Россия. История успеха. После потопа — страница 10 из 31

Вы, друзья, как ни садитесь…

1. Погружение в трясину

Вторая половина 70-х гг. породила на Старой площади массу радужных надежд. Опасения, что СССР заходит в тупик, дотоле достаточно характерные, улетучивались на глазах. Еще бы: в 1973 г. на «мир капитализма» обрушилось страшное испытание. Война на Ближнем Востоке вызвала резкий скачок цен на нефть, следствием чего стал тяжелый кризис в экономике Запада. По закону домино он затронул все. Советского Союза кризис практически не коснулся, и в Кремле потирали руки в уверенности, что Запад выкарабкается не скоро. Радовали и нефтедоллары, хотя их значение сейчас преувеличивается: основную часть (можно проверить по ежегоднику «Внешняя торговля СССР») своей экспортной нефти СССР поставлял соцстранам по дотационным ценам, к тому же за виртуальные переводные рубли, закупая на них в ГДР, Польше, Венгрии и т. д. товары легко представимого качества. «Братские страны» перепродавали часть нефти дальше, а СССР делал вид, что ничего не замечает, думая, что покупает тем самым искреннюю преданность.

Но в целом поступление валюты все же возросло, и советская верхушка с облегчением перестала рассматривать проекты внутренних реформ, способных модернизировать коммунистическую систему и продлить ее жизнь. Возобладал подход: «Не трогай то, что работает».

Ценовой кризис принудил страны Запада к жесткому энергосбережению, а оно привело за несколько лет к структурному обновлению производства. В итоге кризис не подкосил страны Запада. Наоборот, они совершили качественный рывок, создав «новую экономику», уже компьютеризированную. В СССР же последствия 10–12 упущенных лет оказались печальными: советская экономика стала окончательно неконкурентоспособной. Потребление энергии на каждую советскую душу за эти годы, в противовес мировой технологической тенденции, выросло с 3,16 до 6,79 т условного топлива. Как Кощеева смерть в игле, в этих двух цифрах была скрыта энергетическая причина неизбежного проигрыша советской стороной так называемого экономического соревнования двух систем. Проигрыша соревнования, но не обрушения коммунизма и не распада СССР, жесткой обусловленности тут не было. Но было многое другое. Коммунистическое руководство начиная с середины 70-х все более утрачивало чувство реальности. Приукрашенность получаемой информации порождала ошибочные и даже безумные решения.

Самым тяжелым из них стало вооруженное вмешательство в соперничество политических кланов Афганистана. Руководители советского ВПК и генералитет обрадовались возможности провести испытание новых видов вооружений, отработать тактику, обучить армию, давно не нюхавшую пороха, действиям в боевых условиях.

Чтобы устранить одного афганского лидера и посадить другого, не требовалась армейская операция. Так называемый Ограниченный контингент Советской армии был введен в Афганистан без ясной цели – если не считать целью вооруженное подавление тех, кому может не понравиться ввод Ограниченного контингента. Позже ответственность за Афган была возложена не на тех, кто принял в декабре 1979 г. ошибочное политическое решение, а на генералов, руководивших военными действиями.

Между ноябрем 1982-го и мартом 1985-го умерли подряд три генеральных секретаря КПСС. К марту 1985 г. средний возраст 19 членов Политбюро ЦК КПСС достиг 68 лет: усредненной датой их рождения был 1917 г. Афганская трясина и груз «лагеря мира и социализма»[35] в сочетании с внутренними проблемами Советского Союза откровенно тяготили их. Новым генсеком они выбрали 54-летнего М. С. Горбачева, по кремлевским понятиям того времени – почти юношу.

Ему досталась страна, обладавшая величайшей в истории военной машиной. Общая мощность советских ядерных зарядов равнялась полумиллиону бомб, сброшенных на Хиросиму. В то же время это была страна, в которой государственные капиталовложения в сельское хозяйство на протяжении 1976–1985 гг. составили (в пересчете) 150 млрд долл., дав близкий к нулевому (!) прирост сельхозпродукции. СССР собирал меньше зерновых, чем США, хотя производил в 12 раз больше зерноуборочных комбайнов. Большинство колхозов были убыточны, к 1987 г. их совокупная задолженность государству составляла 140 млрд руб.[36].

Мощные советские научно-исследовательские структуры, подчиненные развитию ВПК и космических программ, не делились своими достижениями с массовым производством, а оно, не подгоняемое конкуренцией, энергично отторгало любые нововведения.

Сегодня стоит завести разговор о степени деградации предперестроечного СССР, как кто-нибудь обязательно скажет: это все злостные либеральные бредни. Такие мыслители, как Александр Зиновьев, Сергей Кара-Мурза, Максим Калашников, Александр Проханов, Сергей Кургинян, а также ряд авторов-почвенников, чья искренность часто не вызывает сомнений, написали и произнесли миллионы слов, доказывая, что СССР был разумен, человечен, воплощал народную мечту и вдобавок находился в двух вершках от технологической и экономической победы над Западом, да вот беда – Горбачев все испортил. Высказывания людей попроще также подтверждают пушкинское: что пройдет, то будет мило. Поэтому лучше привести свидетельство об этом времени (о конце 70-х, чтобы быть точным) Владимира Солоухина – почвенника, которому вряд ли кто-то откажет в уважении.

«Невозможно купить автомобиль, мотоцикл, велосипед, холодильник, пылесос, стиральную машину, мебель, электрическую лампочку, малярную кисть, белила, олифу, кровельное железо, кирпич, доски и бревна, стекло, ботинки, плащ, меховую шапку, бутылку пива, крупу, макароны, молоток, гвоздь, телевизор, костюм (либо шерсть на костюм), любое лекарство, начиная с аспирина, не говоря уж о прочих медикаментах. Больницы и родильные дома заражены стафилококком (отсюда чудовищная детская смертность), больные лежат в коридорах, питание на уровне Освенцима, прилавки магазинов удручающе пусты, нависает угроза голода, дефицита электроэнергии, обогрева жилищ… Получить место в гостинице невозможно. Страна практически непригодна для жизни. Во всяком случае, для нормальной человеческой жизни. Государство ежегодно покупает на чистое золото хлеб в США, Канаде, Австралии, Аргентине… На протяжении десятилетий шло разграбление богатейшей страны, шло поспешное варварское сведение лесов, происходил поспешный варварский сплав древесины по всем рекам, текущим на север, что приводило к гибели рек, дно которых выстлано топляком во много слоев, шло хищническое опустошение недр, выкачивание из них нефти, газа, золота, якутских алмазов, уральских самоцветов, редких руд, серебра, шло выкачивание из наших лесов пушнины, а из рек благородных рыб, и все на продажу, все мимо коренного населения, шло маниакальное создание гигантских водохранилищ (водогноилищ), что вело к затоплению миллионов гектаров плодородных лугов и полей, шло погубление уникальных на земном шаре воронежских черноземов, отравление уникального Байкала… В РСФСР около ста миллионов гектаров травоносных лугов, на которых и шумели раньше яркие, веселые сенокосы. Сейчас все эти луга заросли кочками и мелким кустарником, фактически выпали из земледельческого обихода… Земля десятки лет не видела навоза. Она кое-как поддерживается допингом химических удобрений, что умерщвляет не только почву как биологический организм, но и малые реки (а через них и большие), а затем и леса. Исчезли тысячи пасек, ушли с полей в большей или меньшей степени разнообразные ценные культуры… Но и то, что земля родит, наполовину остается в земле. Урожай остается неубранным либо невывезенным и пропадает. Российская деревня обезлюдела. Колхозники разбежались в города. Исчезли с лица земли десятки тысяч деревень. Либо осталось по 2–3 дома, в которых доживают старушки. Не считая уже исчезнувших, в РСФСР сейчас около миллиона пустых деревенских домов. Земля вокруг них заросла крапивой и горькими лопухами… Они [коммунисты. – А. Г.] надеялись превратить все население в бессловесных рабов, а превратили в инертную массу, в государственных иждивенцев, бездельников и – как результат – в алкоголиков и в уголовных преступников. Я не хочу сказать, что все люди в нашей стране бездельники либо алкоголики. Но произошло самое страшное: отчуждение людей от земли, от результатов труда, от заинтересованности в результатах труда, произошло отчуждение их от государства. Люди утратили экономическую память. Русские страдали от большевиков в первую очередь и в гораздо большей степени, нежели остальные народы. Достаточно взглянуть со всех точек зрения (жизненный уровень, экономика, даже внешний вид земли) на РСФСР, чтобы убедиться в этом».

Добавлю для совсем молодых: портрет страны, нарисованный Солоухиным около 1979 г.[37], стал семь лет спустя, к началу перестройки, еще страшнее.

И другая цитата. Ее автор не какой-нибудь «антисоветчик», а Николай Иванович Рыжков, в 1985–1991 гг. председатель Совета министров СССР. Время, предшествующее перестройке, и нравы партийного руководства страны он описывает так: «Ни черта не делали толком, пили по-черному, воровали у самих себя, брали и всучивали взятки, врали в отчетах, в газетах и с высоких трибун, упивались собственным враньем, вешали друг другу ордена» (Н. И. Рыжков. Перестройка: история предательств. М., 1992. С. 33–34).

2. Главный могильщик

Как это обычно бывает в истории, могильщиками режима стали совсем не те силы, которых режим опасался исходя из своего видения мира. По данным «Демографического энциклопедического словаря» (М., 1985. С. 437), к 1983 г. численность интеллигенции в СССР достигла 42 млн человек. У интеллигентов есть семьи, так что вместе их было не менее 100 млн, свыше трети населения коммунистической империи.

Уже цитировавшийся А. Н. Севастьянов справедливо заметил, что к началу перестройки интеллигенция представляла из себя ведущую общественную силу. Кремлевские мудрецы продолжали считать ее какой-то невнятной прослойкой, тогда как она по умолчанию (во всех смыслах) была классом-гегемоном.

Стало настойчиво возвращаться уничтоженное и, казалось бы, забытое. Оно прикрывалось второстепенным – резко вернувшимися в начале 60-х обручальными кольцами, модой на старые имена, на городской (он же мещанский) романс, настойчивым интересом к Серебряному веку. Появилась и масса подпольных стилизаций типа «Москвы златоглавой» и «Поручика Голицына». После полувека открещиваний и утаиваний люди вдруг стали кичиться дворянскими предками, нередко попросту придумывая их. Даже в идеологически выдержанных советских фильмах красные стали выглядеть мордоворотами, а белые – красавцами. Так выражала себя тоска по сказочному времени.

Доказательства того, что это время не было выдумкой, имелись в миллионах семей – фотографии на твердом паспарту: приличные люди, не чета потомкам – вицмундиры, пенсне. Или мягкие шляпы и перчатки. А то даже цилиндры и стоячие воротнички. Дамы были затянуты в корсеты и щеголяли страусовыми перьями. Даже мастеровые и крестьяне, снятые в ателье, выглядели молодцевато, их начищенные сапоги сияли, часы были выставлены напоказ. Бравые усатые мастеровые и телеграфисты, паровозные машинисты и конторщики, курсистки и сестры милосердия – ото всех исходил явный положительный заряд, по контрасту с гнетущей аурой, окружавшей людей на фотографиях 30-х и 40-х г.

А тут подоспели и многие социальные перемены. Массовое жилищное строительство, начатое еще Хрущевым, позволило миллионам людей покончить с проклятием безынтимного существования коммуналок, впервые познать счастье уединения. Великое изобретение, магнитофон, давало возможность слушать за закрытыми дверями запретных исполнителей, и спрос на запретное рождал предложение – разумеется, в частном порядке. А уж что позволила пишущая машинка! За закрытыми дверями быстро развязывались языки – почему-то в основном на кухне.

Сколько помню эти кухонные споры, самые нетерпеливые из собеседников всегда убивались по поводу того, что СССР – это такая страна, где ничего не происходит и ничего не меняется. Но раз кто-то напомнил, что в Темные века, когда варвары уничтожили в Европе все римское и стали жить своим умом, тоже должно было казаться, что прошлое оставило лишь непонятные письмена, черепки и руины, да и они скоро исчезнут. Но античность не исчезла, она стала закваской, на которой много веков спустя взошло Возрождение. Точно так же не исчезла и Россия, ее закваска делает свое дело под корой коммунизма. Эта мысль, впервые сформулированная, поразила всех как откровение. Просвещенные слушатели тут же обрадованно вспомнили, что в Новом Завете слово «закваска» означало «учение», кто-то процитировал Послание к Галатам: «Малая закваска заквашивает все тесто», но потом все сошлись, что процесс, быть может, и идет, но безумно медленно, и результатов нам не увидеть. Однако биохимик, на счастье оказавшийся в компании, сказал, что заквашивание, сбраживание, ферментация – процессы на шкале времени не линейные. Если для приготовления закваски требуется условно час, то по прошествии 50 минут ее готовность не достигает даже одной четверти. Процесс, бурно ускоряясь, завершается за оставшиеся десять минут. Но чтобы это произошло, абсолютно необходимы предшествующие пятьдесят. Годы перестройки стали для России завершающими десятью минутами.

Подобно тому, как фрески, многократно замазанные побелкой, проступали в храмах, превращенных в склады и гаражи, так и былая Россия просвечивала буквально во всем – в нашей недисциплинированности и анархизме, старых и новых песнях, романсах и цыганщине, в неистребимой привычке к дачной жизни, долгих застольях и застольных спорах, обычае давать взаймы без расписки, в любви к чтению, доверчивости (Кашпировскому внимала вся страна), в важной многозначительности толстых журналов, в отношении к детям (мы их не перестаем воспитывать никогда), в тоске, которую у нас вызывают формализованные процедуры, и нашей готовности избежать их с помощью взятки, в малой бережливости, пониженной мстительности, тяге к приметам и суевериям, в отвращении к сотрудничеству с правоохранительными органами, свойстве загореться новой идеей и быстро остыть, в пословицах и поговорках, обожании анекдотов, твердом расчете на авось, в родственности, пожизненных дружбах, взаимовыручке, в многопоколенных семьях с непременными бабушками – порой даже когда есть возможность разъехаться. Конечно, все это больше не окрашивалось верой, мы были безбожными дачниками и безбожными заимодавцами. Семьдесят советских лет добавили немало люмпенского, лагерного, коммунального, а еще больше бытового хамства и глухоты к пошлости, но все это, как показывает опыт, изживаемо.

Когда эмигранты первой волны пытались представить себе встречу с родиной, люди скептические находили их представления наивными: «Нет в России даже дорогих могил, / Может быть, и были – только я забыл. / Нету Петербурга, Киева, Москвы, – /Может быть, и были, да забыл, увы. /Ни границ не знаю, ни морей, ни рек, / Знаю – там остался русский человек. / Русский он по сердцу, русский по уму, / Если я с ним встречусь, я его пойму» (Георгий Иванов). Однако поэт, как это часто бывает с поэтами, оказался прав. Внешне малоузнаваемый, подсоветский русский человек остался тем же по сердцу и по уму.

В интеллигентской среде достаточно рано стало признаком умственной ограниченности не высмеивать все советское – даже то положительное, что, без сомнения, имелось в СССР в науке, производстве, социальной сфере, образовании: уж слишком тесно все это переплеталось с советскими несуразностями и фальшью. Никто никогда особенно не верил официозу, а к 80-м неверие стало тотальным. Даже вполне правдивые утверждения советской пропаганды воспринимались как обычное вранье. Интеллигенция сквозь глушилки пыталась уловить, о чем говорит радио «Свобода», и беззаветно верила уловленному, члены КПСС рассказывали «антисоветские» анекдоты. В узких (а на самом деле широчайших) кругах на подобные настроения сложилась мода, а мода – это сила, противостоять которой невозможно.

Наружу фрондерские настроения почти не выплескивались, их продолжала сковывать инерция страха. Упиваясь своей принадлежностью к тонкому слою прозорливцев, интеллигент был уверен, что общество остается косным, высовываться бессмысленно, лбом стену не прошибешь.

Но даже отсутствие пассионарности в этой среде не отменяло простую истину: то, что советская власть обрыдла важнейшей и самой активной части общества, с неизбежностью обрекало эту власть на гибель, вопрос лишь – как скоро и по какому сценарию. Любой из этих сценариев мог стать смертельно опасным для страны и для человечества в целом. Реализовавшийся в жизни оказался щадящим. Частичное объяснение этой удачи состоит в том, что плохо знавший объект своего управления Горбачев в стремлении усовершенствовать социализм решил опереться в первую очередь на интеллигенцию.

3. Стремительность пробуждения

Феномен новой России формировали не только встроенные предпосылки, но и великое множество случайных или почти случайных событий и обстоятельств, отчасти уже полузабытых. Приход Горбачева нельзя назвать исторически неизбежным, на посту генсека мог оказаться другой. Но это была одна из тех случайностей, с помощью которых прокладывает себе путь закономерность.

Горбачев пришел совсем не для того, чтобы председательствовать при упразднении СССР и коммунизма. Он был уверен, что сумеет обновить их, выявить скрытые резервы, дать новый прекрасный старт. Горбачевская команда решила, что справиться с клубком проблем помогут их свободное обсуждение, открытость и гласность действий власти: ведь непопулярные меры неизбежны, но, поняв их смысл, люди будут эти меры приветствовать. И тогда заработает живое творчество народа, произойдет гуманизация общественных отношений (подлинные словеса того времени). Но какое свободное обсуждение может быть в условиях цензуры? Приоткрытие шлюзов гласности началась уже зимой 1985/86 г.

Первыми ласточками стали статьи за отмену, казалось бы, уже решенного «наверху» вопроса о переброске сибирских рек в Среднюю Азию и другие непривычные выступления экологов. В «Огоньке», где в кресле главного редактора еще досиживал свое сталинский зубр Анатолий Софронов, вдруг появился большой материал к столетию Николая Гумилева, что казалось немыслимым. «Кажется, поехали», – вырвалось тогда у многих. Случившаяся вслед за этим чернобыльская катастрофа не только не перекрыла струю гласности, но словно бы даже подстегнула ее. Едва получив умеренную свободу, СМИ стали явочным порядком расширять ее границы. Вскоре в «Огоньке» (уже с Коротичем), «Московских новостях», «Аргументах и фактах», «Московском комсомольце» замелькали и более дерзкие статьи. Интеллигенция ликовала, партийные функционеры среднего и низового уровня лезли на стену, просили у ЦК разъяснений.

В решающий момент рядом с Горбачевым не оказалось никого, кто объяснил бы ему, что отмена цензуры – гарантированная смерть сперва для КПСС, а потом и для СССР.

То, что в конце 80-х – начале 90-х с выводами демократических СМИ так легко согласились самые широкие массы, говорит об одном: от «совка» устали уже практически все. Разнонаправленные антиутопические тенденции стали входить в резонанс. Процесс вызревания нового общества в оболочке старого стал ускоряться, приобрел системный характер и в какой-то миг перешел в стадию антикоммунистической (версия: демократической) революции.

Уже к концу 1986 г. открыто действовали больше дюжины никем официально – неслыханное дело! – не разрешенных политических клубов: «Социально-политический», «Слобода», «Община» (в МГУ), «Память», «ЭКО», «Перестройка», «Гласность», «Союз верующих социалистов», «Федерация общего дела», «Гражданское достоинство», «Фонд общественных инициатив», «Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся» (СМОТ), «Диалектик», свердловский клуб «Рабочий»; активисты, ни от кого не прячась, выпускали полтора десятка самиздатовских журналов (самый известный – «Экспресс-хроника»). И власти не решались разгонять и закрывать их!

Большим сюрпризом для всех стала внутренняя готовность России к свободе. Антитоталитарный прорыв возглавила именно она. Опережая цензурные послабления, из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Томска, Горького, Свердловска, Красноярска, из дюжины академических городков (оттуда же, откуда до того десятилетиями шел самиздат) стали открыто и громко распространяться демократические идеи, столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в советских республиках и будущие вожди «народных фронтов» в ужасе шарахались, подозревая адскую ловушку – «они», мол, хотят выявить потенциальных врагов и разом прихлопнуть. Года два они в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шепотом: «Региональный хозрасчет!»). Один из ведущих литовских политологов и историков Чесловас Лауринавичюс вспоминает: «Помню 1987–1988 года, когда весь СССР [не СССР, а РСФСР! – А. Г.] пульсировал жизнью, из-под советского пресса появились свежие ростки информации, обсуждений, дискуссий, публичное пространство Литвы было все так же заполнено бетоном. Наши журналисты с энтузиазмом гнали традиционные клише об империализме США и мирной политике СССР» (http://www.regnum.ru/news/1124383.html).

СМИ России быстро помогли обществу осознать, что разочарование во всем советском – чувство не экзотическое, а массовое. Шаг за шагом таял страх перед КГБ. Миллионы людей впервые ощутили незнакомое чувство: вот я сейчас громко выскажу наболевшее, и никто меня за это не покарает.

Слабеющая цензура, как могла, сдерживала критику настоящего, но сняла табу с обсуждения прошлого. Хлынул поток книг, за которые еще вчера можно было получить лагерный срок. «Несвоевременные мысли», «Окаянные дни», «Солнце мертвых», «Колымские рассказы», «Архипелаг ГУЛАГ», «К суду истории» стали потрясением для миллионов, вдруг осознавших, на какой крови построен коммунистический храм.

Пробудившаяся от спячки страна погрузилась в яростные споры (на темы вплоть до сугубо исторических, типа: кто был прав – Бухарин или Преображенский?). Спорили в вузах, НИИ, на предприятиях, в очередях (советский человек проводил в очередях не меньше часа в день), на скамейках бульваров, в воинских частях. Все то, что произошло дальше, было бы невозможно без этого пробуждения. Партийное начальство пыталось направлять споры в «нужную» сторону, снова и снова вбрасывался лозунг «Больше социализма!», но благовоспитанная дискуссия о совершенствовании советского режима не задалась.

Есть подозрение, что Горбачев очень долго, года три, не осознавал глубины структурного кризиса, из которого он пытался вытащить СССР. Не только решение об отмене цензуры, но, похоже, и ряд других судьбоносных для страны решений (о борьбе «с пьянством и алкоголизмом», о борьбе с нетрудовыми доходами, о борьбе с привилегиями, о «госприемке»[38], о трех моделях хозрасчета, о кооперативах, об индивидуальной трудовой деятельности и т. д.) были приняты партийным руководством СССР по настоянию Горбачева раньше, чем он полностью осознал происходящее.

4. Воздух российской свободы

Сценарий перестройки потому и не был никем предсказан, что сама возможность столь самоубийственного для КПСС шага, как отмена цензуры, никому не могла прийти в голову.

Советская власть («Софья Власьевна» для телефона) давно стала предметом насмешек основной части активного населения СССР, а в перестроечные годы к этому ядру добавилось дотоле пассивное большинство. «С. В.» уже ничего не смогла противопоставить полумиллионным демократическим демонстрациям в Москве и многотысячным в провинции. Нет ни малейших сомнений: отказ от коммунизма и демократические реформы были историческим творчеством советского народа, прежде всего российского. Егор Гайдар знал, о чем говорил: «Если вы думаете, что это американцы нам навязали демократию в том виде, в котором она возникла в 1990–1991 гг., то это неправда. Мы сами выбрали этот путь, американцы играли в этом последнюю роль и будут играть последнюю»[39].

Сегодня уже совсем не осталось последних очевидцев ушедшей России, а в 60-е и 70-е гг. их было много. И даже еще в 80-е. Хорошо помню этих ровесников века – старых профессоров, у некоторых я был студентом или консультировался. Чего стоила одна их русская речь! Те из них, кто не успел получить дореволюционное образование, учились уже в советское время, но у великолепной старой профессуры, и я опосредованно становился студентом этой профессуры. Мой опыт ничуть не уникален – о том же могли бы рассказать миллионы людей. Позже, занимаясь преподаванием сам и даже не ставя такой задачи, я каким-то образом передавал своим студентам ту же эстафету. Мой друг рассказывал, как его воспитали три разрозненных тома дореволюционной энциклопедии, которые ему давала читать соседка по коммуналке. И фокус в том, что эти три тома незаметно влияли, через посредство моего друга, на людей, с которыми он общался. Огромную роль в пробуждении страны сыграл самиздат. Но сами авторы самиздата воспитывались не в пустоте, и разнобой их мнений вполне отражал былую плюралистическую Россию с ее тремястами партиями.

Не исключено, что точкой невозврата стало событие, о котором сегодня вспоминают редко: празднование 1000-летия Крещения Руси в июне 1988 г. и неожиданно широкое освещение торжеств. Церковь, до того едва и сквозь зубы упоминаемая, вдруг стала важнейшим действующим лицом общественной сцены. Общество, давно превращенное в атеистическое, вдруг осознало, что рядом с коммунистической возвышается совершенно иная идеология, полностью (хотя и молча) ее отрицающая. И не просто отрицающая, но и неизмеримо более мощная. Уже хотя бы потому, что устояла на протяжении веков, тогда как коммунистическая всего за два года гласности успела покрыться глубокими трещинами. Для миллионов людей церковь стала, без всяких переходов, главным духовным авторитетом.

Сразу вслед за торжествами, не давая издыхающей утопии опомниться, явился еще один отменяющий ее символ – российский триколор. Он замелькал на митингах в конце лета того же 1988 г. Первыми этот флаг (сшитый за ночь из подручного материала) подняли на ленинградском стадионе «Локомотив» активисты Народно-трудового союза. «Что это за флаг?» – спрашивали люди и слышали в ответ: «Это русский флаг!» И почти всякий раз ответной реакцией было радостное изумление. Так просто? Значит, есть законная замена понятию «советский»? Знаки, символы, гербы, флаги скрывают в себе огромную, не до конца ясную силу[40].

Невозможно забыть, как в 1988 г. от первых русских триколоров менялся сам воздух городов, забыть ту мощную атмосферу свободы, просветления и солидарности, которая достигла своего пика в дни стотысячных митингов на Манежной и Дворцовой площадях и держалась до «шоковой терапии» 1992 г. и вопреки ей, держалась до референдума о доверии курсу Ельцина 25 апреля 1993 г. (президент получил тогда 58,7 % голосов) и много дольше, видоизменяясь, слабея и дробясь на оттенки. Будь атмосфера другой, все повернулось бы совершенно иначе.

А эта массовая стойкость духа! Есть подробные хроники тех лет, и финальные годы перестройки выглядят в них жутковато: идеально пустые магазины, нападения на поезда, захваты оружейных складов, западные миссионеры с проповедями, заготовленными для язычников, подозрительные секты, финансовые пирамиды, «гуманитарная помощь», газетные сообщения о покинутых погранзаставах и о том, что запасы продовольствия в стране на исходе, предсказания неминуемого военного переворота и скорых эпидемий, самые фантастические слухи. И на этом фоне – душевный подъем, бесстрашие, вера: «еще немного, еще чуть-чуть…», огромный успех юмористов, рождающиеся каждый день политические партии, массовые концерты под открытым небом, начало издательского, длящегося доныне, бума, огромные тиражи прессы («Читать нынче интереснее, чем жить», – сказал кто-то из актеров), самые поразительные затеи и начинания, на какие только способен раскрепощенный ум, энергичное утверждение лозунга «Секс в СССР есть». И на каждом столбе объявления: «Обучаю работе на компьютере».

Все 70 лет, между январем 1918 г. (разгон Учредительного собрания) и декабрем 1988-го (закон об альтернативных выборах народных депутатов СССР), коммунисты не оставляли попыток имитировать представительную власть, об этом речь у нас уже шла. Можно, конечно, повторить, что имитация демократии – высший комплимент, который диктатура делает свободе, но важнее осознать другое: ростки политической демократии не могли быть полностью выкорчеваны из российской почвы. С началом перестройки они взошли как ни в чем не бывало.

Начало конца СССР можно отсчитывать от нескольких дат, но, скорее всего, под номером один должна стоять дата 1 декабря 1988 г. – день принятия отчаянно смелого закона «О выборах народных депутатов СССР». Выборы состоялись 26 марта 1989 г. Они были в основном альтернативными (безальтернативными были 26,6 % округов – 399 из 1500) и, что особенно поразительно, конкурентными (кандидаты имели возможность выступать перед избирателями со своими программами, в том числе в прямом эфире по ТВ), было обеспечено тайное голосование, отменялись всякие разнарядки (такой-то процент рабочих, такой-то – колхозников) при выдвижении кандидатур в депутаты. Треть депутатов съезда избиралась от общественных организаций – Коммунистической партии Советского Союза (напрямую от КПСС – всего 100 мандатов из 2250!) и подконтрольных ей структур. Правда, полная подконтрольность пяти академий (75 мандатов), восьми творческих союзов (75 мандатов), потребкооперации (40 мандатов) и разного рода обществ, таких как «Знание» (10 мандатов), Красного Креста (10 мандатов) и т. д., к тому времени уже кончилась. Полторы же тысячи депутатов избирались от территориальных и национально-территориальных округов.

Послушаем стороннего свидетеля, оксфордского профессора политологии Арчи Брауна. В статье «Как Москва убила коммунизм» («How Moscow killed communism») в английской газете «Гардиан» от 26 мая 2009 г., написанной к двадцатилетию одного из самых поразительных событий XX в., говорится: «25 мая 1989 г. состоялось открытие Съезда народных депутатов – первого настоящего парламента в Советском Союзе. Настоящим он был потому, что, в отличие от прочих советских законодательных органов, большинство его членов были избраны на состязательных выборах, а еще потому, что с самого первого дня часть парламентариев была готова критиковать партийное руководство, поведение армии и КГБ – и могла делать это безнаказанно».

Прямые эфиры заседаний съезда останавливали занятия в университетах, конвейеры в цехах и хорошо, если не операции в больницах. Большинство выступлений носили либо остро критический, либо прямо оппозиционный характер. Приятной неожиданностью была реакция «советских людей»: ворчание «пораспускали языки» доносилось крайне редко, чаще можно было услышать: «Я бы крепче сказал». Уличные дискуссии звучали так, словно семидесяти лет советского страха не было в помине.

Вести из СССР жадно ловили в Восточной Европе. 4 июня, ровно десять недель спустя после выборов в СССР, прошли типологически близкие выборы в польский Сейм. Правда, в Польше коммунисты забронировали за собой аж две трети мандатов. Сегодня очень забавно читать беседу с польским послом в России (Посев, № 8, 2009). «Уважаемый г-н Посол, – говорит представитель журнала, – 4 июня 1989 г. – это дата первых свободных выборов не только в Польше, но и вообще в первой коммунистической стране в мире…» Посол, в отличие от своего беспамятного собеседника, прекрасно знает, что это не так, но скромно уходит от вопросов приоритета.

Арчи Брауну было нетрудно предречь: «В этом году большинство СМИ, вспоминая события двадцатилетней давности, сосредоточится на наиболее живописных картинах – на массовых демонстрациях в европейских городах, на западных и восточных немцах, танцующих на руинах стены, которая разделяла Берлин с 1961 г. Однако главные перемены, сделавшие возможной трансформацию Восточной Европы, происходили в другом месте – в Москве».

Помнить о том, где произошли эти главные перемены, сегодня не хотят – по самым противоположным причинам – поразительно много людей во всех частях Европы, включая ту, что сразу к западу от Урала. Но так будет не всегда.

Арчи Браун отвергает популярные легенды о том, что эти перемены произошли благодаря политике американского президента Рейгана или папы Римского Иоанна Павла II или что к ним подтолкнула суровая экономическая необходимость. Он подчеркивает: «В значительно более бедных странах, чем Советский Союз середины 1980-х, авторитарные режимы спокойно сохраняются до наших дней. [Накануне перестройки] в советском обществе все было спокойно, и скорее реформы вызвали в нем кризис, чем кризис породил реформы. Решение, сделавшее возможными перемены 1989 г., было принято относительно узким кругом во главе с Горбачевым в Москве в 1988 году… Советское руководство объявило [среди прочего], что не будет больше поддерживать коммунистические режимы за рубежом с помощью интервенций.» Только поэтому стали возможны и польские выборы июня 1989-го – строго после советских.

Арчи Браун лишь констатирует очевидное, говоря о том, что Москва не только внедрила коммунистический проект в Восточную Европу в середине 40-х, но и сыграла решающую роль в закрытии этого проекта сорока годами позже.

Часть вторая