институт. В Праге: Русский юридический факультет при Карловом университете, Институт коммерческих знаний, Русский свободный университет. В Харбине: Политехнический институт, Юридический факультет, Институт восточных и коммерческих наук, Педагогический институт, Высшая медицинская школа. И вкаждой стране изгнания было, как минимум, Общество русских инженеров и Общество русских врачей.
Потери были бессчетны, но как же велика оказалась накопленная к 1917 г. российская культурная мощь, если одной трети ее хватило на быстрое восстановление науки, техники, образования, развитие промышленности и обороны! Большевики к тому же устраивали кровопускания даже тому инженерному корпусу, который стал на них работать – достаточно вспомнить процесс Промпартии, тысячи расстрелянных «вредителей», конструкторские бюро («шараги») в лагерях. То же относится к ученым – вспомним «академические чистки», расправы с представителями множества наук. Осознав это, ясно понимаешь, что экономические и научные успехи Российской империи были бы к 1941 г. неизмеримо выше достижений советской власти, к тому же купленных чудовищно затратной ценой[150]. Отдавая должное предвоенной советской науке, мы должны понимать, что восхищаемся умельцем с ампутированной рукой.
Трагическую роль сыграла двойственность интеллигенции. Автор предельно честных «Очерков семейной хроники», Владимир Троицкий, описывает своих друзей-гимназистов – поколение тех самых будущих русских интеллигентов, которым предстояло в тридцать лет пережить революцию, а затем если не эмигрировать, то в сорок – в качестве «спеца» трудиться на одном из фронтов первой пятилетки, а в пятьдесят – угодить или, если повезет, не угодить во всесоюзную мясорубку. «Мы, само собой разумеется, были на стороне забастовщиков [участников политической стачки октября 1905 г.]. Это так было весело! В нас было сознание своей коллективной мощи, и наш вид, озорных и бесшабашных молодчиков, заставлял боязливо сторониться нас некоторых инакомыслящих – я сказал бы, действительно разумных людей. Но мы – зеленая молодежь, невежественная и глупая, и нам, как баранам, все поступки наши и дикие выходки, пожалуй, простительны. Однако ведь нами кто-то руководил, какие-то пожилые образованные и ученые люди. Куда же они нас толкали?.. Террористические акты против власть имущих приняли широкие размеры. Ни каторга, ни виселица – ничто не сдерживало молодежь от стремления запечатлеть свое имя в истории. Эта рисовка покупалась дорогой ценой. Но благодарное потомство оценило их жертву одним словом: дураки!.. Когда я слышу слова «народ взял власть в свои руки», меня коробит эта ложь».
Когда большевики захватили власть, оказалось, что их верхушка – как в столицах, так и в провинции – состояла (без единого исключения!) из людей, не имевших даже малейшего управленческого опыта. Они ничего бы не сделали с захваченной страной, если бы не добровольцы из интеллигенции (даже не самой «передовой»), обладавшие нужным опытом. Поражение белых – а чаши весов не раз сходились с аптекарской точностью – в конечном счете объясняется тем, что белые не смогли наладить в очищенных от врага областях эффективное гражданское управление, не смогли привлечь на свою сторону достаточное количество специалистов. Типичные представители интеллигенции видели в белых «реакционную силу» и в большинстве своем уклонились от сотрудничества. Белые не умели использовать такой безотказный рычаг, как продовольственная карточка. К тому же на «белых» территориях с продовольствием все было в порядке и карточки не требовались.
Остальное общеизвестно. Какая-то часть интеллигенции на «красных» территориях отказалась от сотрудничества с новыми властями. Ее судьба печальна. Эмиграция – это был почти благоприятный исход для таких людей. Тысячи попали как «буржуазия» в заложники и были в этом качестве расстреляны. Кто-то из молодых сумел пробраться в белую армию. Сотни тысяч были выселены из своих квартир, «уплотнены», ограблены, умерли от голода, тифа и «испанки». Судьба огромного количества заметных в своей сфере деятельности людей осталась неизвестной. В частности, погибли около 40 % российских врачей и профессуры[151]. И почти всем, кто уцелел, все же пришлось через какое-то время идти на службу новым властям. Большевики убедили нужных им специалистов не доводами, а вышеупомянутой хлебной карточкой.
Подведем итоги. Россия быстро эволюционировала от самодержавия к конституционной монархии и в 1905–1906 гг. стала таковой. Сложилось де-юре правовое государство на базе рыночной экономики, частной собственности, достаточно эффективной судебной системы и с опорой на быстро развивающуюся культуру, науку, технику и образование. Общественные настроения и требования доводились до властных структур, был выработан механизм принятия политических решений, в котором участвовали Государственная дума, политические партии, представители общества, земства, функционировали информационные агентства, свободная пресса. Действовали многие тысячи добровольных общественных организаций (только благотворительной деятельностью занимались в 1913 г. 4762 общества), стремительно развивалось кооперативное движение. Государственная власть считалась с критически (к сожалению, сверхкритически) мыслящим общественным мнением. Если это не гражданское общество, то что же это? Невозможно не согласиться с Б. Н. Мироновым: «Через одно-два поколения [все это] вошло бы в плоть и кровь общественной жизни, и демократический режим стал бы необратимым… Между тем в конце XIX– начале XX в. общественность в массе своей была искренне убеждена, что страна находится в состоянии перманентного кризиса, что положение народа ухудшается».
7. Информационная война, приведшая к революции
Как возникла подобная убежденность? Главная причина общественного конфликта, приведшего к революциям 1905 и 1917 гг., заключалась в борьбе за власть. Радикалы мечтали сами руководить процессами реформирования России. Они толкали страну к революции, на волне которой надеялись отнять власть у существовавшего государственного аппарата. Начиная с 1840-х гг. постоянно находились «властители дум», диктовавшие тогдашней интеллигенции, как ей следует правильно думать. Критик и публицист Павел Анненков охарактеризовал их как «воюющий орден, который… стоял поперек всего течения современной ему жизни»[152]. Он же очень точно подметил, что такого рода «повествователи, как Щедрин и Печерский, обязаны подбавлять каждый раз жизненной мерзости… для успеха» (Труды ГБЛ, сб. 3. М., 1934. С. 71) ниспровергателей и разрушителей. Радикальная интеллигенция была приучена к мысли, что видеть вокруг себя что-то хорошее стыдно. Выдающимся карикатуристом русской жизни был барственный Н. А. Некрасов, твердо державшийся в рамках однажды найденного и хорошо продававшегося обличительного пафоса[153]. Некрасов был среди втайне недовольных Манифестом 19 февраля 1861 г. – он «потерял тему». «Наша… больная и злобная обличительная литература есть не столько лечение, сколько сама болезнь», – записал в своем дневнике в 1918 г. знаменитый публицист Михаил Меньшиков. Вскоре после этого его расстреляли на берегу Валдайского озера духовные внучата тех самых чернышевских и добролюбовых, что звали Русь к топору.
Беспросветный, мрачный образ России второй половины ХГХ – начала XX в. создавался радикальной интеллигентской контрэлитой (как кадетско-либеральной, так и марксистско-народнической) намеренно, с целью дискредитации своих политических противников, это было частью борьбы за власть. В работах Б. Н. Миронова, М. Д. Давыдова, С. В. Куликова, В. В. Думного, Е. М. Уилбур (США) и других исследователей выявлено множество фактов сознательной («из лучших побуждений») и бессознательной подтасовки фактов относительно положения народа. Интеллигенция же свято верила своим кумирам – либеральным и социалистическим, – не сомневаясь, что народ, и прежде всего крестьянство, действительно вымирает и спасти его может лишь низвержение «царизма».
Николай Макаров, известный экономист и деятель кооперативного движения 1910-х – 1920-х гг., сподвижник А. В. Чаянова и Н. Д. Кондратьева (и свояк Н. И. Вавилова), в своей работе 1918 г. «Социально-этические корни в русской постановке аграрного вопроса» (ее цитирует Б. Н. Миронов) писал: «Нищета, забитость, вымирание, психическое притупление – вот как, очень ошибочно, народническая мысль все чаще начинала характеризовать русскую деревню… Казалось, что, говоря о нищете деревни, люди борются с ненавистным политическим строем; это было тупое оружие русской интеллигенции в ее руках против правительства. Почти преступно-официальным считалось и не разрешалось экономически-оптимистично смотреть на русскую деревню. Разговор о «прогрессивных течениях» в русской деревне звучал каким-то диссонансом в этом настроении; «надо удивляться, что оно живет и сохраняется при таких условиях» – почти в этих словах писалось тогда о крестьянском хозяйстве». Эти слова замечательно перекликаются с приведенным выше (в главе о крепостном праве) отрывком из воспоминаний П. Д. Боборыкина.
Почему-то повелось считать, что слова Столыпина «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» были обращены к большевикам. На самом же деле – в основном кадетам. В своем издававшемся в Штутгарте и легко попадавшем в Россию журнале «Освобождение» кадеты оправдывали цареубийц, уверяя, что «деятели 1-го марта [1881 года] принадлежат к лучшим русским людям». Они называли уродов-террористов носителями «высочайших нравственных качеств и чрезвычайных умственных (!) дарований». Прославляя подобную публику, кадеты подталкивали молодежь к террористической деятельности и погубили таким способом множество душ. (Какое счастье, что в Петербурге больше нет улиц, названных в честь террористов Каляева, Желябова, Перовской, Дзержинского, Лаврова, Халтурина и им подобных!)
«Передовая» общественность верила, разумеется, оппозиционерам и не верила правящему классу, который вдобавок не озаботился создать парламентскую проправительственную партию европейского типа. Об этом у нас уже шла речь, но стоит повториться: это была ошибка лично царя. Судя по ряду мемуаров, ему вплоть до 1917 г. казалось, что всем оппозиционным политическим партиям противостоит незримая партия возглавляемого им народа, которая бесконечно сильнее всех и всяких оппозиционеров (его отец, Александр III, говаривал: «Я царь крестьян»). Согласившись на создание формальной партии, монархия, чего доброго, уравняла бы себя с какими-нибудь кадетами или октябристами.
При отсутствии правящей партии все существующие партии были хоть и по разным причинам, но оппозиционны власти – одни в большей степени, другие – в меньшей. Перекос получался воистину уникальный. Не было и по-настоящему официозной печати. Газета «Правительственный вестник» авторитетом не пользовалась, она печатала распоряжения правительства, отчеты о заседаниях Совета министров, таблицы тиражей, идеологическая же публицистика не была ее жанром, журналисты в ней были слабые. Более влиятельные «Санкт-Петербургские ведомости» и «Московские ведомости», а также «Русский инвалид» можно условно считать официальными, но по воздействию на читающую публику им было далеко до таких газет, как «Русское слово» (тираж к 1917 г. дорос до 1 млн), «Русские ведомости», «Биржевые ведомости», «Новое время», «Утро России», «Речь», «День», «Свет» и др.
И почти все влиятельные газеты, как писал без тени раскаяния в своих мемуарах кадет И. В. Гессен, вели «партизанскую войну» с властью, вели «с возрастающим ожесточением до самой революции»[154]. Поразительно наивными оказались и «властители дум». Бунин в «Автобиографических заметках» вспоминает, как Леонид Андреев, «изголодавшийся во всяческом пафосе, писал: «Либо победит революция и социалы, либо квашеная конституционная капуста. Если революция, то это будет нечто умопомрачительно радостное, великое, небывалое, не только новая Россия, но новая земля!»». Нечто «умопомрачительно радостное» не замедлило последовать.
Информационная война против правительства и царя была окончательно выиграна радикалами в феврале 1917 г. Последствия их победы мы расхлебываем по сей день.