Хорошо там, где мы есть
1. Не все довольны местом России на глобусе
Но вот имперский и советский периоды позади. Ныне почти весь ареал проживания великорусского народа находится внутри российских границ. Оставшиеся за этими границами значительные (заметные на карте) очаги компактного проживания людей великорусского самосознания в Восточном, Центральном, Северном и Западном Казахстане, Крыму, Новороссии, в украинской части Донбасса, в некоторых других областях Восточной Украины, в прилегающих к России частях Белоруссии, в Латгалии (часть Латвии) и на северо-востоке Эстонии имеют суммарное население порядка 6 млн человек, что равно пяти с небольшим процентам от русского населения Российской Федерации. Еще около 14 млн людей великорусского самосознания живут в бывших республиках СССР некомпактно, в городах. Так же некомпактно живут в этих бывших республиках десятки тысяч татар, чувашей, мордвы и представителей других народов, чья родина – Россия.
Поскольку Российская Федерация – пространство расселения подавляющего большинства великорусского этноса, о ней можно говорить как о территории исторического выбора наших предков. Давайте посмотрим, что за землю для жизни и хозяйственной деятельности они выбрали для себя и завещали нам. Скажем сразу: многим российским публицистам и даже профессорам полученное наследство сильно не нравится. Не нравится местоположение нашей страны, ее размеры, расстояния, климат.
Самые большие претензии к российскому климату. Если верить таким авторам, как Л. В. Милов, В. Г. Сироткин и А. П. Паршев, с климатом в России дело обстоит настолько неважно, что единственный выход для нас – экономическая самоизоляция.
Эти воззрения можно обобщить так. Холодный российский климат заставляет нас тратить слишком много сил и средств на утепление и обогрев производственных и жилых зданий, а также на обогрев собственного тела. Эти затраты в сочетании с нагрузкой больших расстояний настолько удорожают российскую промышленную продукцию, что нам на мировом рынке делать нечего. По тем же климатическим причинам в России нерентабельно – с точки зрения цен мирового рынка – практически любое сельское хозяйство. Некоторые уголки России чуть благоприятнее по своему климату, но положение дел от этого не меняется, ибо и этим уголкам все равно далеко до благословенных стран.
Ущербность российского климата названные авторы стараются показать на образных примерах, один из самых замечательных таков: «Плюс 50° человек может выносить довольно долго, а переохладиться и умереть можно и при плюс 10°!» Написать такое, на мой взгляд, можно только в обмороке. Сделал это в своей книге «Почему Россия не Америка?» Андрей Петрович Паршев – правда, не профессор. Много места в этой книге он уделил своим климатологическим и агроклиматическим изысканиям, но лучше бы он этого не делал: тяжело наблюдать муки дилетанта, запутавшегося в чуждых ему областях знаний.
Ярко блеснул и выдающийся путаник профессор Ю. Н. Афанасьев. Бывший ректор РГГУ, он выступил с таким утверждением: «Две трети населения страны живут в условиях среднегодовой температуры ниже минус пяти градусов»[19]. Для великого знатока России (Ю. Н. Афанасьев даже сочинил книгу «Опасная Россия») это сильное заявление. Прошли годы, но его фантастические градусы засели в памяти пишущей братии. Они снова и снова всплывают в газетах и с экрана, сбивая людей с толку[20].
Многолетние средние минус пять градусов и ниже – это температуры арктические, да и то присущие далеко не всякому району Арктики. К примеру, в Мурманске этот показатель равен плюс 0,2°. Среднегодовая температура острова Колгуев в Баренцевом море и то не дотягивает до минус пяти: она равна там минус 2,9°[21]. Мое воображение бессильно представить, откуда профессор Афанасьев мог взять свою цифру.
Профессор математики Александр Иванович Орлов в своем учебнике «Менеджмент» (М., 2003) внушает студентам: «В течение ближайших десятилетий возможны лишь (! – А. Г.) два сценария… Во-первых, приближение к канадской модели, с уходом остатков (! – А. Г.) населения из Северной и Центральной России и Сибири на юг (Кубань, Ставрополье). Во-вторых, переход к сильной государственной политике (в частности, национализация топливно-энергетического комплекса, введение монополии внешней торговли и т. п.)». Каким мощным должно быть незнание своей страны у человека, вообразившего этот «уход остатков»!
Беда с географией у многих наших профессоров. Юрий Васильевич Олейников, доктор философских наук, «автор ряда исследований по проблемам социальной экологии», утверждает (в журнале «Москва», № 4 за 1998 г.), что более 2/3 пространства России расположены выше 65-й параллели. Видимо, карта родины в библиотеке Ю. В. Олейникова отсутствует, иначе бы он заметил, что на указанной широте расположены Соловецкие острова в Белом море, гора Народная в хребте Приполярный Урал и столица Чукотки Анадырь. 65-я параллель проходит вблизи населенных пунктов, соперничающих за право считаться полюсами холода Евразии, – Верхоянска (он несколько севернее) и Оймякона (он несколько южнее). И что, две трети российской территории лежат еще севернее? А южнее – жалкая треть? Когда читателя пытаются уверить в подобном вздоре уже в первом абзаце статьи, стоит ли читать остальное?
2. Сравнения с другими странами
Л. В. Милов, профессор исторического факультета МГУ и академик, заявляет: «Россия НИКОГДА не могла прокормить себя хлебом… Да, по сравнению с XVIII в. производительность труда на селе увеличилась в сорок – пятьдесят раз. Но природа-то осталась неизменной! Поэтому себестоимость российской сельхозпродукции ВСЕГДА будет выше западной… В России ничего не выгодно делать» (Огонек, 19.03.2001). В связи с чем, развивает свою мысль профессор в другом тексте, для России «та или иная степень [само]изоляции неизбежна».
Все это много раз повторено и в упомянутой книге Андрея Петровича Паршева. С повышенным вниманием автор относится к выращиванию зерновых, и правильно. Без бананов прожить можно, без хлеба нет. Называет он и благословенные страны, где заниматься сельским хозяйством неизмеримо легче и выгоднее, чем у нас. Особую нежность у него вызывает Канада, чей климат он находит очень теплым.
Посмотрим и мы, как обстоит дело в Канаде. Главные тамошние житницы – провинции Манитоба, Альберта, Онтарио и особенно Саскачеван. В Саскачеване выращивается около 45 % канадской пшеницы.
И каков же здесь климат? Судите сами: Саскатун, самый крупный город провинции, имеет среднюю годовую температуру плюс 0,8°, как наш сибирский Новокузнецк. Регина, столица провинции, теплее: средняя годовая здесь плюс 2,4°, как в другом сибирском городе, Рубцовске (Алтайский край).
Провинция Манитоба производит пшеницы поменьше Саскачевана, но тоже очень много. Ее главный город, Виннипег, по старой памяти зовут пшеничной столицей Канады. Средняя годовая температура в Виннипеге плюс 1,6° – совершенно как в Омске. Удивительно ли, что сельское хозяйство Омской области также ориентировано на зерновые (2,4 млн га), причем 1,5 млн га засевается пшеницей. Манитобские летние и зимние температуры, их годовой ход, максимумы и минимумы (летом до плюс сорока, зимой до минус сорока) также очень схожи с Омском. Длительность сельскохозяйственного периода та же[22]. Вообще Алтай, Новосибирская, Омская, Курганская, Кемеровская области, юг Красноярского края, юг Тюменской области – классические производители пшеницы, минимально отличающиеся от пшеничных провинций Канады по природным условиям.
Ближе к Атлантическому океану канадский климат теплеет и смягчается, среднегодовые температуры растут. Оттава – это уже наш Белгород, Квебек – Нижний Новгород, только чуть более влажные.
На значительной части «пшеничного пояса» США климатические условия тоже вполне экстремальны. Штат Северная Дакота – это что-то вроде перенесенной за океан Оренбургской области, но с более яростной природой. Морозы, как с гордостью сообщают американские справочники, достигали, случалось, минус 51,1° (не по Фаренгейту, не подумайте), а жара ставила рекорд: плюс 49°. Здесь сочетаются «достоинства» юга и севера: летом сюда доходят торнадо, зимой регулярны снежные бури. Река Ред-Ривер, разливаясь по весне, исправно причиняет огромный ущерб, последний раз в 2009 г. И никто не ноет. Видимо, нет своего Паршева. Да и зачем ныть, когда штат является крупнейшим в США производителем ячменя, подсолнечника, яровой пшеницы и, отдельной строкой, пшеницы твердых сортов. А также индеек.
Природа штата Южная Дакота чуть помилосерднее, но тоже не подарок. Торнадо доходят сюда в среднем 29 раз в году, зимы вьюжные, постоянны «зимние штормы», когда буквально все покрывается толстой коркой льда. Нередки засухи. При этом сельскохозяйственная продукция штата (пшеница, кукуруза, соя, говядина, свинина) имеет общеамериканское значение, идет на экспорт. Длительность сельскохозяйственного периода – как в Волгоградской и Астраханской областях.
Можно было бы продолжать по списку штатов, но, как говорили древние, «sapienti sat» – умному довольно. Самые крупные в мире производители пшеницы стали таковыми не по милости ласковой природы, а благодаря технике, удобрениям, агрономической науке, современной сельскохозяйственной инфраструктуре.
Рассуждения А. П. Паршева и его товарищей были бы справедливы в случае попыток засадить пространства российской тундры, к примеру, чайным кустом. Но таких попыток вроде бы нет.
3. То, что не укладывается в догмы
Все мы не раз читали и слышали: 70 % территории России относятся в зоне рискованного земледелия. Эта страшная цифра должна также означать, что 30 % территории России находится в зоне нерискованного земледелия. С учетом размеров нашей страны, это почти полмиллиарда гектаров.
Довольно приличная территория, аграрное безземелье нам точно не грозит.
Но возможно ли безрисковое земледелие где бы то ни было? В Древнем Египте даже пахать не требовалось – настолько плодороден был нильский ил, – но и там Ветхий Завет отметил семь неурожайных лет подряд. В странах, «где воздух, как сладкий морс», от нечаянного мороза гибнут цитрусовые, град уничтожает посевы, приходится вырубать и заново сажать лозу, более энергичные южные вредители уполовинивают урожай, муссонные ливни оставляют Бразилию без сахарного тростника и обрушивают мировой сахарный рынок (только что, в 2009 г.), свои трудности в выжженной солнцем Испании и слишком дождливой Ирландии. Взгляда на карту «Аллея торнадо» (http://en.wikipedia.org/wiki/File: Tornado_ Alley.gif) достаточно, чтобы прийти к выводу: вся территория США – зона рискованного земледелия. «Аллея» охватывает чуть ли не тридцать штатов[23], но и оставшиеся не обделены засухами, наводнениями и колорадским жуком.
Не от хорошей жизни именно в пригретых солнышком краях люди стали создавать генно-модифицированные сорта растений, устойчивые к жаре и засухе, устойчивые к заморозкам на стадии завязи (очень популярным в субтропиках), к виноградной филлоксере и прочим насекомым, к какой-нибудь табачной мозаике и т. д. В теории, чем больше вы вкладываете в сельское хозяйство, тем оно менее рискованно, но совсем исключить риски невозможно.
Интересно, что некоторые из городских любителей рассуждать в Сети на сельскохозяйственные темы не отдают себе отчета в том, что словосочетание «зона рискованного земледелия» совсем не означает «зона невозможного земледелия».
Совсем не на юге Сибири, а в 700 километрах по прямой к северу от Иркутска находится Ангаро-Илимо-Ленское междуречье. Русские землепроходцы, пришедшие сюда в 1630-х гг., сразу оценили положение здешних мест. Вот как это описал двести лет спустя своим неподражаемым слогом «сибирский Карамзин» Петр Словцов: «По рекам Илиму и Куту енисейский отряд выплыл на устье последнего. Усть-Кут показался точкою, закрытою по тесноте горизонта, да и Лена тут не оправдывала наслышки о своей великости, тем не менее с приобретением сего места, обращенного в пристань и укрепление, открылся обоесторонний ход к югу и востоку на тысячи верст»[24]. Для закрепления в столь ценном пункте и продвижения дальше надо было решить продовольственный вопрос.
Илимский край суров и сегодня: среднегодовые температуры от минус 2° до минус 3°, январские – от минус 23° до минус 25°, июля – от плюс 17° до плюс 18,5°, абсолютная минимальная температура минус 60°, абсолютная максимальная плюс 38°, годовая амплитуда 98 (!) градусов. Заморозки начинаются 25 августа – 10 сентября, заканчиваются 2 – 10 июня. Каково же здесь было в XVII в., в разгар «малого ледникового периода» и с тогдашними возможностями ведения сельского хозяйства?
Но предки современных сибиряков были чужды пораженчества. Иркутский историк В. Н. Шерстобоев пишет: «Обосновавшись здесь, русские быстро унизали все речные пути края цепочками деревень, разместив на стыках водных и волоковых дорог опорные остроги и в необычайно короткий срок, примерно за 18–20 лет, создали здесь, за 5000 верст от родины, край с прочным земледелием»[25]. Край с прочным земледелием!
В 1649 г. было учреждено Илимское воеводство, сто последующих лет остававшееся самой населенной частью Восточной Сибири. Оно обеспечивало хлебом все русское продвижение на восток, вплоть до Камчатки. Мало того, переселенцы уже из среды здешних крестьян заселяли и осваивали своим плугом земли за «Байкал-морем» и дальше по Аргуни и Амуру.
«Горсть северорусского крестьянства, перенесенная волею судеб на Илим, показала изумительный образец умения в тяжких условиях горно-таежного края быстро и навсегда утвердить русскую государственность. За какие-нибудь 60–80 лет закладываются почти все селения, существующие и теперь [Шерстобоев писал 60 лет назад; боюсь, немногие из этих селений дожили до наших дней – часть была залита рукотворными морями, часть стала жертвой «построения коммунизма». – А. Г.], создается устойчивое земледелие… вниз по Лене направляются наполненные илимским хлебом барки и дощаники… Расселение мелкими однодворными деревнями позволило русским разрешить необычайно сложную задачу – быстро освоить обширные владения, превратить безымянные географические пространства в волости и уезды Русского государства, сельскохозяйственные пустыни – в земледельческие области».
То, что илимские хлебопашцы кормили не только себя, но и все неземледельческое население воеводства, все Якутское воеводство, а затем и Камчатское, однозначно свидетельствует – они наладили товарное хозяйство, саму возможность которого в подобных местах отрицает и даже высмеивает профессор и академик Л. В. Милов. И наладили не на несколько нетипичных лет, а на три без малого столетия – вплоть до сталинской коллективизации.
Именно сельскохозяйственное освоение, подчеркивает В. Н. Шерстобоев, стало «стержнем экономического развития Сибири, оно закрепило победу казаков, заставило местные народы сложить оружие, воспринять земледельческую культуру русского крестьянства и навсегда сделало сибирские пространства неотъемлемой частью России… Истинными завоевателями Сибири были не казаки и воеводы, а пашенные крестьяне». Будь Л. В. Милов прав, освоение Сибири просто не могло бы состояться. Очень жаль, что академик не объяснил нам, почему в Сибири не было бедняков в тамбовском или пензенском понимании. С точки зрения старых губерний в Сибири были только середняки да кулаки. В Гражданскую войну сибирские крестьяне, видя большевистскую газету «Беднота», отказывались брать ее в руки. Они делали вывод (верный, как позже оказалось), что их хотят загнать в бедноту.
На сайте GlobalRus.ru как-то завязался яростный спор вокруг очередной моей статьи (под названием «Главная угроза России может быть еще впереди»), и участница обсуждения Вероника, отвлекшись от темы, вдруг превосходно осветила вопрос о границе зоны рискованного земледелия: «Различия в экономическом состоянии России и Финляндии нельзя объяснить климатом. Есть атлас Карелии, двухкилометровка, у любого туриста-байдарочника есть такой. Там Финляндия краешком попадает, вдоль границы. Это – лучший учебник экономической географии. С нашей стороны – леса, леса, леса… Кое-где, на расстоянии 20–30 км друг от друга, точечки с пометками «сар.» (сарай), «бар.» (бараки), «д. Лохгуба (нежил.)» и т. п. За финской границей – те же леса, реки и озера, но… по лесам разбросаны бесчисленные хутора, фермы и деревушки, в среднем в 3–4 км друг от друга, связанные сетью дорог. Контраст потрясает. Финская граница – не изотерма! До революции в Карелии процветало молочное животноводство. Для этого нужна только ТРАВА, травы меньше не стало. Коммунисты раскулачили ВСЕХ поморов. Это были работящие и богатые люди. Скотоводство в новоявленных колхозах пришло в упадок. Хрущев, рассказывают местные, добил личные хозяйства… Вот оно, коммунистическое наследие!»
Я много езжу по стране, везде покупаю местные газеты и давно привык к журналистскому штампу: «Воронежская область, как известно, – зона рискованного земледелия», «Нечерноземье, как известно, – зона рискованного земледелия», «Мари Эл, как известно, – зона рискованного земледелия» и даже «Кубань, как известно, – зона рискованного земледелия» (а як же? – и засухи бывают, и град, и саранча может налететь). Конечно, местные газетчики лишь повторяют вздор, который изрекает, оправдываясь, губернское аграрное начальство, но капитулянтские настроения в умах людей от этого, конечно, усиливаются.
Согласно справочнику «The CIA World Factbook», площадь мировой пашни составляет 15 743 тыс. км2, а источник «Демоскоп Weekly» (№ 95–96, 1 – 19.01.2003) оценивает площадь российской пашни в 1245 тыс. км2. Выходит, на российские пашенные земли приходится почти 8 % мировых[26]. Для страны, чье население лишь слегка превышает два процента от мирового, это великолепный показатель. Конечно, он говорит и о низкой продуктивности российской пашни, но он же – свидетельство нашего огромного аграрного потенциала. Не забудем и про наши луга – одно из величайших сокровищ России.
Орошаемых земель на этом фоне у нас совсем немного – они занимают площадь всего лишь 47 тыс. км2. Сложите Республику Кипр с турецким Кипром и умножьте на пять.
4. Академик Милов: энергично по ложному следу
Поскольку всякий, кто хочет доказать, что неконкурентоспособность (предполагаемая) нашего сельского хозяйства неустранима и поэтому его выгоднее упразднить, чем развивать, ссылается на академика Милова; приглядимся к его воззрениям.
Леонид Васильевич Милов, источниковед и исследователь аграрной истории России, в своем главном труде «Великорусский пахарь» (1998) сделал попытку определить трудозатраты русского крестьянина XVIII–XIX вв. Получив, в силу какой-то методической ошибки, совершенно невероятные цифры[27], он сделал на их основе множество выводов, далеко и резко выходящих за пределы доказательной базы его книги. Он не просто абсолютизирует «коварную роль нашей мачехи-природы» (его слова), он делает ее, по меткому выражению коллеги-историка, «ответственной за все, что произошло в России важного». Из калькуляций Милова с неизбежностью следует, среди прочего, что в течение нескольких столетий питание подавляющего большинства русского народа было на 30–50 % ниже физиологической нормы. Будь это так, русский народ «просто вымер бы, а не колонизовал или завоевал 21 млн км2территории»[28]. Он не объяснил также, почему «перед лицом постоянного голода» великорусский пахарь (а он был не глупее нас с вами) не переключился с пшеницы на ячмень – культуру гораздо менее прихотливую и трудо-затратную, в полтора раза более урожайную и хорошо ему знакомую.
Говоря о примитивном сельском хозяйстве, ничтожном объеме совокупного прибавочного продукта, жизни 90 % населения на грани выживания и прочих следствиях якобы никуда не годного климата, Л. В. Милов не объясняет, как на подобной базе могло возникнуть могучее государство.
Но в том-то и дело, что оно возникло и существовало на совершенно иной базе. Василий Иванович Семевский (1848–1916), историк народнического направления, автор капитальных трудов «Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века» и «Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II», вне подозрений в лакировке прошлого, так что нет оснований ставить под сомнение его вывод о том, что благосостояние российских крестьян XVIII в. (и Милов исследует в основном XVIII в.) было выше, чем немецких и польских и вряд ли уступало французским.
Случайно или нет, Л. В. Милов уходит и от обсуждения вопроса, уже полтора века назад занимавшего ученых и публицистов: почему благосостояние крестьян в северных российских губерниях было в целом выше, чем в более теплых губерниях центра?
Книга «Великорусский пахарь» содержит поразительные утверждения, например (цитирую по электронной версии, выложенной в Сети): «В XVIII в. себестоимость продукции полеводства была примерно вдвое выше ее рыночной цены» (рыночной, читатель!) Если бы тогдашнюю Россию заваливали, как сегодня, иностранной сельхозпродукцией, которая бы сбила цены внутреннего рынка вдвое и более, эту фразу можно было бы понять. Но поскольку ничего подобного в то время не было, представления Л. В. Милова о рынке остаются загадкой[29].
Но самое поразительное, Л. В. Милов сожалеет об ослаблении коммунистического закрепощения крестьян: «В середине XX в. разрешение Н. С. Хрущева на выдачу паспортов колхозникам (отсутствие которых крепило крестьян к их [оцените это «их»! – А. Г.] земле) привело к снижению плотности сельского населения нескольких десятков областей Нечерноземья до уровня плотности сельского населения Камчатки»[30]. Как хотите, но эта фраза бросает тень на уровень познаний ее автора о своем предмете вообще. Дело в том, что плотность сельского населения Камчатки равна 0,17 чел./км2. В каких это «нескольких десятках областей Нечерноземья» (кстати, странные для агрария представления о числе областей Нечерноземья) такая плотность сельского населения? Пассаж про Камчатку не есть нечто написанное сгоряча, он повторяется в ряде текстов Милова.
Афоризмы Л. В. Милова («Сельское хозяйство веками висело веригами на русском обществе», «Себестоимость российской сельхозпродукции ВСЕГДА будет дороже западной», «Страна НИКОГДА не могла прокормить себя хлебом», «И сейчас то же самое, в России ничего не выгодно делать» и т. п.), как уже было сказано, не остались неуслышанными. Похоже, именно они, будучи восприняты в качестве веского ученого мнения, породили тот крен мысли, в котором В. Г. Сироткин, А. П. Паршев, С. Г. Кара-Мурза, Ю. В. Олейников, Ю. Н. Афанасьев и А. П. Никонов – просто самые заметные, но совсем не единственные авторы.
Чуть-чуть об Александре Петровиче Никонове. Для своей книги, призывающий нас «по капле выдавливать из себя русских», он придумал такое название: «История отмороженных» (М., 2008). Маленькая цитата, которая расскажет об этой книге все: «Во время короткого и относительно теплого периода, который случился в начале XVI в., наши московиты (!) торчали в основном в зоне смешанных лесов. Но как только с середины XVI в. планету начало подмораживать, русские стали расползаться как тараканы».
Это не очень справедливо, но идея о том, что переохлажденная Россия навеки неконкурентоспособна на этой теплой планете, отныне навсегда связана в глазах большинства ее (идеи, а не России) поклонников с именем А. П. Паршева. В эту идею мертвой хваткой вцепились красные публицисты – десятка два полупрофессиональных и буквально сотни самодеятельных. Неутомимо развивая ее на своих красных сайтах, они иногда ритуально упоминают Милова, но чувствуется, что не читали. Отец родной для них – полковник Федеральной пограничной службы Паршев.
Чем им так угодила эта идея, в общем, понятно. Она позволила бы чаемой ими красной России, а еще лучше – возрожденному Советскому Союзу, ссылаясь на климатический «форс мажор», выбыть из безнадежного, как их убедили, состязания, не теряя лица. Выбыть – и радикально отгородиться от всего мира, свести контакты с ним к минимуму, ничего не продавать «буржуям» без крайней необходимости, ничего не покупать у них, жить автаркией (замкнутым самодостаточным государством), благо ресурсы есть, и не заморачиваться себестоимостью производимого, ценообразованием и прочим вздором. Надо – произведем, но никакого потребительства. Мобилизационное государство, как при Сталине, государственная монополия на все. Замкнутый мир-экономика почти по Броделю. И будет счастье.
Сторонников данного умственного направления особенно тешит во всем этом сладостное видение снова запертой на замок границы. Переубеждать их – напрасный труд, но, думаю, их не порадует известие, что полюбившаяся им концепция выстроена на методических и арифметических ошибках.
5. «Себестоимость в России будет всегда ниже». А не выше
Пламенные публицисты в голос рыдают, что себестоимость российской сельхозпродукции самая высокая в мире. Сквозь их мощные баритоны трудно пробиться голосам людей, хоть как-то связанных с реальным сельским хозяйством. Но изредка они пробиваются.
Вот некоторую ясность вносит первый заместитель генерального директора ОАО АПК «Михайловский» Наум Бабаев: «Сегодня США ежегодно тратит на поддержку сельского хозяйства $50 млрд. Евросоюз еще больше – 300 млрд евро. В России же эта цифра составляет $1 млрд. Давайте все вместе отменим дотации, тогда и будем конкурировать. Мы не проиграем – в России самая низкая себестоимость сельхозпродукции»[31]. Как об общеизвестном факте то же самое говорит Николай Харитонов, первый заместитель председателя Комитета Государственной думы по аграрным вопросам: себестоимость российской сельхозпродукции гораздо ниже зарубежной («Газета», 25.10.07).
Послушаем Айрата Хайруллина, еще одного первого заместителя председателя Комитета ГД по аграрным вопросам: «Если государство запустит механизмы поддержки по примеру ЕС, США или Канады, то через 3–4 года Россия будет кормить Европу, Азию и Африку своим зерном, через 5–6 лет сможет заполнить мировые рынки качественной свининой по самой низкой цене, а через 8–9 лет – говядиной, сухим молоком и сырами». Но может быть, Хайруллин – просто мечтатель с Охотного ряда? Что дает ему право так говорить? Его опыт. В отличие от В. Г. Сироткина, Л. В. Милова, А. П. Паршева, С. Г. Кара-Мурзы, А. П. Никонова, А. Г. Купцова, Ю. Н. Афанасьева и других знаменитых теоретиков климатологии и агрикультуры, Айрат Хайруллин занимается крупным сельскохозпроизводством профессионально.
Еще раз ему слово: «Я построил в Татарстане четыре крупнейшие в мире фермы вместимостью до 7500 голов (2500 дойных коров и до 5000 голов молодняка в каждой – племенное ядро)… Сегодня мы обрабатываем принадлежащие нам более 150 000 га пашни… Я считаю это очень перспективным и конкурентоспособным направлением – даже в масштабах мировой экономики. [Россия обладает] огромными ресурсами пахотных земель и достаточными трудовыми ресурсами. При правильных подходах и соблюдении технологии себестоимость производства всех видов мяса в России будет ВСЕГДА [выделено мной по примеру Л. В. Милова. – А. Г.] ниже, чем в Европе и Канаде. Наш климат не является особой помехой – главным образом из-за возможности получать очень дешевые корма…» Лугов у нас много.
Хайруллин работает в самых разных уголках страны – в Татарстане, в Вологодской области, в Курской. «Сельскохозяйственная отрасль – это не черная дыра, а точка опоры России», – настаивает он.
Кто-то скажет: но ведь это не сельский труженик, а аграрный капиталист, ему есть что вложить в налаживание хозяйства. Отвечаю: и замечательно, что капиталист – разведение крупного рогатого скота очень капиталоемко, без солидных денег в эту отрасль лучше не соваться. Но будь этот бизнес таким безнадежным, каким его видит Милов, любые вложения оказались бы убыточны и Хайруллин быстро перестал бы быть аграрным капиталистом. А он на опыте своего бизнеса говорит, что себестоимость производства всех видов мяса в России будет всегда ниже, чем в Европе и Канаде.
Эксперты английской компании Heartland Farms изучали вопрос о выгодности полеводства в России тоже не по книгам дилетантов, и конкурентное преимущество в России видят в низкой себестоимости производства[32].
Ошибка всех, кто развивал соображения Л. В. Милова о бесперспективности российского сельского хозяйства, состоит в том, что они сравнивали густо дотируемую продукцию Запада с российской, дотируемой ничтожно. Корректно сравнивать наши показатели допустимо разве что с Украиной – типологически схожее советское наследство и минимальная господдержка делают их сопоставимыми. Наверняка Украина имеет плюсы перед Россией по каким-то культурам в силу своих реальных почвенно-климатических преимуществ. Но вот российская пшеница ниже по себестоимости, чем украинская, – это хорошо знают зерновые трейдеры[33].
Пример с российской и украинской пшеницей помогает развеять еще одну иллюзию, которую питают наши самодеятельные климатологи. Они читали про житницу-Украину, про житницу-Кубань и сделали вывод, что если нет засухи, то для пшеницы чем жарче, тем лучше. Интересно, читали они про житницу-Сибирь? В XIX в. в Сибири стало производиться столько пшеницы, что хлебные цены в европейской части России пошли вниз. Это подрывало интересы крупных производителей зерна – дворян, которые потребовали и добились введения «челябинского порога». Алтайский или омский хлеб доезжал до Челябинска по одному железнодорожному тарифу, а дальше тариф удваивался. Косвенным результатом этой меры стал расцвет в Сибири масло– и сыроделия.
Мало того, русская агрономическая наука еще в позапрошлом веке твердо установила, что преимуществом северных губерний является более длинный световой день в течение всего вегетационного периода и гораздо меньшая вероятность засух. Даже если выпадает мало влаги, при сравнительно невысоких летних температурах и малом испарении ее оказывается достаточно для растений. Создатель сельскохозяйственной метеорологии Александр Иванович Воейков (1842–1916) вывел закономерность, гласящую: по направлению с севера на юг потребность в воде в Европейской России возрастает быстрее, чем количество осадков; а классик отечественной селекционной генетики Виктор Евграфович Писарев (1882–1972), заместитель Н. И. Вавилова в ВИРе по научной работе, сведя в конце 20-х гг. огромный цифровой материал за сто с лишним лет, показал, что урожайность хлебов в нечерноземной полосе (Вологодская, Вятская, Пермская, Новгородская и Петербургская губернии) гораздо выше, чем в степях (область Войска Донского, Самарская и Саратовская губернии): для яровой пшеницы на 33 %, для озимой – на 42 %.
Правда, сразу после этого случилась коллективизация, безнадежно запутавшая картину. До сих пор состояние сельского хозяйства в России, несмотря на некоторые просветы, таково, что доверчивый наблюдатель готов поверить, что за всем этим стоит какая-то неодолимая сила – например, климат.
Что это был за «климат», хорошо показывает вышедшая в 2007 г. в издательстве Пензенского университета монография (под редакцией проф. В. М. Володина) «Аграрная Россия: история, проблемы, перспективы». Напоминая, что советский режим финансировал почти все свои проекты за счет изъятия ресурсов из села, авторы пишут: «Коллективизация, лишение крестьян свободы передвижения, выбора места работы и проживания, принудительная работа, за которую не платят, необходимость кормить семью за счет личного подсобного хозяйства, на которое еще и налагаются высокие натуральные и денежные налоги, были равнозначны восстановлению крепостного права… Платой за это стали не только аграрный кризис, падение сельскохозяйственного производства, полуголодное существование деревни, приступы голода, уносившие миллионы человеческих жизней, но и глубокая эрозия трудовой этики крестьян».
В брежневское время давление на село ослабло, «но сохранение в аграрном производстве прежней сверхмонополизированной государственной колхозно-совхозной системы явилось серьезной преградой на пути повышения мотивации работы персонала сельскохозяйственных предприятий, качества управления ими и эффективности их работы. Это вело к консервации старых технологий производства и управления… Окрепшее аграрное лобби успешно блокировало робкие попытки не только корректировки сложившейся модели, но и самого обсуждения этой проблемы». Блокирует и сегодня, рассказывая сказки про общинное сознание, несовместимость российского менталитета с рынком, моральную неприемлемость собственности на землю и ужасный климат.
6. Климат – предпоследняя из забот
Не хочу быть неверно понятым. Разумеется, климат в России с агрономической точки зрения мог быть и получше. Но главная проблема не в нем. И даже не в низком уровне механизации, технологий, производительности труда, высоком уровне трудозатрат и удельной энергоемкости. Главная проблема – люди, родившиеся и сформировавшиеся при противоестественном колхозном укладе, изуродованные и искалеченные им. Кажется, что их не переделать, не переучить. Но нужно делать и то, и другое, иного выхода нет.
Сельское хозяйство в России – трудное счастье. Оно нуждается в полном преобразовании и пока что представляет собой тугой клубок, который непонятно как распутать – торчит немыслимое число концов, а рвать и резать нельзя. Но задача все равно будет решаться – как всякая задача, время которой настало. Крупные системные задачи почти всегда в истории решались внесистемными усилиями, эмпирическим наползанием на множество частных проблем сразу. Этому нас учит пример других стран – холодных и жарких, мокрых и сухих, – которые шаг за шагом преодолевают свою зависимость от климата и прочих бед.
Экстенсивный этап развития агрикультуры в России считается законченным, однако при необходимости мы можем, в отличие от большинства стран мира, не просто увеличить свой пашенный клин, включая орошаемый, а очень сильно увеличить. Наша страна способна прокормить, подсчитано, 450 млн человек, с этой цифрой не спорят даже скептики. Называют и более высокие цифры. Председатель комиссии Российского союза промышленников и предпринимателей по агропромышленному комплексу Иван Оболенцев утверждает: «Ни одна страна не обладает таким ресурсом. Россия может прокормить 500–700 млн человек». И это не беря в расчет «зеленую революцию».
А с «зеленой революцией»? Прикинем на примере одного региона. В Волгоградской области, с ее населением 2,6 млн человек, пашня занимает 5,9 млн га (52 % всей территории). В области высокие суммы активных температур выше плюс 10 градусов (от 2840° на севере до 3265° на юге), длительный вегетационный период, черноземные и каштановые почвы. Увлажнение неустойчиво, но источник воды для орошения имеется – все это создает прекрасные условия для производства зерновых, подсолнечника, кукурузы, горчицы, масличных культур, овощей, фруктов, бахчевых, сахарной свеклы и многого другого.
Условия есть, и все это выращивается, но каков результат? Стоимость сельхозпродукции с одного гектара составила здесь в 2006 г. около 400 долл. Для кого-то подобные показатели – повод для уныния (издевок, пессимизма, пораженчества, трактатов о неправильной российской природе – нужное подчеркнуть), а для кого-то – свидетельство того, какие резервы еще скрыты в этой земле.
Каковы же эти резервы? Для сравнения: в тотально сухом, страдающем от нехватки воды Израиле земель под растениеводством 310,3 тыс. га, в 19 раз меньше, чем в Волгоградской области, стоимость продукции, произведенной на одном гектаре, – 11 700 долл. Страна не только кормит свое 6,5-миллионное население, но и экспортирует большие объемы сельхозпродукции. Но так было не всегда, пришлось долго учиться.
Еще разительнее пример Голландии. Земель под растениеводством здесь 744 тыс. га, в 8 раз меньше, чем в Волгоградской области. Продукции эти площади дали в 2006 г. почти на 11 млрд долл., 14 800 долл. в пересчете на гектар. Около 60 % своей сельхозпродукции страна продает по всему миру. Только теплиц в Голландии свыше 10 тыс. га. Площадь теплиц измеряют гектарами!
При такой постановке дела, как в Израиле или Голландии, Волгоградская область одна (!) могла бы кормить четверть России. А вместе с Саратовской, Ростовской и Астраханской – всю Россию. Но пока что ее продуктивность (легко подсчитать) в 29 раз ниже, чем в Израиле и в 37 – чем в Голландии. Конечно, в этих странах и вкладывают в землю несопоставимо больше, но даже с этой поправкой разница в отдаче остается огромной.
Сегодня в России четверть млн фермерских хозяйств. Они выжили вопреки всем трудностям и прогнозам и явно будут развиваться дальше. В 1995 г. фермеры обрабатывали 12 млн га, к 2007-му – уже 21 млн га (в среднем по 82 га на хозяйство) и продукции произвели на 140,2 млрд руб. – в сопоставимых ценах впятеро больше, чем в 1995-м. И это только начало.
На каждый регион страны в среднем приходится сегодня по тысяче крепких хозяйств. В большинстве из них есть молодежь абитуриентского возраста. Это идеальные кандидаты в студенты сельскохозяйственных вузов, принимать их надо без экзаменов и учить бесплатно. Их возвращение домой после учебы ощутимо ускорит подъем сельского хозяйства.
Разбросанные по каждому региону, такие хозяйства станут дрожжами, на которых за считаные годы «взойдет» весь аграрный комплекс – именно так произошло в свое время в Израиле, который заселялся горожанами с нулевым понятием о сельском хозяйстве.
Потребуется множество других мер, но ни одной сверхъестественной. Ничего экстраординарного не было бы даже в солидных, а не нищенских, как сегодня, субсидиях сельскому хозяйству. Наша страна просто обязана стать великой сельскохозяйственной державой и будет ею. У нее есть для этого все необходимое.
Впрочем, претензии к российскому климату накопились не только в связи с сельским хозяйством. Еще одним роковым, по уверению А. П. Паршева, следствием этого климата является необходимость строить производственные помещения более основательно, утеплять их. А это, мол, фатально удорожает конечную продукцию.
Первый же контрдовод: зато на большей части территории России производственные помещения можно строить без затрат на сейсмостойкость, тогда как вне России – в трех случаях из четырех нельзя. Нельзя в Южной Европе, Японии, Китае, Юго-Восточной Азии, Индонезии, Индии, на большей части территории США (к западу от Миссисипи) и Канады, в Латинской Америке.
Меры по сейсмостойкости едва ли дешевле мер по утеплению, но стоит ли вообще вникать во все это? И у нас, и у них стоимость строительства производственного помещения составляет хорошо если одну десятую общей стоимости инвестиционного проекта. Но даже в рамках этой одной десятой цена стен, утепленных или укрепленных, не так уж велика – на фоне затрат на земельный участок (плюс маржа девелоперов), на проект, согласования, взятки (не только у нас), фундамент, перекрытия, водопровод, канализацию, газ, электрооснащение, телефонизацию, внутреннюю и внешнюю отделку, благоустройство территории, все виды подключений. Другими словами, речь могла бы идти о разнице в 1–2 %, если бы во всех этих сравнениях вообще был хоть какой-то смысл.
А смысла нет из-за совершенно разной стоимости труда, земли, стройматериалов, лицензий, налогов и т. д. Так что выбрасываем этот довод А. П. Паршева в корзину.
Следующий довод таков: долгий отопительный сезон заставляет нас тратить слишком много энергии на обогрев помещений. А кондиционирование воздуха в «теплых» странах не заставляет? Член-корреспондент РАН В. И. Данилов-Данильян несколько лет назад обнародовал с телеэкрана простой факт: «США в расчете на одного жителя тратят на кондиционирование больше энергии, чем Россия на отопление». Скажи это очередной журналист, был бы повод усомниться. Но когда об этом говорит директор Института водных проблем РАН, в прошлом министр охраны окружающей среды, не поверить нельзя.
Да и сами кондиционированные помещения не могут обходиться без теплоизоляции. То есть в знойном климате затраты на поддержание приемлемой температуры на круг не ниже, чем в холодном.
И опять-таки, с точки зрения себестоимости производства эти изящные сравнения просто лишены смысла. Можно сравнивать расход электричества, бензина, газа, воды и т. д. на единицу продукции в разных климатах, умножать на тарифы и расценки, вводить поправки на налоги, выводить удельный вес каждого фактора, но мы все равно не уясним, какой климат эффективнее – слишком много здесь всегда будет привходящего и разнонаправленного. Простой пример. Мы в России, с нашим водным изобилием, избалованы тем, что пресная вода хоть и не бесплатна, но в себестоимости продукции ее доля невелика. Иначе обстоит дело во множестве стран мира, где вода – очень серьезная статья производственных затрат.
Сравнивать можно лишь цены сходной конечной продукции. Их и сравнивает рынок. Но и тут мы не докопаемся до климатической составляющей – ее исказят другие факторы. Если российская продукция окажется дороже, то, скорее всего, из-за устаревшей организации производства, расточительности в расходовании сырья, несоблюдения технологий и прочих осложнений болезни, именуемой «советский способ производства».
Нам еще долго лечиться от этих осложнений. Энергоемкость нашего народного хозяйства безобразно велика. Достаточно сказать, что потребление электроэнергии в России, согласно справочнику «The CIA World Factbook», лишь чуть меньше, чем в Японии (соответственно 1003 и 1080 млрд квт/ч), притом что японская экономика вдвое (по паритету покупательной способности) превышает российскую[34], по крайней мере «белую». Но сказать, что все дело в климатических различиях, – значит сделать незаслуженный комплимент нашей экономике. В Японии энергосбережение – одна из национальных идей, стимулируемая тарифами на электричество. Передовые технологии потому и передовые, что требуют меньших энергозатрат на единицу продукции. Нам до японцев пока далеко – и в технологиях, и в бережливости. У нас даже «экономные лампочки» народ не хочет покупать.
Так что не будем сразу грешить на климат. Он, конечно, играет свою роль, но небольшую на фоне других факторов. Гораздо важнее климат совсем другого рода, давно уже царящий в Японии, – благоприятный климат для развития бизнеса, для нововведений, для здоровой конкуренции.
7. Кому расстояния помеха?
Еще один упрек, предъявляемый российскому пространству, – наши невыносимые расстояния; им посвящен другой важный тезис В. Г. Сироткина и А. П. Паршева.
Подобные причитания привычнее слышать от пугливых иностранных путешественников. Размеры России устрашают их настолько, что она им кажется вдвое, а то и втрое больше своей натуральной величины. Читаю у французского журналиста Доминика Бромберже: «От Москвы до Екатеринбурга три дня на поезде» («S'il faut trois jours de train pour aller de Moscou a Ekaterinbourg»). Доминик путешествовал по России не в 1878 г., когда дорога вступила в строй, а в августе 2009-го. У меня этот путь занял 25 часов, поездом № 16. Самый медленный поезд до Екатеринбурга идет 33 часа, просто у страха глаза велики.
Но вот не иностранцы, а свои выдвигают следующие соображения: в России огромные расстояния – приходится далеко возить сперва сырье, а затем продукцию, тогда как другие страны подобных забот не знают (В. Г. Сироткин: «То, что в Европе 10 км, в Европейской России – 100, а в Сибири и все 300 км»). Затраты на преодоление расстояний удорожают российскую продукцию и делают ее неконкурентоспособной на мировом рынке. В сочетании с холодным климатом они делают причины нашей неконкурентоспособности неустранимыми. Производимая в России продукция при продаже по мировым ценам может принести только убыток, поэтому никакие инвестиции в нашу экономику не придут.
Эти доводы были справедливы в эпоху верблюжьих караванов, когда действительно имело смысл везти только самые дорогие и компактные товары – ковры, шелк, бирюзу, пряности, амбру, мускус, мирро, ладан, дамасский булат, – но не сегодня. Сегодня с прибылью везут в далекие страны даже бананы, картошку и арбузы, тратясь на их охлаждение в пути.
На какие расстояния приходится возить сперва сырье, а затем продукцию Японии? Сырье плывет к ней за многие тысячи километров из Австралии, из Мексики, из Бахрейна, из Саудовской Аравии, из Африки и прочих неблизких мест. Плывет неделями, омертвляя на эти недели вкладываемый капитал. Куда Япония затем везет свою продукцию? В Новый Свет, а еще больше в Старый. Плывет эта продукция по Тихому океану к Малаккскому проливу мимо малаккских пиратов, затем через весь Индийский океан к Красному морю мимо сомалийских пиратов, затем через Суэцкий канал в Средиземное море. Это десятки тысяч километров. Далее эта продукция попадает в Бейрут, Пирей, Триест либо Марсель, а оттуда на фурах развозится дальше по суше. А может плыть дальше, до Гамбурга – через Гибралтар, Бискайский залив, Ла-Манш, Кильский канал… Путь товара до склада может занять два месяца, а это новое омертвление капитала.
Сказанное приложимо к европейским странам, к США, к Китаю, к «азиатским тиграм», да практически ко всем странам, производящим и потребляющим что бы то ни было. Лишь немногое находит сбыт рядом с местом производства. Растущая деиндустриализация Запада давно устранила преимущество малых расстояний старой Европы.
Незаметно, чтобы кого-то смущали и дальние перевозки по суше. Мы постоянно видим на наших федеральных трассах вплоть до Урала, да и за Уралом, контейнерные фуры с надписями на немецком, испанском, греческом, голландском, турецком. Они покрывают тысячи километров – значит, это окупает себя.
Дальние перевозки в мировом хозяйстве – правило, а не исключение, так что никаких особых конкурентных преимуществ перед Россией у главных промышленных и торговых стран за счет фактора расстояний не возникает. Однако законен вопрос: ну хорошо, сильные экономики пока выдерживают дальние перевозки, а как с ними справляется ослабленная экономика России, особенно с более дорогими сухопутными перевозками?
Россия – не единственная протяженная страна на свете. В Соединенных Штатах и Канаде (где от океана до океана почти пять тысяч километров), в Аргентине и Чили, Мексике и Бразилии, Китае и Австралии, Индии и Иране тоже очень многое приходится перевозить за тысячи километров. Когда у нас рассказываешь, что проехать из конца в конец Швецию или Норвегию означает покрыть свыше двух тысяч километров, удивлению слушателей нет конца, но это так. Пусть перевозки на магистральных грузовиках обходятся существенно дороже, чем по железной дороге, зато это быстрее и удобнее – от ворот до ворот. Транспортная составляющая важна, но не всегда играет главную роль. Если что-то невыгодно везти через всю страну, а спрос есть, в ответ на этот спрос возникает местное производство либо этот спрос удовлетворяется импортом. Экономике окраинных частей страны тоже приходится ориентироваться больше на прилегающую иностранную территорию.
Цемент из Приморского края естественнее продавать в Китай, Корею, Японию или Вьетнам, чем во внутреннюю Россию. Но так было и в советское время. А вот вертолеты КА-50 и КА-52 и ракеты комплекса «Москит», как уникальная продукция, пойдут из того же Приморья куда угодно. Советская кооперация предприятий на дальних связях существовала благодаря заниженным транспортным тарифам. В каких-то случаях это была искусственная кооперация, которую мы сегодня назвали бы антирыночной, в каких-то – нет.
Ответственное государство избирательно поддерживает внутренний товарооборот с удаленными территориями, чтобы их потенциал не оставался совсем невостребованным, чтобы не нарушалось социально-политическое единство страны, а также ради помощи крупным инвестиционным проектам. Делается это через избирательное и достаточно ювелирное регулирование тарифов. Но когда Гавриил Попов с нежностью вспоминает внеэкономические тарифы советского времени («Тарифы для грузов были очень низкими, и я помню еще по Мосгорсовнархозу, что партнерство с каким-нибудь уральским заводом в этом плане не доставляло проблем любому из московских предприятий»[35]), с таким поводом для умиления вряд ли можно согласиться. За «бесплатные» услуги все равно приходится платить косвенными способами, и описанное Поповым экономическое поведение, создавая видимость рентабельности каких-то проектов, снижает рентабельность экономики в целом.
Где действительно необходимо резкое снижение тарифов, так это в пассажирских перевозках. Людям среднего и даже ниже среднего достатка из отдаленных районов должно быть доступно перемещение по своей стране поездами и самолетами, а государство должно возмещать перевозчикам не только убытки, но и «выпадающую прибыль». Первые шаги к этому оно сейчас – в новой России – начало делать применительно к некоторым категориям дальневосточных пассажиров. Лучше поздно, чем никогда.
Здоровая экономика, подкрепляемая разумными экономическими рычагами, справляется с расстояниями, это показывает весь мировой опыт.
Российская экономика тоже начинает справляться с ними. Цифры свидетельствуют: достаточно высокие показатели транспорта 1992 г., когда еще сохранялась советская тарифная политика, резко сменились спадом середины 90-х; спад был обусловлен переходом на коммерческие тарифы. Но пройдя низкую точку, показатели пошли вверх. Так, грузооборот на железнодорожном транспорте составил в 1992 г. 1967 млрд тонно-километров, упал до 1214 млрд в 1995 г. и вырос до 2090 млрд в 2007 г.[36] (превышение над 1992 г. на 6 % и над 1995-м – на 72 %); пассажирооборот на воздушном транспорте упал со 117,7 млрд пассажиро-километров в 1992 г. до 71,7 млрд в 1995 г. и достиг 111 млрд в 2007 г. То есть он все еще отстает на 5,7 % от уровня 1992 г., но превзошел уровень 1995-го на 55 %. Коммерческие тарифы не убили перевозки. Отчасти они даже оздоровили их – все научились считать деньги, транспорт больше не обслуживает экономические фантазии. Хотя, конечно, без потерь в таких делах тоже не бывает.
8. Наше пространство как историческая удача
Те, кто говорит о «суровых и экстремальных» просторах России, забывают, что на тех миллионах квадратных километров, которые действительно заслужили такую характеристику, живет лишь незначительная часть российского населения. Подавляющее же большинство наших соотечественников обитает в благоприятных или умеренно благоприятных заселенных зонах. В середине 80-х гг. была сделана попытка оконтурить эти зоны для всего СССР. В границах РСФСР группа исследователей отвела на долю этих зон около 45 % всей территории[37].
Если же опираться не на физиолого-климатические критерии, а на картину реального расселения людей по стране, то выясняется, что 93 % обитателей России живут на еще меньшем пространстве (назовем его «удобным пространством»), которое занимает только 29 % территории России[38], или 4 млн 952 тыс. км2. Всего-то. Столько вместе занимают, по алфавиту, Австрия, Болгария, Великобритания, Венгрия, Германия, Греция, Дания, Ирландия, Испания, Италия, Норвегия, Польша, Португалия, Румыния, Украина, Финляндия, Франция, Швейцария, Швеция. Плотность населения на этом «удобном пространстве» равна у нас 27 чел./км2. Очень хорошая цифра – хотя и несколько выше, чем в Швеции (там 22 чел./км2), сравнения с которой для нас по многим причинам вполне уместны.
10 млн человек, которые не вошли в число жителей «удобного пространства», – обитатели так называемых северных и приравненных к ним местностей. Как ни малолюден этот наш Север (0,9 чел. /км2), северные территории Канады несоизмеримо малолюднее и заселены почти исключительно индейцами и эскимосами. А вот американский штат Аляска как по плотности населения (0,42 чел./км2; чуть выше, чем в Магаданской области), так и по скромной доле коренных жителей гораздо ближе к большинству российских «северов».
Обитатели наших суровых местностей – это 7 % населения страны. Отчасти это коренные жители (например, Якутии); отчасти – люди, связанные с добычей ресурсов, поскольку наиболее ценные природные богатства у нас приурочены преимущественно к наименее гостеприимным частям страны. То, что ныне подобные места небезлюдны, – в большой мере наследие ГУЛАГа, «заселившего» долину Колымы и Магадан, Охотск и Северный Сахалин, Комсомольск-на-Амуре и Советскую Гавань, Братск и Тайшет, Усть-Кут и Тынду, Норильск и Талнах, Игарку и Дудинку, Ивдель и Красновишерск, Салехард и Воркуту, Котлас и Ухту, Инту и Печору, Краснотурьинск и Северодвинск. И почти весь Кольский полуостров. Но надо ясно понимать, что почти во всех перечисленных местах население, пусть менее многочисленное, появилось бы в любом случае, как появился на северном берегу канадского озера Атабаска город Ураниум-Сити. Природные кладовые не остались бы без внимания при любом строе.
Один самобытный мыслитель уверяет, что величайшие в мире богатства достались нам не случайно, что они – Божье воздаяние за величайшие муки, перенесенные Россией, а далеко упрятаны они затем, чтобы такое благоволение к нашей стране не слишком бросалось в глаза завистливым соседям по планете. На мой взгляд, считать себя величайшими страдальцами в истории – разновидность мании величия. Но и опровергнуть идею о воздаянии невозможно, как всякий вопрос веры, а не резона и логики.
Как бы то ни было, причитания по поводу слишком большой страны напоминают жалобы на слишком большой дом, полный всякого добра. Дескать, убирать его сложно, да по лестницам за день набегаешься – поясница заболит. А добра хоть и много, но все в дальних чуланах, на чердаке и в погребе – ужас, как неудобно.
9. Цена не была чрезмерной
Почему в Европе – да и повсюду, где население достигало достаточной плотности, – и в древности, и в Средние века, и в Новое время не стихали войны? Изучив сотни войн, знаменитый русско-американский социолог Питирим Сорокин в своей книге «Голод как фактор» еще в 1922 г. показал, что, «какие бы ярлыки ни наклеивались на мотивы войны», в конечном счете они ведутся за выживание, за пищевые ресурсы. Исключения, вроде сугубо династических войн, на этом фоне редки.
Очень часто путь к выживанию – простое сокращение числа едоков. Вершина Возрождения – это войны Чезаре Борджиа. Всего один эпизод: по его приказу 7 тыс. жителей города Капуи было перебито прямо на улицах. Английская «королева-девственница» Елизавета I казнила 89 тыс. своих подданных – и это тоже был способ борьбы с перенаселением. За время Тридцатилетней войны Германия практически обезлюдела, кромвелевская расправа над Ирландией стоила жизни большинству ирландцев. Не менее ужасными были зверства испанцев в Нидерландах, шведов в Польше. В Вандее храбрые революционеры уничтожили от 400 тыс. до 1 млн человек. И так далее. (Правда, в кино все эти события выглядят очень романтично.)
Едва достигалась предельная (для местного уровня развития и использования природных ресурсов) плотность населения, какой-то регулятор снижал ее. Как ни кощунственно это звучит, но в очередной раз, избавившись – благодаря войне, гражданской смуте или эпидемии – от части своего населения, Европа совершала хозяйственный, технологический и культурный рывок. Возникал рынок рабочей силы, она дорожала, а это поощряло новшества и изобретения, потребление на душу населения росло. Лишь у ростовщиков и арендодателей благосостояние временно снижалось.
Но даже развивая производительные силы и торговлю, Европа прибавляла «в весе» крайне медленно, на грани своей вместимости. Со времен римского императора Августа, когда в нынешней Западной Европе жило примерно 26 млн человек, и до конца XV столетия, т. е. за 1500 лет, ее население едва удвоилось.
Между Иваном Калитой и Петром Первым на большей части территории исторической России пределы вместимости достигнуты еще не были. По расчетам демографа и статистика В. И. Покровского, в конце XV в. во всей тогдашней России (тогда же появилось и слово «Россия») жило чуть больше 2 млн человек, вшестеро меньше, чем во Франции. На протяжении веков почти не отмечено земельных конфликтов во Владимиро-Суздальской и Московской Руси. Углубленно изучавший этот вопрос А. Д. Горский[39] пишет о сохранявшемся там «земельном просторе». Гармония со «вмещающим ландшафтом» способствовала другим видам гармонии.
А как обстояло дело с пределами вместимости в более поздние времена? Перед этносом с такими возможностями территориального расширения, как русский, проблема перенаселения вставала во весь рост редко, хотя исследование под этим углом зрения, например, предпосылок Смутного времени, кажется, еще не предпринималось.
Из своего относительно безопасного, но достаточно изолированного усилиями природы и соседей укрытия России было необходимо выходить к морям и ресурсам, и эта задача была за несколько веков блестяще выполнена.
Общий итог российской экспансии (слово Б. Н. Миронову) «оказался положительным не только для властной русской элиты, но для всего Российского государства и большинства входивших в его состав народов. Если даже допустить, что на начальных этапах исторического развития природа обделила Россию ресурсами или не была к ней достаточно щедрой, то этот недостаток был с лихвой компенсирован в ходе ее территориального расширения, которое превратило Россию в мощную державу, богатую природными ресурсами. … Цена, которую заплатили русские за свою территориальную экспансию, не была чрезмерной. В конечном счете от российской экспансии выиграло и большинство народов, входивших в состав империи, в том числе те, которые потом вышли из нее… Под крышей России многие народы создали свою письменность, интеллигенцию, высокое искусство, государственность со значительно меньшими издержками, чем они могли [или не могли. – А. Г.] это сделать вне России».