Советчики переглянулись и полезли в карманы за кисетами:
– Надо подумать.
– Культурно подумать.
И комбедчики опять в голос подняли:
– Думай богатый над деньгами, а нам думать не о чем… Давай раскладку кроить.
– Погоди… Нам ваш Карла не бог.
– Хле-е-еб? Вон што?
– Мало?
Сазонт Внуков, дубровинский председатель, встал на скамейку. Разливался звонок, требующий порядка; снова говорил Ванякин, но большинство голов повернулись к Сазонту, разинутыми ртами ловили его распористые, как плотовые клинья, слова:
– Крещеные!.. Одно мы знали начальство – урядника… А нынче десять рук в карман тебе тянутся да десять в рыло… Каково это нашему крестьянскому сердцу?..
Рев
свист
топот…
– Х-ха… Задергали!
– Вызнали в нас дурь-то!
– Урядника вам?
– Хоть в петлю головой…
– Давай раскладку метить, раскладку!..
– Не торопись, коза, в лес, все волки твои будут, – сказал волостной председатель Курбатов, вылезая из-за стола, – по шестнадцать с тридцатки… Слыхано ли?.. Видано ли?.. Под корень хотят мужика валить, – страшно закричал он, ворочая глазами, – дно из нас хотят вышибить… Чего будем жрать?.. Чего будем сеять?..
Солдаток голоса:
– Жеребца мукой кормишь!
– Первый дилектор спекуляции…
– Зачем свиней пшеницей воспитываешь?
– Не кормлю! Кто видал? Докажи!.. Мужик ниоткуда ни одной крошки не получает, отними у него остатный хлеб, без хлеба мужик – червяк, в пыли поворошится, поворошится и засохнет…
– Размочим, – гукнул, как из бочки, сапожник Пендяка.
– …засохнет! И вы в городе долго не продышите, передохнете, как тараканы морёны. Все на мужичьей шее сидите… Передохнете, и тору от вас не останется…
– Правильно!
– Неправильно!
– Так, Панфилыч, по козырю!
– Верно слово!
– Долой… Долой…
Ванякин вскочил с места:
– Граждане, не могу я этой контрреволюции спокойно переносить… И чего у вас этакий Черт Иваныч в председателях ходит?.. Позор, граждане… На его провокацию о семенном хлебе дам я чистосердечное разъяснение: останутся семена – посеете, не останутся – будьте покойны, власть выдаст, власть, она, товарищи…
– Вот это гоже, – завопил Сазонт Внуков, – жену отдай дяде, а сам иди…
– Благодарим покорно!
– Тише, граждане!
Над-нами-кверх-ногами, сбычившись и зажмурив глаза, тряс нечесаной головой:
– До-ло-о-о-о-о-о-ой…
Заорали, заругались…
И орали и ругались, выходя только за порог до ветру, двое суток.
Все село под окнами слушало.
Выплыло на свет много такого, от чего сам Ванякин ахнул.
Из скупых рассказов татарских и чувашских делегатов удалось уяснить, что главную тяготу разверстки волисполком переложил на глухие деревушки, откуда уже было вывезено по двадцати пяти вместо шестнадцати пудов с тридцатки; там давно люди ели дубовую кору и глину, скотины оставалось по голове на пять дворов, да и та от бескормицы подвешивалась на веревки и дохла.
Списки обложения пришлось пересоставлять сызнова, и на третьи сутки выкачавший весь голос Ванякин просипел:
– Шабаш… Задание дано точно… Разъезжайся по домам, поговорите со своими обществами… Решайте, добром будем делаться или откроем войну?..
Ушел Алексей Савельич на квартиру отсыпаться, но не пришлось уснуть. Следом за ним потянулись кулаки, бедняки, солдатки, вдовы – с докукой, с доносами, с горьким горем…
– Нельзя ли, господин комиссар, хлебца пудик по казенной цене?
– Я насчет мужа узнать… В красных второй год, без вести… Не напишешь ли мне бумажку в Москву? Должны в Москве о муже моем знать…
– Инвалид, разверстку нечем платить, и пахал-то мне тесть.
– За водой ушла, а твои солдаты из печки горячие хлебы вынули да пожрали…
– Муж бьет… Есть ли такой декрет бить законную жену?
– Батюшка, Алексей Савельич, трех сынков у меня германец погатил… Не выдашь ли за них хоть мешок муки гарочной?..[4] С голоду подыхаю, пожалей ты меня, старика…
– Платить невмоготу… Скости, товарищ, яви божеску милость… А мы, стало быть, в долгу не останемся.
– Изоська Шишакин, ярый паразит, хлеб под сараем гноит пудов дваста…
– Солдаты твои, Алексей Савельич, озоруют. Трясуновых девок голых из бани выгнали – утишь ты их.
Ванякин разъяснял, обещал, ругал, писал записки, грозил…
В избу с расцарапанной в кровь рожей прибежал милиционер Акимка Собакин:
– Дорогой товарищ, прошу вас как идейного товарища, оборотите внимание… Проживает у нас на селе девка Аленка Феличкина, никакого с ней сладу нет, отбойная девка, настоящая контра, в ударницах керенских служила, с чехом, сука, жила, самогонкой торгует, хотел я обыскать, а она…
Ванякин вытолкал пьяного Акимку и, приказав хозяину никого в избу не пускать, завалился на горячую печку.
Под Крещенье в село нагрянул отряд по ловле дезертиров. Разошлись отрядники по квартирам, потребовали поить, кормить их досыта. В том же конце села третью ночь пьянствовал отряд секретного назначения, каковой отряд и сожрал будто у Семена Кольцова годовалого бычка и двух поросят. За день до приезда Ванякина дул несусветный буран, и на село набрела продкоманда по вылову рыбы. Дорога их была дальняя, путь держали на село Шахово – речка там, но заплутались и попали на Хомутово. У инструктора райрыбы Жолнеровича давно печенка смерзлась, из башлыка выглядывало его плачущее румяное лицо, и он несказанно обрадовался, когда запахло кизячьим дымом и теплом.
– Разгружайся, ребята, дальше не едем.
– А рыба?
– Будем с рыбой. Сто – двести пудов и тут наловим, я знаю, у них пруд есть. – За месяц до того Жолнерович приезжал в волость реквизировать излишки кожи, саней, сбруи.
Рыбу глушили бомбами, колотушками, цедили мордами, сетками, с илом драли. На низу, у старого кауза, мобилизованные бабы и ребятишки сортировали мерзлых окуней, сорожку, щурят.
– Придет весна, покушаем рыбки.
– Не горюй, кума, до весны передохнем все… Ванякин, слышь, последний хлеб отнимать приехал.
– Грому на них, на псов, нет.
– Забыл нас Господь-Батюшка, Царь Небесный… Гришка, на-ка сунь за пазуху парочку, караськи-то больно хороши.
– Старики бают, звезд на небе – и тех меньше стало. Быть беде…
– Бабоньки, а слыхали, будто в Марьяновке поп от сана отрекся?.. Напился, матушки мои, налил зенки, да и говорит: «Сейчас пойду Миколаю-угоднику шкалик на шею повешу!» Народ в страхе так и окоченел, а он, бес длинногривый, не будь дурен, возьми да и пойди…
Раскрытые рты, глаза по ложке. А рассказчица сыпала и сыпала часто-мелким говорком:
– Ждать-пождать – нет, ждать-пождать – нет… Поднялась попадья и шасть за ним в церковь… А батюшка стоит перед иконой чудотворца сам из себя весь серый… Схватила его попадья за руку, а рука-то холоднющая-прехолоднющая, закаменела… И сам-то батюшка весь окаменел, прямо как статуй стал.
Вечером по улице шли оттаявший инструктор Жолнерович с милиционером Собакиным. Встретили начальника отряда по борьбе с дезертирством.
– Здорово.
– Наше вам с махорком.
– Всю рыбу передушили?
– Дочиста. А каковы ваши успехи, товарищ Русаков?
– Дела швах… Дезертиров, что ли, в данной местности нет? Хоть бы одного на смех поймать.
Акимка промолчал… Он дезертиров не пасет, у него своих делов хватает. Инструктор грязным ногтем поцарапал медную пряжку, на которой было выбито «Реальное училище», и не без игривости сказал:
– И чего вы, товарищ, дезертирами интересуетесь, не понимаю?.. Занялись бы лучше самогонкой, здесь ее моря, океаны. В каждом дворе самогонная фабрика.
– Я и борюсь, да не помогает, – подсунул Собакин словцо, – мандат у меня незначительный, милиционер, не боятся ни званья, а вы как человек вполне официальный…
– Уху сочиним, – с восторгом подхватил инструктор, – а? Какого черта, в самом деле? Приходите уху хлебать – ерши, окуньки – пальчики оближете! Ну, перед ухой пропустим по наперсточку… Не правда ли, Собакин?
– По наперсточку отчего не выпить?.. Не вино винит, пьянство.
Русаков крутил фельдфебельский ус.
– А как же… дезертиры?
– Бросьте, милейший, никуда они не денутся… На днях из города еще караульный батальон разбежался… Не горюйте, на наш век дезертиров хватит.
– Мм-ма, рискнуть разве разок? – вслух соображал Русаков.
– Тут и думать нечего. Похлебаем ушицы, кувыркнем бутылочку и пойдем на спектакль: мои ребята с просветительной целью ставят.
– Вон дом с зелеными ставнями, – показал Собакин. – Никанора Суслова дом. В бане варит, на нижнем огороде. Я и сам бы закатился на правах милиционера, да с жениной стороны неудобство имею, а вы человек проезжий: нынче здесь, завтра – там, лафа…
– Сыпьте, милейший, ну что тут такого?.. О борьбе с самогоном и в газетах пишут…
– Ладно, – крякнул Русаков, – иду.
Он набрал из своего отряда десяток самых надежных ребят и пошел с обыском из двора во двор. Из чуланов, подпечей и всяких тайников красноармейцы волокли на улицу и разбивали посуду с самогонкой, самогонные аппараты. Над селом облаком стоял самогонный дух. Пить нигде не пили, а только пробовали, и так напробовались, что не помнили, где кто и ночевал. Сам Русаков на ногах держался крепко и все помнил явственно: хлебал уху, плясал казачка, потом тащили его на спектакль; на спектакль он не пошел, а по совету Собакина залился в гости в одну избенку…
В исполкоме только что закончилось совещание председателей сельсоветов. Делегаты рассовывали по кисетам грамотки с цифрами разверстки, подтягивали кушаки на дорогу и ругали Ванякина:
– Загадал загадку!
– Да. Слыхали, говорил «кредический момент», вроде в долг хлеб-то просит?
– Знамо, в долг – без отдачи. Жди от кошек лепешек, от козы орехов.
– Оно и правда, брать да отдавать – одна путаница.
– С нас да с нас… Взять колья да по вилкам их, по вилкам, чтоб и дорогу в деревню забыли.