зведкой, хутор.
На сковородке сычела поданная хозяйкой яичница с салом, кипящий самовар пускал пар под самый потолок. Ковалев с Артюшкой протряслись в дороге и были рады радушию хозяина. Георг возился у машины под окнами.
Скоро шофер, вытирая руки о паклю, вошел в горницу и доложил, что машина заправлена.
– Садитесь, товарищ, – пригласил хозяин, – закусите, чайку выпейте и поедете; куда вам торопиться, до ночи далеко…
Георг подсел к столу, подцепил на вилку поджаренный лоскуток желтка да так и застыл с разинутым ртом: перед окном мелькнул погон, папаха – и через мгновение в дом забежал, держа перед собой револьвер, офицер и за ним ввалились казаки.
– Руки вверх!
Ковалев и его спутники и мигнуть не успели, как были разоружены, обысканы и прижаты в угол.
Красивый, как с картинки, офицер стоял посреди горницы и слушал доклад председателя Ежова:
– Комиссар и жулик… Самый он, ваше благородие, собака… Нам всем житья не давал.
Дом уже окружила гудящая толпа, слышались выкрики и ругань.
Хозяин, успевший уже надеть добытый у соседа старый жандармский картуз, доложил:
– Вас, ваше благородие, требует народ.
Засунув руки в карманы к револьверам, офицер вышел на крыльцо и крикнул:
– Чего хотите?
– Дай их нам, ваше благородие! – за всех ответил, выступая вперед, седобородый старик. – Дай нам, мы рассудим их своим судом.
Он вернулся в дом и приказал вывести Артюшку и Георга на улицу. С высокого крыльца они были столкнуты, как в омут, в толпу, и ревущая толпа поглотила их.
Комиссара офицер решил судить сам.
Звеня шпорами и бренча шашками, вышли в дымящийся вечерней прохладой сад, где уже на застланном чистой скатертью столе были расставлены закуски.
Два казака с шашками наголо стояли по бокам Егора…
– Дядя, что бы ты со мной сделал, если бы я попал в твои лапы? – не сводя глаз с пленника, спросил офицер и потянулся.
– Я тебе, племянничек, вырыл бы яму втрое глубже этой, – ответил Егор и, вздохнув полной грудью, в последний раз оглядел сад.
– Молодец! – весело крикнул офицер, вскочив и хватаясь за эфес шашки. – Выдать ему стакан спирту…
Ординарец из фляжки налил полный стакан и подал Егору, тот хватил обжигающую влагу залпом и поблагодарил.
Начался допрос: комиссар держался мужественно.
Казаки свалили Егора, спустили с него штаны, заворотили на голову холщовую рубашку и принялись сечь в две плети, в концы которых была вплетена медная проволока.
Офицер рылся в объемистом комиссарском портфеле. Быстро просматривал и бросал ординарцу старые приказы, арматурные списки, доклады, мандаты, – вдруг из пачки истертых бумажек выпала фотографическая карточка… Офицер схватил ее и остолбенел: на карточке был изображен он сам с младшим братом. На обороте еле можно было разобрать вытершуюся надпись: «Дорогой мамусе от Пети и Тимы».
Егор после казни старухи хотел переслать карточку в Чека, но потом как-то забыл об этом, и она провалялась в его бумагах четыре месяца.
Ошеломленный офицер забыл о допросе и обо всем на свете… Как могла семейная карточка попасть в чужие руки? Хотя из дому он давно не получал писем, но был уверен, что отец и мать живут безвыездно в Петербурге.
– Перестаньте, вы его насмерть запорете! – остановил он взопревших казаков и, наклонившись к распростертому и уже переставшему стонать комиссару, принялся трясти его за плечо: – Послушай, откуда у тебя эта карточка?
Егор не поднял головы, его бока тяжело ходили.
– Скажи, приятель, как, как она к тебе попала? – холодея, крикнул офицер ему в самое ухо и почувствовал, как у него начинает дергаться щека.
Комиссар поднял залитое кровью и замазанное землей лицо. Он увидел в руках офицера карточку и сказал:
– Подумай.
– Скажи… Я отпущу тебя на свободу, награжу деньгами.
Егор стонал и не отзывался.
– Говори, сволочь, или я вытяну из тебя жилы… Где, где ты добыл эту карточку?
– Подумай, – опять глухо выговорил Егор.
– Плетей!
По широкой раствороженной спине и заду опять зашлепали, разбрызгивая кровь, плети. Шкура свисала клочьями.
– Стоп! – приказал офицер. – Он так сдохнет, а я должен узнать от него правду во что бы то ни стало… Мы заночуем тут, а утром возобновим допрос.
Егор был взвален на шинель и отнесен в арестантскую.
Ночью член хуторского Совета солдат Дударев топором зарубил караульного казака и на горбу утащил Егора за хутор в болото. Там они, перебираясь с кочки на кочку и питаясь ягодами, прожили неделю, пока Егор оправился. Потом решили пробираться потихоньку в город. Шли ночами, минуя дороги и обходя хутора.
…Егор немало потратил усилий, пока ему удалось поймать председателя марьяновского Совета Ежова, который и был привезен в город.
В солнечный воскресный день Егор Ковалев вывел за город с музыкой и песнями весь гарнизон, выстроил его и начал говорить речь, во время которой он несколько раз распоясывался, вздергивая рубаху и показывая солдатам свою почерневшую, как чугун, спину. Оборвав речь, так как не в силах был терпеть, он подбежал к ползающему на коленях Ежову, и его драгунская шашка заблистала: он оттяпал изменнику сперва руки, потом ноги, потом голову.
Взятие Армавира
Летом и осенью – речь идет о восемнадцатом годе – Армавир несколько раз переходил из рук в руки.
Повествую о самом незабываемом.
Сводно-офицерская, или, как потом ее звали на фронте, «Золотая дивизия» вломилась в город и укрепилась в нем. Отсюда Деникин намеревался сокрушить рассеченную надвое Одиннадцатую армию.
Красному командованию Армавир был важен как железнодорожный узел, связывающий баталпашинский фронт со Ставропольем. Вымученных беспрерывными походами, но еще полных задора партизан тоже манили огни города: там всякий думал приодеться, перековать коня, там – отдых, баня, жратва.
Городских больших и маленьких буржуев, натерпевшихся страхов при большевистском режиме, страшила одна мысль о возврате красных, и они из кожи лезли, помогая Добровольческой армии, и даже выставили на фронт роту своих сыновей.
Приказ:
– Взять город.
Штурм
отбит.
Приказ:
– Повторить атаку.
Штурм
отбит.
Партизаны ворвались было в окраинные улицы, но, опрокинутые лихой контратакой офицеров, замесив пыль мостовой своей кровью, бежали, теряя орудия, оркестры, знамена. Кавалерия далеко гналась и рубила отстающих.
Ночью по степи опять скакали ординарцы с приказом Реввоенсовета армии взять город во что бы то ни стало.
В долине реки Уруп ночевал один из потрепанных полков.
Командир был убит накануне, его помощник, монах Варавва, на рассвете, с получением приказа, поднял партизан на митинг.
– Ну, како мыслите, братия?
Партизаны, озлобленные большими потерями последних боев, приказали кашеварам тушить кухни и заявили:
– Завтракать будем в городе.
Построились и выступили поротно.
Пересекли долину.
С пригорка завидели церковные, сияющие на утреннем солнце кресты, фабричные трубы, остовы сгоревших домов.
К городу с трех сторон в тучах пыли подходили полки.
В синем небе заклубились первые разрывы шрапнели.
Варавва шагал впереди, уперев в грудь седой щетинистый подбородок. В недавнем бою пуля перервала ему горло. Рана быстро заплыла и подсохла, но шея онемела, и головы поднять он уже не мог. Узенькое, рукава по локоть, базарной работы пальтишко обтягивало его могучую спину. По самые брови была нахлобучена вытертая плисовая скуфья, ноги в опорках, на поясе – бомбы, заржавленный наган, широкий, как бычий язык, нож и бутылка с водой.
Лица солдат были суровы. Через загар пробивалась сероватая бледность. Пахло вздымаемой сапогами холодной пылью.
Шли под огнем колоннами, не перестраиваясь. То и дело ротными командирами подавалась команда:
– Сомкнись!
Пустырь, кучи мусора и ржавой жести, серые заборы.
Сквозь треск и грохот прорывался безумный визг посеченного пулеметом поросенка.
Из пролета улицы густо, со свистом летела шрапнель, хлестала картечь и, мигая золотыми глазами, железным хохотом захлебывались пулеметы.
Головная рота дрогнула, замешкалась, и ряды перепутались.
Тогда Варавва повернулся к полку и, откинувшись всем корпусом, чтобы видеть солдат, хрипло крикнул:
– Голиафы, вперед!
И опять широко зашагал, слыша за собой, как стук большого сердца, тысячный гулкий шаг и хриплое дыхание полка.
Кто-то завел высоким рыдающим голосом:
Цыганка Галька,
Цыганка Галь,
Цыганочка черная,
Ты мне погадай…
Музыканты ударили в пустые ведра и котелки. Голоса завертелись в песне, как бумажки в вихре:
Цыганочка черная,
Дай, дай, дай…
Полк, задохнувшись, оборвал песню, быстро развернулся, бросился вперед и поднял на штыки передовую цепь противника.
Партизаны ворвались в город со всех сторон.
Улицы были забаррикадированы ученическими партами, плюшевыми диванами, ящиками с фруктами.
Партизаны крались, прячась за выступами домов, и через проломы в заборах проникали во дворы, подлезали к баррикадам и метали бомбы – в снопах огня взлетали тряпки, щепки, камни мостовой.
Офицеры защищались до последнего. Самые храбрые из именитых горожан стреляли по наступающим из окон и с чердаков.
Бой кончен.
На баррикадах трещат разбиваемые ящики с фруктами, запекшиеся от крови и пыли рты победителей жуют айву и обсасывают кисти светлого винограда.
Санитарные линейки собирают раненых и убитых.
Прямо на улице казнят попа, захваченного с дробовиком в руках.
Варавва, уже одетый в офицерский китель, в кругу полчан отхватывает гопака.
Бойцы, гогоча и матерясь, читают наклеенный на фонарный столб вчерашний приказ начальника гарнизона:
«Во всех церквах г. Армавира после Божественной литургии приказываю отслужить панихиду по бывшему императору Николаю II, павшему жертвой грязных рук большевиков».