На рессорной бричке, вольно распахнув светло-серую шинель, сидел, ссутулившись, седой полковник, пепельное лицо которого показалось Максиму знакомым… Еще не припомнив, где его мог видеть, он разорвал кольцо конвоя и кинулся к старику.
– Ваше… заступитесь!
Неожиданность испугала полковника. Он откинулся на сиденье и крякнул, как селезень:
– Ак?
– Ваше высоко…
Кучер остановил.
– Что такое? – Старик запрокинул голову и оглядел солдата. – Откуда ты меня, это самое, знаешь?
– Так точно, признаю, ваше высоко…
– Кто такой?
– К Тифлису в одном поезде и в одном вагоне ехали… Я еще вашему высокоблагородию чулки шерстяные подарил.
Старик опустил голову и задумался.
Максим стоял, вцепившись в передок брички. Штык справа и штык слева касались его ребер.
Полковник так долго думал, что Сагайдаров осмелился и нетерпеливо кашлянул:
– Прикажете вести?
– Ак?.. Вспомнил, вспомнил каналью… Старший по конвою! Оставьте солдата мне, я его, это самое, лично допрошу. Захвачен с оружием? Нет? Отлично.
Кучер хлестнул по лошадям. Максим, держась одной рукой за крыло брички, побежал рядом.
Остановились перед зданием школы.
Максим с большой расторопностью принялся распрягать лошадей, причем каждую из них награждал такими ласковыми именами, которые не часто доводилось слышать от него и жене Марфе. Потом он поставил лошадей под навес, навалил им сена, перетаскал с возов в дом чемоданы и, покончив все дела, явился к полковнику, который сидел в классной комнате за партой и разбирал бумаги.
– Большевик, сукин сын? С нами, это самое, воюешь?
– Никак нет, ваше высокоблагородие, я не здешний.
– Как же сюда попал? Большевик, каналья?
– Никак нет, вашество, корову приехал покупать.
Полковник наклонил голову так низко, что нос его почти касался исписанных лиловыми чернилами ведомостей. Он вздохнул, пожевал серыми и тонкими, как бечева, губами:
– Помню твою услугу, помню… Солдатики, суконные рыла, насолили мне тогда крепко… Пожалуй, они меня и укокошили бы? А?
– Так точно, ваше высокоблагородие, разбалованный народ.
– Как пить дать, укокошили бы, мерзавцы. – Он смахнул слезинку и строго взглянул солдату в глаза. – Ты, братец, желаешь, это самое, послужить родине?
– Рад стараться, вашество, службу люблю.
– Отлично. С сегодняшнего дня зачисляю тебя на довольствие и прикомандировываю ездовым в обоз второго разряда. Разыщи на дворе подхорунжего Трофимова и, с моего разрешения, попроси у него шинель с погонами и ефрейторские нашивки.
– Слушаю, ваше…
– Да, это самое, раздобудь-ка мне кислого молока… Здесь покушать, и с собой в дорогу возьмем.
– Рад стараться, ваше высокоблагородие, доставлю!
Старик дал ему на молоко керенку и отпустил, оставшись весьма довольным молодцеватой выправкой старого солдата.
Максим нашел во дворе подхорунжего, наскоро переоделся и со всех ног бросился по улице, держа направление к знакомой хате.
В воротах его встретила плачущая хозяйка и ахнула:
– Батюшки, в погонах?
– У нас это просто, – весело отозвался он и покосился на окна. – Я тут знакомого генерала встретил. А к вам заехал кто-нибудь?
– Бог миловал.
Максим смело вошел во двор.
Варенюк под сараем забрасывал автомобиль соломой. Увидав гостя, он бросил вилы и подошел:
– Беда… Не дай бог… Комиссар, скажут, спалят.
– Ты бы заступился, милостивец, – зашептала баба. – Куда ее девать, под подол не спрячешь…
– Будьте спокойны, – ответил Максим. – Скоро выступаем. Где мой товарищ?
– Забери ты его, матерщинника, Христа ради. – Баба вошла в хату и остановилась перед печью. – Найдут его кадеты и нас на дым пустят.
– Где он? – спросил Максим, в недоумении оглядывая пустую хату.
– В трубу, сердешный, забился.
– Куда?
– Вона куда, – показала хозяйка.
Максим, изогнувшись, заглянул под чело печки, но ничего не увидел.
– Вася, – зашипел он. – Где ты, друг?
– Братишка… (Матюк.) Отогнали белокопытых? (Матюк.) – глухо, как из могилы, отозвался Васька, и в густом потоке сажи на шесток опустились его босые ноги.
– Лезь назад, – сказал Максим. – Я в плен попался и бегаю вот, ищу кислого молока, но ты, Вася, во мне не сомневайся.
– Какого молока? (Матюк.)
– Лезь выше, Христом-Богом прошу, лезь выше. Скоро выступаем. До свиданья… – Он потряс друга за пятку и выбежал из хаты.
Строевые части, передохнув и закусив, уходили за станицу, в просторы степей. В полдень выступил обоз. Максим сидел на возу на горячих хлебах, во всю глотку орал на лошадей и нещадно нахлестывал их кнутом.
Через два дня, улучив удобный момент, он перебежал к красным, угнав пару коней и повозку с патронами.
Дикое сердце
Радость гудит в Илько.
Ноги веселы.
С Фенькой шаг в шаг. Тук-тук.
Внизу море – в реве, в фырке.
Молнья рвет ночь.
Ветер рвет грудь.
Кровь мчит в Илько, мчит кровь.
– Где ж? – спросила Фенька.
– Сюда. Живо.
Торопится тропа.
Галькой закипела тропа.
Собака гагавкнула.
Мигнул огонек.
Дымком пахнуло.
Пинком в калитку. Под ноги – из темноты – подкатился гремучий пес: грр-ррр-гау-гау-га.
С козла через порог:
– Здорово, дядя Степан. Хлеб да соль.
– Милости просим.
Блюдо, рыбьи кости, ложка в сторону отодвинуты. На столе – вытертая веслом лапа Степанова, с лапоть лапа.
– Садитесь, – пригласил он, – стоя только ругаются.
Оба:
– Плыть надо. Перебрось нас в плавни, на Тамань.
– Помни уговор, Степан.
Огонь качнулся
Степан качнулся
ветер раскачивает хату, дует в пазы: по стенам сети переливаются. Скула у Степана сизая, литая, а глаз с рябью, зыбкие глаза, как сети.
– Чамра…
– Не поплывешь? – усмехнулся Илько, и губы его дернулись.
– Нет.
Тугая минута молчания.
– Дай ялик нам, – положила Фенька руку на плечо рыбака. – Ялик и паруса.
– Ялик? – нехотя переспросил Степан. – На моем ялике далеко не уплывете: корыто, по тихой воде на нем боязно.
Ветер толкает хату. Позвякивают стекла. Под самыми окнами гремит и хлещет разъяренное море, вспененная волна подкатывается к самому порогу хаты.
Дробен, смутен Степан, задавлен был думкой… Слова вязал в тугие узлы:
– Чамра, товарищи. Переждать ночь. Коли поутихнет к утру – переброшу вас в плавни.
– Ты, дядя, канитель не разводи, – уже сердясь и супя бровь, сказала Фенька. – Время не ждет, до рассвета нам надо быть на том берегу.
Широко вздохнул рыбак:
– Где ж ваш товар?
– Вот товар.
Степан посунул ногой ящики.
– Легковато, упору нет.
– Долго будем с тобой рядиться? – ударила Фенька жаркими глазами. – Дашь лодку или нет?
– Не бойся, лодку вернем, – подсказал Илько.
– Я не боюсь. Кого мне в своей хате бояться? – Рыбак крякнул и наотмашь сшиб со стола котенка, вылавливавшего из блюда недоеденную рыбу. Сорвал с гвоздя шапку. – Пойдемте.
Старший сын Степана с красными отступил. Меньшака Деникин мобилизовал. Не за что Степану любить ни тех, ни этих. Однако комитета подпольного побаивался. Комитетчики все крюшники да рыбаки своего курмыша, в случае чего житья не дадут.
В дверь
в ночь
крутéнь-вертéнь.
Буря топила море, как азартная девка в смоляных потоках кос своих топит любовника.
Рыбак отговаривал:
– Зря.
– Ставь мачту. – Фенька накатывала в лодку камней для упора. Лодка металась на якоре, гремела цепью. Лодка металась под ногами. Волна вышибала лодку из-под ног.
– К берегу не жмись, – напутствовал Степан. – Забирай на полдень круче, круче. У маяка, на перевале, в бортовую качку не ложись, боже сохрани… Царапай в лоб, в лоб… К берегу не жмись… Ну, с Богом. Вира помалу…
– Вира.
Илько ударил веслом, и, подхваченный волною, ялик оторвался от берега.
Взвился парус.
В темноте утонул берег, хаты огонек утонул, утонул Крым, пропал и Степан, сгинул и его предостерегающий окрик…
В вольном разбеге раскачивался ялик, дрожал и стонал ялик под ударами волн, топтал ялик кольчатую волну.
Чамра со свистом метала арканы пенистых гребней.
Буй сердце вертел.
Парус был налит пылающим ветром.
Море билось, словно рыбина в сетке.
Железная рука Илько захрясла на руле. В темноте поблескивали его горячие, цыганские глаза. Фенька кожаной кепкой – черпак упустила – отплескивала воду.
Оба на корме, нос высок, весела мчаль.
– Плывем?
– Плывем.
– Камни за борт.
– Есть камни за борт… Перехвати фал, занемела рука.
На перевале брали килевую качку. Волна крыла подветренный борт. Далеко в стороне мигал огонь маяка.
Забрезжил рассвет. В тумане – берег таманский, чайки, хриплый надорванный крик заблудившегося сторожевого катера.
– Лево руля.
В жарком разбеге кувыркалось взбаламученное зеленое море.
Бу-ря-ру-била-удалых.
Кони – легкие, как снежная пурга, – уносили троих.
Звонки горные тропы.
Под ветром бежали кусты, прихрамывая.
Копыто искры высекало. Глаз легче птицы голодной. Глаз хватал и тряс каждый куст. Ухо на взводе.
Стороной миновали Уланову будку, последний пост стражи кордонной. Дальше – свои земли. Попридержали коней на шаг.
Илько – керченский рыбачок. Фенька – совсем еще девчонка, залетевшая в Крым с полком волжских партизан. Отступление, плен, бегство из плена, и вот она в горах, в отряде зеленых, где судьба и свела их с Илько. Отряд почти целиком погиб в каменоломнях. Лишь немногим зеленцам удалось уйти под Чатыр-Даг, Бахчисарай, Байдары. Илько с Фенькой по поручению партийного комитета пробирались на Черноморье для связи с черноморскими партизанами.
Провожал их зеленец Гришка Тяптя – парень оторви да брось. Английская шинель небрежно накинута на одно плечо и надета в один левый рукав, а правая – свободная рука – всегда готова потянуть из ножен клинок, вскинуть маузер или метнуть гранату. Крытая синим бархатом кубанка была небрежно сдвинута на облупившийся нос. Плетью сшибал Тяптя сухие сучки, соколиным глазом зорко зырил по сторонам, слова накалывал редко и нехотя – разговаривали за Гришку руки, ноги, чмок, фык, сап, марг, плевки: