– Даю тебе, Васька, Ново-Казалинский крестьянский полк… Поезжай, пугни татарву, спокою от них, от чертей гололобых, нету!.. Прижми ты им хвост, пощекочи пятки, а за неисполнение настоящего в боевой обстановке, будь покоен, – хлопну!
– Я их достигну! – сказал молодой есаул, играя желваками. – Я им докажу, до второго пришествия помнить будут.
Ушел
уехал
ускакал Васька.
Над уездом из края в край волной ходил народ, по дорогам мотались разъезды, скрипели обозы с фуражом и хлебом. Над деревнями стоял вой и плач, от деревни к деревне скакали сотни подвод, шли вооруженные толпы.
– Э, эй, чьи будете?
– Мы – дальни.
– А все-таки?
– Глебовски.
– Ну как у вас?
– Шумим.
– Наворочали делов?
– Ох, наворочали… Не пришлось бы узлом к гузну!
– Не робей, на миру и смерть красна.
– Что будем делать дальше?
– А не знай…
– И мы не знам.
– Та-а-ак… Куда поднялись?
– В Хомутово.
– Поедем одним гужом, мы тоже в Хомутово… Авось там чего-нибудь да узнаем.
– Али и впрямь теперь без коммунистов жить будем?
– Нам все равно… Царствуй хоть черт с рогами, только бы нас не трогал.
– Что и говорить, все жилы вытянули.
– Ох, мужики, плачем мы в горсть, не заплакать бы нам в пригоршню…
В Хомутове заседал штаб восстанцев.
Сын местного врача, он же прапорщик военного времени Петр Журавлев кипятился больше всех:
– Нам не удержаться, – скороговоркой сыпал он, бегая по залу и похрустывая суставами пальцев, – мы захлебнемся и пойдем на дно… У нас нет тыла, нет отдела снабжения, нет единого командования, нет единой воли, направляющей гнев народа… Мы будем разбиты и бесславно погибнем, я это заявляю как человек военный…
– Полноте вам, прапорщик, панику разводить, – обрывал его Борис Павлович. – Наши силы неисчерпаемы, наш тыл – вся страна. Предаваться несбыточным мечтаниям о том, что Хомутовская волость возглавит всероссийское движение, преждевременно. Наша задача проще – взять город и очистить уезд от красных. Город ослаблен мобилизациями, самые верные слуги комиссародержавия угнаны на фронт. Карательные отряды нами разбиты. В городе осталась жалкая кучка защитников, мы их опрокинем и затопчем. Город будет наш…
Член штаба, богатый хуторянин Нелюдим Гордеич, известный по всей волости как большой знаток Библии и великий молчальник – жил на людях, а по годам рта не открывал, – вдруг сказал:
– Город – покоище змеиное, сжечь надо… Сжечь, чтоб и пеньков не осталось, а землю эту перепахать.
– Повстанческую армию, – продолжал Борис Павлович, – предлагаю разверстать на полки, каждый полк прикрепить к своему селу, чтоб село и снабжало полк продовольствием, фуражом, подводами, подкрепляло людским и конским составом…
Голосов одобрительный гул:
– Это как есть, в самую точку…
– Поддерживаем, Борис Павлович, дуй дальше.
– …в уездном исполкоме, в продовольственном комитете, в военном комиссариате и кое-где по другим осиным гнездам сидят наши друзья: они пересылают мне в штаб всякие секретные сведения… Но друзей этих мало. Необходимо наладить постоянную сеть разведчиков. Время не ждет. Сейчас же предлагаю избрать начальника по разведке и поручить ему не позднее сегодняшнего вечера выслать в город человек десять, людей расторопных и смышленых, для работы по шпионажу и агитации в частях Красной армии… Прапорщик, не взялись ли бы вы за это дело?
– Я? Нет-нет! Поймите, не могу. Я революционер. Шпионаж? Кровавые тайны? Убийство из-за угла? Не могу, избавьте! Рук не желаю марать… Я лучше умру в рядах народа, хотя предупреждаю: у нас ничего не выйдет.
Густое молчанье.
Члены штаба, вздыхая, поглядывали друг на друга… Наконец Нелюдим Гордеич перекрестился и сказал:
– Берусь.
– Вот и отлично. После заседания останемся и потолкуем… Следующий вопрос – организация крестьянского трибунала.
– Долой! – выкрикнул молчавший до сих пор Митька Кольцов. – Нам трибуналы и при коммунистах надоели… Слышать этого слова спокойно не могу, нервы в голове расстраиваются. По-моему, избрать при каждом полку палача, жалованье ему хорошее назначить, и пусть орудует. Так ли я говорю, мужики?
– Так, так, – хором отозвались члены штаба.
Журавлев вышел в сени воды напиться и – пропал.
Все смутное время прапорщик отсиживался в глухом углу уезда, у знакомого лесника Казимира Стефановича: стрелял тетеревов, зайцев, занимался гимнастикой, ухаживал за дочкой лесника, сероглазой панночкой Бориславой.
В Хомутове гуляли дезертиры.
Село ходуном ходило от пляса, рева, свиста…
На Вязовку наступали
Красны неприятели,
Да зеленые герои
Их назад попятили…
Митька торопливо, обливаясь, хлебал мясные щи; солил круто. Борис Павлович водил карандашом по расчерченной флажками и крестиками карте и под рев двух гармошек докладывал командующему:
– Сожжен Бутурлинский райпродком. Под Марьевкой отбит гурт скота в шестьсот голов. Восстали и прислали ходоков волости Дурасовская, Старо-Фоминская, Преображенская и Лебедевская. Вчера на рассвете в Кунявинском районе уничтожен продотряд Саломатина. В Горюновском лесничестве подожжены лесные склады. Из Сулинского кооператива все товары бесплатно розданы народу. Полком Гололобова занята станция Поганка, взорвана водокачка, взорван мост через реку Размахниху. По волостям разослан приказ с требованием выслать от каждого села по два ходока на колчаковский фронт…
– Стой. – Митька рукавом отер жирные губы и отложил ложку. – Какой приказ?
– Вы, Дмитрий Семенович, сами вчера подписывали… Приказ номер пятый.
– Верно, – подтвердил сидевший рядом Гаврил Дюков, – был такой разговор в народе: послать делегатов на фронт.
Митька задержал подозрительный взгляд на начальнике штаба:
– Нам Колчак тоже не отец родной.
– Вы не понимаете, Дмитрий Семенович…
– Я все понимаю.
– …ходоков мы посылаем не к Колчаку, а на колчаковский фронт. Будем просить красноармейцев, как истинных сынов своего народа, повернуть штыки и помочь нам в борьбе с коммунистами и советской властью, а потом… потом мы и с Колчаком воевать станем. Чего на него, шкуру, глядеть.
Командующий тряхнул нечесаной головой и пьяно рыгнул:
– Ничего не помню, был я вчера сильно клюкнувши…
– Ходоки…
– Черт с ними, с ходоками… Давай разворачивай план театра военных действий. – Вдруг он вскочил и грозно заорал: – Будем мы на город наступать али нет? Собрал ты мне, начальник штаба, людей али нет? Я есть командир крестьянского народа…
Уже привыкший к крутому нраву командарма, Борис Павлович достал из кожаной сумки и развернул заготовленный приказ с точной росписью, по каким дорогам, какие полки и когда должны выступать.
– Вот план наступления, Дмитрий Семенович.
Митька выпил ковш огуречного рассола, мельком заглянул в мелко исписанный лист и, скомкав его, бросил к порогу мужикам под ноги.
– Никаких планов не надо, криком возьмем!..
С новой силой грянули гармонисты:
Дезертиры, в ряды стройся,
Красной армии не бойся…
Заряжайте пистолеты,
Разбивать идем Советы…
Митька – дурной и бледный от множества бессонных ночей – подогревал сердце пьянкой, плясал вместе со всеми и, размахивая обнаженной шашкой, отчаянно орал:
– Друзья, все пожгем, покрошим!.. С нами крестная сила!.. Я есть командир крестьянского народа… Я вас призываю: пей, гуляй, чтобы люди завидовали!..
– Ура-а-а!..
– Крой напропалую!
– Эх, городок, посчитаем мы тебе ребра, дай срок!..
Хмурые, сердитые явились старики, вызвали Митьку в сени и начали урезонивать:
– Стыдобушка, головушка… Эдак народ мучится, эдака кругом страсть, а ты гуляешь?..
– Затем ли тебя, сукин ты сын, выбрали?
– Не дело, не дело затеял…
– Поддержись, Митрий, время страшное… Восстанцев наехало тысяч двадцать, по селу ноге ступить негде от народа, все ждут твоего слова, а ты в пьянство ударился…
Митька пятился в избу и растерянно бормотал:
– Простите, старики, Христа ради… Бес попутал… В одну минуту все сделаю… Я такой. – Запнувшись за порог, он упал и, вскочив, закричал: – Где начальник штаба? Где адъютант? Эй, друзья, выходи!.. По коням!.. Слушай мой секретный приказ: идем в наступление на город… Где моя шапка?..
Из распахнутых настежь дверей валил пар. С гамом и путаной бранью выбегали на волю и, перекликаясь, пересвистываясь, исчезали во тьме дворов и переулков.
Была глубокая ночь, но Хомутово не спало. В слепых оконцах мутно желтели огни, от избы к избе ходили возбужденные люди. Улица была заставлена подводами, ломились саженные костры, ржали лошади. Мужичьи командиры, громко командуя, разбирали и строили своих людей, раздавали на руки патроны.
Улицей шел Митька. По мерзлым кочкам бренчала его приспущенная для форсу кавалерийская шашка; с плеча на плечо он был перетянут новыми ремнями – в деревне их звали шлеёй. Мужики уважительно здоровкались со своим командующим, и он, пробираясь через хаос подвод, то и дело хватался за синий верх ордынской папахи.
Из дворов тащили охапки пахучего степного сена, у колодцев выпаивали лошадей на дорогу. Около пожарного сарая ползал безногий солдат Прокофий Туркин и плакал пьяными слезами.
– Дай мне лошадь! – кричал он оборванному мужику, подтягивающему поперешник. – Первый пойду… Равнение направо… Шеренга, огонь!.. Ты удобрись, дай мне лошадь! – Хватался за наклеску, пытаясь забраться в сани.
– Брось, Прокофий, чудить, – оттолкнул его мужик. – И без тебя тошно… Иди проспись, а то ужгу вот кнутом – и завертишься у меня кубарем.
– Меня? Кавалера?
Митька хлопнул калиткой, пробежал двор, сени и, нагнувшись, шагнул через порог в избу.
По углам на разные голоса выли бабы – свои и сбежавшаяся родня. За столом в сатиновой пунцовой рубашке сидел отец и чайным стаканом пил самогон… Кружок с рубленой говядиной, деревянные полевые чашки, полные огурцов, моченых яблок и вилковой капусты. Старик вылез из-за стола и, огладив бороду, полез с сыном целоваться…