Формы религиозного чувства неистощимы, простираясь от самого чистого и возвышенного к чудовищному. Охранение высоты, чистоты и истины религиозного верования принадлежит церкви. Церковь, не взирая на разнообразную примесь форм и видимых обрядов и обычаев, подлежащих переменам в течение веков, останется всегда ковчегом религиозной истины. Вне церкви религиозное чувство впадает в заблуждение плоти и гордости, в мечтательное настроение духа, в фантастические формы культа.
Наше время – время упадка религиозного чувства, или, лучше сказать, его извращения. С отрицанием предания, закона, принятых начал нравственности, соединяется искание новых форм верования, новых нравственных начал, измышление новых фантастических предметов культа – состояние, подобное тому, в коем пребывало Римское общество в эпоху Антонинов. Но глубокая душа, жаждущая и ищущая истины, рано или поздно почувствует и познает ее.
Где нет веры, там на чем утвердить чувство долга и сознание ответственности – основу всякого нравственного побуждения и воли? Религия одна есть правило жизни, непрестанное напоминание человеку, что есть Бог и ищущим Его Мздовоздатель, – духовный авторитет, на коем утверждается обязанность человека к Богу и ближним.
Этого не может заменить никакое нравственное учение. Оно основывается теоретически на начале блага общественного, пользы общественной (утилитарианизм), с отрицанием религиозного начала, хотя практические выводы и положения этого учения почерпаются из понятий и обычаев, исходящих из религии и на ней основанных. Но нравственное правило, в применении к действительности, к обстоятельствам места и времени, к интересам своего я и других лиц, подвержено колебаниям и сомнениям, требующим поверки с основным началом, которое для утилитарной нравственности заменяет совесть. Но это начало абстрактное, и потому решение на основании его вопроса о том, что должно в данном случае делать или какую цену имеет сделанное, требует умственной операции, мало кому доступной и во всяком случае неясной и сопряженной с колебаниями, сомнениями, и с возбуждением новых вопросов.
Напротив того религиозное мерило долга не умственное и не абстрактное, но связано нераздельно с живым чувством тронутой верою души, и способно действовать на душу непосредственно, бессознательно и без умственного напряжения, применяясь свободно к новым отношениям и условиям жизни, но не изменяясь в основе своей и в господственном действии на душу. На началах нравственности создается искусственная совесть, но христианская совесть есть око Божие в душе человека; а перед нею – животворящий ее любовью и правдой живой образ Божий в лице Христа Спасителя. И некуда убежать человеку от веры, потому что он сам от себя убежать не может.
Как бы твердо ни положил он в своей гордости отрешиться от Бога и быть сам себе Богом, он остается на земле, окруженный со всех сторон тайною бытия, и как бы ни хотел от нее зажмуриться, не может в тайниках души своей не ощущать ее. Все-таки стоит он на пороге чего-то неведомого и вечного, имея, по выражению Гете, внизу, под собою, могилы, а вверху, над собою, звезды свода небесного.
Во всем человечестве и в каждом отдельном человеке дух живет и питается и растет стремлением к идеалу, то есть к высшему, что нельзя обнять, в чем нельзя достигнуть совершенного осуществления. В этом стремлении – все существо духовной жизни, ибо то, к чему стремится дух, есть нечто абсолютное и непреложное, то, что держит на земле душу живую, без чего всякое существо человеческое бессмысленно влачится по земле. Это стремление прирождено и заложено во всякой душе человеческой, и когда душа погасила его в себе, становится она лишь звуком и словом.
Едва зачинается сознание в душе, как в ней зачинается мысль о начале всех начал, откуда всякая жизнь происходит, мысль о любви и правде, и поднимается стремление в верх бытия. Это живое зерно не извне положенное, и никакая наука не в силах ни породить, ни вложить его. Где есть оно, там начало истины; где оно пропало, там ложь и мертвенность. Но и совсем погибнуть не может оно, а кто вообразил себе, что вынул его из души своей и живет без него, тот лжет самому себе и всех о себе обманывает. И тот, кто дошел до упорной мысли о том, что одна и есть правда, правда непреложного закона материальной природы, – и тот готов каждую минуту бессознательно отрицать все, что в отношении к себе ощущает как обиду или насилие.
Вся история человечества и вся всемирная литература наполнена воззваниями к правде и воплями о неправде и мольбами, да водворится правда на земле. Вся Псалтирь Еврейская есть песнь о правде и неправде, несущаяся от земли к небу, и оттого стала она достоянием духовного утешения и ободрения от горя и неправды. Теми же воплями наполнены все пророческие писания, и доныне поэтические песни всех времен и всех народов взывают о том же. Это поистине тот пророческий свиток, на коем «писана быша предняя и задняя и рыдание и жалость и горе». «Доколе, – говорит пророк, – плаката имать земля и трава вся сельная иссохнет от злобы живущих на ней».
Но напрасно мечтало бы страдающее от неправды человечество, что может оно когда-нибудь последовательным развитием учреждений своих и обычаев водворить на земле царство правды, царство Божие. Стоит во всей истине слово Христово: «Царство Мое не от мира сего».
В течение многих веков человечество успело выйти из дикого состояния бесправия и владычества грубой силы над массами и последовательным развитием учреждений утвердило господство права в отношениях между людьми, с установлением порядков на праве основанных. Слава Богу! Но господство права не есть еще победа и господство правды, ибо право есть лишь формальное признание правды, и каждое учреждение орудуется людьми, а человек в раздвоенной природе своей носит зачаток лжи, с которою несовместима правда. Закон, распределяя и определяя права, велит воздавать каждому должное; но каждое право в законном определении своем есть лишь подобие и отражение правды; и применение закона, утверждаясь на букве его и сливаясь с нею, способно явиться в действительности неправдою.
Суд, как бы ни было совершенно сложное его устройство, становится ареною для состязанию о правах, в коем победа принадлежит нередко не тому, кто перед совестью прав, но тому, кто более искусен в состязании, и самый доступ к состязанию обставлен, но необходимости, формальными условиями, соблюдение коих тяжко и не всякому доступно: суд становится крепостью, в которую нелегко проникнуть и из которой еще труднее освободиться. С водворением свободы для труда и для всякой деятельности, с умножением и усовершенствованием всех способов ее и орудий, открываются новые бесчисленные пути приобретения, для безграничного умножения богатств, новые бесчисленные виды собственности с крепкими ее ограждениями, но вместе с тем открывается страшная непроходимая бездна между богатством, довольством, пресыщением немногих – и отчаянною нищетою массы страдающих и погибающих от бессилия, бедности и невежества.
Создаются общественные учреждения на помощь страждущим, во имя гражданского долга, во имя любви и жалости, но они бессильны наполнить эту бездну, которая растет и становится все грознее и грознее, отвечая на любовь раздражением и злобою, отчаяния и похоти. Разрушены вековые узы исторически создавшегося рабства и уничтожено владычество человека над бесправными подобными вещи рабами; и вместе с тем создаются новые виды тяжкого экономического рабства, порождаемого самой свободой экономической деятельности, рабства безысходного, коему подвергаются массы из-за хлеба насущного.
Создаются во имя свободы и равноправности новые усовершенствованные в конструкции виды правления, основанные на участии всех и каждого в выражении народной воли; но приводят к новому виду безответственной деспотической воли большинства, причем мерилом правды и самого права становится принадлежность к той или иной партии. И посреди всех этих усовершенствований порядка и бытия человеческого слышится вековой вопль бедного человека: «Боже милостивый! Где же Твоя правда!».
Идолы свободы
Три химеры(Из статьи «Свобода равенство и братство»)
Едва ли найдутся на человеческом языке еще другие три слова, кроме свободы, равенства и братства, которые произвели бы столько путаницы в понятиях, напустили бы столько туману в человеческие умы и распространили бы в массах народных столько гибельного обольщения. Вначале они служили только девизом политической партии безумных людей, возмечтавших силою преобразовать человечество. Но этот девиз мало-помалу превратился в ученье, сделался словом завета, которое и безумные правительства понемногу привыкли бросать в народную массу, забыв о том, что масса народная, не способная к уразумению философских и политических учений во всей их целости, принимает брошенное ей сверху понятие не разумом, а страстью и инстинктом ежедневной нужды и усваивает его себе чувством и слепою верой.
Так мало-помалу три обольстительные слова сделались для масс народных заветом мечтательного и неопределенного блаженства, которого они считают себя вправе требовать от властителей; стали знаменем, под которым всякий агитатор может собирать неразумную толпу для низвержения существующего правительства. Из этих слов и понятий составилась уже какая-то особая религия, смутная, неопределенная; вступая то в соперничество, то во вражду, то в союз с христианским верованьем, она приобретает оттого новую силу над умами и составляет в наши дни одну из самых значительных и тонких духовных сил, с которыми должны считаться многие правительства.
Во Франции, овладев народными массами, эта новая религия привела уже к погибели государство, возмечтавшее, что может с нею справиться ее же оружием. Эта религия слагается от времени до времени, при помощи философских школ, в определенные формы, из коих самую замечательную составляет в наши дни так называемая позитивная философия Августа Конта и его последователей. Прививаясь к другим историческим религиям, она проникает их и изменяет их сущность. Ей удавалось преобразовывать христианское учение в систему оптимизма с удержанием некоторых терминов церковной теоло