Максиму:
– Две парных брички за станицу, к мельнице… Скоро!
Шкиперу Суворову:
– Шахтерского командира – вон, вон пошел! – вымани за станицу, придержи до моего прихода. Понятно? Живой ногой!
Моряку Тюпе:
– Ты, годок, выбери солдата с бородой погуще и волоки за станицу.
– Ладно, – промычал Тюпа и переспросил: – Сбор у мельницы?
– Да. Через полчаса. Кругом арш.
Разошлись.
По окраине площади толпились станичники и вполголоса переговаривались:
– Вот она, камуния…
– И вовсе, бабочки, это не камуния… Анархисты, слышь, да какие-то экспроприятели.
– Приятели… Мне бы хорошую казачью сотню с плетями, я бы им раздоказал…
– У дедки Сафрона двух коняк свели.
– Захотят, и жену со двора сведут…
– Я бы обеими руками перекрестился, коли на мою бы Дуняху кто позарился, – сказал молодой и красивый Лукашка. – Такая она у меня… у-у-у!
– …и жену сведут, и крест с шеи снимут… Отвернулся от нас Господь-Батюшка.
– Беда!
– Наши комитетчики тоже, видать, хвосты поджали?
– Куда там!
– До хорошего дожили… Свобода.
– Не раз и не два вспомним слова покойника Вакулы Кузьмича: «Это стыдно – жить без царя!»
– Понес, статуй губатый.
– Погоди, Сережка, пороли мы вас, молодых, и еще пороть будем, дадим память…
Остап Дудка горячо дышал Лукашке в ухо:
– Кони… Вино… Деньги… Чернояров будет рад нам, как-никак свои станишники… Двинем?
Лукашка мялся:
– Не, Остап… Дай подумать… Банда не бывалошная лейб-гвардия, в банду завсегда легко попасть.
Моряк Тимошкин бесом вертелся в толпе и рассказывал:
– …Немцы обдирают Украину, как козу на живодерне. Гайдамаки торгуют на два базара – и германцы им камрады, и Скоропадский отец родной… Мы не захотели гайдамацкому богу молиться и драпанули сюда. Чистыми шашками прорубились через все фронта, пулеметы у белых добыли, а пушки под Каялом у красных забарабали…
– Надолго к нам, матросик?
– Не-е-е… Тут у вас водится мелкая рыбешка, а крупной буржуазной осетрины не видно… Нам тут быть неинтересно… Отдохнем недельку и всей хмарой назад посунем… Грудь стальная, рука тверда – вперед, вперед и вперед!
– А в Крыму, служивый, тоже бударага?
– Гу-гу… Война в Крыму, весь Крым в дыму – ни хрена не поймешь… Большевики продали в Бресте Украину, сейчас в Ростове с немцами мирные переговоры ведут, а завтра столкуются с буржуями и запродадут всех нас чохом.
Через толпу проталкивается, оправляя растрепанные волосы, Анна Павловна:
– Товарищи, я не понимаю… Я не согласна… Идейный анархизм… Ваши… Швейную машину, я ею кормлюсь…
– Кто такая?
– Я – учительница.
– Учительница? Машину? Да разве ж это мыслимо! – возмутился Тимошкин и жирно сплюнул. – Да я ж их, кудляков, своим судом раскоцаю… Кто у вас, извиняюсь, не знаю имя-отечества, машину стартал?
– Где мне найти… Все вы одинаковы, ровно вас одна мать родила.
– Расписку дали?
– Вы смеетесь? Какая там расписка, думала, сама ног не унесу… – С надеждой она вглядывалась в веснушчатое оживленное лицо моряка.
Тимошкин ухмыльнулся:
– Шиханцы портачи, я их знаю. Ни живым, ни мертвым расписок не дают… Перестаньте, мадам, кровь портить, машину вашу разыщу.
Он убежал и действительно скоро вернулся с машиной.
– Вот спасибо, вот спасибо… – Она взялась было за машину, но тут же опустила ее.
– Тяжело? Донести? – подлетел Тимошкин.
– Если вы так любезны…
Всю дорогу Тимошкин врал о том, как он где-то на себе таскал якоря и паровые котлы.
Остановились перед школой.
Анна Павловна позвонила… Из-за двери трепещущий детский голос окликнул:
– Кто там?
– Это я, Оленька, не бойся.
– Мамочка, мамочка… – Дверь приоткрылась. Увидев незнакомого человека, дочь замолкла.
– Машину отыскала, слава богу, – сказала мать, – нашелся вот добросовестный товарищ, донести помог.
– Я так за тебя боялась, мамочка, так боялась.
– Заходите, товарищ. Как вас зовут? Не хотите ли чаю?
Моряк поставил машину у порога и выпрямился, выпячивая грудь колесом:
– Позвольте представиться, моряк Балтийского флота Илларион Петрович Тимошкин… – Он с чувством потряс обеим руки и обратился к дочери: – А вас Шурой звать?
Ольга удивленно повела бровью:
– Нет, не Шурой.
– Ха-ха… А я думал – Шурой… Люблю имя Шура… Но все равно… А чаю, между прочим, выпью с удовольствием: давно чай не пил, последний раз еще в Миллерове на вокзале чай пил…
На столе мурлыкал самовар. Анна Павловна заварила чай. Востроглазая Ольгунька, с голубым бантом на макушке, сидела ровно заяц, насторожив уши. С любопытством, смешанным со страхом, исподлобья она разглядывала моряка.
По первому стакану выпили молча.
Быстро освоившись, Тимошкин вынул карманное зеркальце, оправил прическу и спросил:
– Чего же вы, барышня, боялись?
– И сама не знаю… Страшно одной в пустом доме.
– Это справедливо, одному везде страшно. Был со мною под городом Луганском случай… Пошли мы как-то ночью в разведку…
Рассказал случай из своей боевой жизни, потом, забавляясь, погонял в стакане клюквинку и скосил глаза на Анну Павловну:
– И хорошее жалованье получаете?
– Какое там… – махнула она рукой. – Чуть ли не каждый месяц власть меняется, в школу никто носу не показывает.
– Возмутительно, – подскочила принимавшая близко к сердцу огорчения матери Ольга и выпалила запомнившуюся газетную фразу: – Вы понимаете, без народного просвещения все завоевания революции пойдут насмарку.
– Обязательно насмарку, – подтвердил моряк. – Им, сволочам, только пьянствовать. – Он небрежно полистал подвернувшийся под руку учебник геометрии и спросил: – Учитесь?
– В школе почти всю зиму занятий не было, дома с мамой немного занимаюсь…
Моряк горестно вздохнул:
– А я вот шесть годов проучился в гимназии, арифметики не понимаю, надоело. «Отпустите, – говорю, – мамаша, на военную службу». «Не смей, дурак», – отвечает мне мать. Я не послушался и убежал во флот, скоро чин мичмана получу, я отчаянный…
Заложив руки в карманы широченного клеша, Тимошкин прошелся по комнате и остановился перед поразившим его внимание портретом старика в холщовой рубахе:
– Папаша?
– Нет, это писатель Толстой, – ответила Ольгунька, и в глазах ее вспыхнули веселые огоньки.
Со скучающим видом моряк подошел к глобусу и крутнул его: замелькали моря и материки.
– Где же тут мы находимся?
– Олечка, покажи.
Ольга остановила крутящийся, загаженный мухами шар и повела пальцем:
– Вот вам Европейская Россия, вот Украина, Кавказ…
– Вы там были?
– Где?
– Ну, в этой, как ее?.. Европейской Украине или хотя бы на вершине горы Казбек?
– Нет, не была.
– Не были? – удивился моряк и с сожалением посмотрел на нее. – Ваша молодая жизнь кошмар-комедия… Нынче живем, резвимся, а завтра, представьте, подохнем и ничего не увидим… Хотите, дам я вашей судьбе чудесное решенье?
Ольга вопросительно посмотрела на мать.
– Едемте со мной, – продолжал Тимошкин, приглаживая торчащие непокорными вихрами рыжие волосы. – У нас интересно: пища привольная, в мануфактуре или в чем другом недостатка не будет…
– Товарищ, чай простыл, – сказала Анна Павловна. – Иди, Оленька, тебе спать пора.
Дочь встала, поклонилась гостю и ушла за перегородку в отцов кабинет, где спала на диване.
Тимошкин поговорил еще немного о политике, о зверствах немцев и умолк – стало скучно болтать со старухой.
На огонек забрели новые гости.
Дверь заходила под нетерпеливыми ударами.
Анна Павловна, оправив трясущимися руками платок, вышла.
Моряк заглянул в комнатушку.
Ольга сидела на письменном столе, при появлении матроса вскочила.
– Вы… Вы?.. Что вам?
– Пойдем, барышня, гулять – на улице весело.
– Я?.. Нет, поздно… Слышите, там кто-то ломится? – Побуждаемая желанием защитить мать, она метнулась к двери.
Тимошкин схватил ее за руку, рывком привлек к себе и поцеловал в пылающую щеку.
Она закричала не своим голосом, когтями ободрала ему морду и выскользнула из объятий.
– Барышня…
– Нахал… Убирайся сию же минуту! – Она терла щеку, точно обожженную.
Тимошкин, выкатив помутневшие глаза и бормоча что-то невнятное, пошел вокруг стола.
Она загородилась креслом.
В дверях показались рожи.
Резко вскрикнула ударенная кем-то мать.
Ольга, не помня себя, бросила в матроса чернильницей, грудью ударилась в жиденькую оконную раму и в звоне стекла выпала в сад.
Моряк выпрыгнул за ней, перемахнул забор и, споткнувшись, растянулся на дороге.
Проходивший по улице Галаган поднял его и поставил перед собой:
– Откуда сорвался?
– Годок, не видал: не пробегала такая курносая, губы бантиком?
– Не догонишь, далеко ушла.
Галаган разглядел Тимошкину залитую чернилами рожу, но в темноте принял это за кровь.
– Ранен?.. Чем это она тебя шарахнула?
– Ну, ее счастье, что убежала… Все равно покалечу задрыгу, не уйдет от моей мозолистой руки.
– Брось, братишка, и хочется тебе с бабой возиться? – стал его Галаган успокаивать. – Пойдем со мной.
– Куда?
– Дело есть.
– Ящерица поганая, да я ж ее… Дело, говоришь, есть?.. А ты из какой роты?.. Чего я тебя не признаю?
– Сыпь за мной, потом разберемся.
Скоро они выбрались за станицу. У мельницы покуривали и негромко переговаривались четверо; пятый спал, свернувшись на бричке. Все расселись на две брички и погнали к станции.
В штабном вагоне сеялась полутьма, моталось пламя одинокой свечи, на столе шелушились хлебные крошки. Стены были увешаны картами, похабными карикатурами, оружием и одеждой уже полегших спать членов штаба. Спали они на ящиках со снарядами и взрывчатыми веществами, которыми было занято полвагона.
– Вставай, поднимайся, братва! – гаркнул Галаган, вбегая. – Встречай делегацию…