– Тебе, может быть, и поверил бы, – пытливо глянул на него Чернояров, – но тем старорежимным шкурам, что заседают с тобой за одним столом, под одной крышей, с которыми ты ешь кашу из одной чашки, – тем не верю! Режь меня на куски, жги огнем – не верю!
– Двадцать лет я работаю в большевистской партии, ты мне должен верить… Я остаюсь здесь заложником и выкладываю на стол часы. Езжай один. До Яндык семь верст. Если через три часа не вернешься, пусть твои бойцы казнят меня.
– На что ты, старый, нам нужен? – заорал за окном безгубый. – Братва, не выдадим Чернояра!
– Не выдадим!.. Не выдадим!
– Все за него поляжем!
– Братишки, измена!..
На улице – под окнами – начался бурный митинг.
– Итак, не едешь? – в последний раз спросил Муртазалиев.
– Нет.
– Тогда – прощай, товарищ.
– Прощай.
Муртазалиев вышел на улицу.
Ночь. Село клокотало. Там и сям летучие митинги – бредовые, истеричные речи. Муртазалиев вмешался в самую многочисленную толпу и некоторое время слушал. Потом протискался вперед и взобрался на зарядный ящик:
– Товарищи… Я – член реввоенсовета…
Вой
свист
мат.
– Доло-о-ой!
– Стаскивай его за ноги!
– К стенке!.. К стенке!..
– Дорогие товарищи… Подумайте, о чем вы кричите?.. Кого к стенке? Меня к стенке?.. Сукины сыны! Когда многие из вас еще сосали мамкину титьку, я уже гремел кандалами в Акатуе. Царские тюремщики меня не добили, так вы – солдаты революции – хотите добить?.. Чепуха! Поговорим лучше о деле. – Он чувствовал горячее дыхание многотысячной толпы. Лица в темноте были неразличимы, лишь кое-где вспыхивали раздуваемые ветром цигарки. Вначале было несколько моментов, когда ему казалось, что действительно вот-вот стащат и разорвут. Но – мужественно сказанное слово убеждения – и ярость схлынула. Над притихшей толпой голос его гремел вдохновенно. – Где измена?.. Какая измена?.. Кто кричит подобное, того надо самого потрясти и проверить, кто он – дурак или трус?.. Дураки революции не нужны, а трус – среди нас – опаснее врага! Дорогие товарищи, в нашей семье нет места шкурникам, маловерам и людям растерянным! Кто не хочет или не умеет исполнять приказов, того будем гнать из армии в три шеи… Малейшая попытка сорвать дисциплину будет пресекаться в корне, со всей строгостью военного времени и революционных законов – это каждый честный боец должен зарубить себе на носу… Дорогие товарищи!..
Муртазалиев говорил о советской власти и Деникине, о большевиках и рабочем классе, о Москве и Мировой революции.
После него выступали бойцы разных частей. Вот краткое слово одного из партизан:
– Кубанцы… Трудно нам будет мириться с новыми порядками, а мириться надо… Дадут приказ идти сто верст босиком по битому стеклу, и ни один из нас не должен отказаться… Немало в наши ряды затесалось гадов, которым не революция дорога, а своя шкура и свой карман… Немало прохвостов и среди наших начальников и комиссаров, но и они не спрячутся за мандат, пуля найдет… Если в штабах и засели таковые, то кулаком их оттуда не выбьешь и горлом не возьмешь – тут треба ум, да умец, да третий разумец… Потом разберемся, кто в чем прав и кто в чем виноват, а сейчас у нас одна советская семья и один враг – тот, кто ходит в золотых погонах…
Ночью же, после митинга, Муртазалиев увел за собой на Яндыки два полка и несколько мелких отрядов. Много пристало к нему и отбившихся от своих частей одиночных бойцов.
А на рассвете, когда степь клубилась морозным туманом, из Промысловки выступила и бригада Черноярова. Шли весело – с песнями и гармошками. Перед эскадронами, гикая, плясуны плясали шамиля и наурскую. В тачанке, обложенный подушками, сидел хмурый Чернояров – сердце чуяло беду.
Перед Яндыками бригада наткнулась на цепь – полукольцом опоясав село, лежали дербентцы, Интернациональный батальон и Коммунистический отряд особого назначения.
Окрик:
– Кто идет?
Из густого тумана
выступали
конные массы…
– Свои.
– Стой. Стрелять будем!
Бригада остановилась и выслала на переговоры делегатов. С гранатами в руках они подошли вплотную к мелким, наспех вырытым окопам.
– Сдавай оружие, суки! – сорвавшимся голосом крикнул из окопа парнишка, и в наступившей вдруг волнующей тишине щелкнул взведенный курок его нагана.
– Ты, грач, сопли подбери! – метнул на него глазом эскадронный Юхим Закора и обратился ко всем: – Здорово, ребята… С кем это вы воевать собрались и чего тута стоите?
– Нас выставили на разоружение банды Черноярова… Он, стерва, продался кадетам и хочет проглотить молодую советскую власть.
– Какой негодяй натравливает вас на нашу бригаду?.. Какая мы банда?.. Целый год дрались с Корниловым и Деникиным…
– А за что зарубили нашего командира Белецкого? Мы вам за него глотки всем порвем… Почему не подчиняетесь приказам?.. За кого вы, за красных или за кадетов? – зашумел опять парнишка.
– Ты, шпанец, еще молод и зелен… Были бы мы за кадетов, давно бы ушли к кадетам, а то плутаем тут по пескам и кормим своим мясом вшей… Кто вами командует?
– Северов.
– Так это ж царский полковник. Для него народная кровь заместо лимонаду. Эх, вы, адиёты… Нет ли у кого закурить?
– Кури, – протянул астраханец пачку папирос.
– Папироски сосете, а мы забыли, как они и пахнут… Ну, ладно, вы, видать, ребята подходящие… Чернояровцы на своих руку не подымут… Пропускайте нас, пойдем до батьки Ленина, пусть узнает правду неумытую. На Кубани нас продали и пропили. Эх, братва, сколько там сложено голов, сколько пролито крови…
Позади окопов бегал политком и надсадно кричал:
– Прекратить переговоры!.. Открыть огонь! Огонь!
Но его никто не слушал.
По фронту началось братание, и кое-где бойцы уже менялись шапками и оружием.
Политком кинулся в Коммунистический отряд:
– Огонь!.. Стреляй!
Сам припал за пулемет и
та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…
Бригада заколыхалась.
По флангу раскатилась зычная команда:
– Эскадро-о-о-он, от-де-ленья-ми, по-вод ле-во, строй лаву!..
К Черноярову подскакал Шалим:
– Прикажи развернуть знамя и – в атаку!
– Не сметь!
Начал стрелять Коммунистический отряд. За ним сначала робко, а потом все смелее и смелее увязались дербентцы, и скоро вся линия заблистала огнями выстрелов. Невидимая в тумане, загремела батарея, ухнул бомбомет.
Шалим рвал коню губы и, свешиваясь с седла, кричал:
– Ванушка… Атака… Пусти нас на адын удар! Мы расправимся с ними, как повар с картошком!
– Не сметь…
Чернояров приподнялся и оглядел бригаду, потом крикнул не спускавшим с него глаз горнистам:
– Играй отбой!
Бригада без единого выстрела, теряя убитых и раненых, отхлынула обратно на Промысловку.
На площади митинг.
– Прощай, братва!.. – рыдал Чернояров и, не в силах выговорить ни слова, вскинул руку с маузером к виску.
С него пообрывали оружие, отняли маузер.
– Там нам жизни нету! – начал было он опять говорить, но потерял сознание и упал на руки Шалиму.
Доктор совал ему под нос нашатырный спирт, кто-то тер снегом уши.
Открыл глаза, туго выговорил:
– Добре нас встретили и угостили, добре… Так всех партизан угощать будут.
Его окружили командиры разных частей и зашептались… Наклонился Аким Копыто и загудел ему в ухо:
– Утекать надо… Уходи, пока дело не дошло до большой беды… Армия волнуется и встает под ружье… Подумай, Ванька, сколько может пролиться безвинной крови?
– Утекать?.. Как вору с ярмарки?
– Что ты станешь делать? – развел Аким пудовыми кулаками. – Всяко бывает. – Он посопел и досказал: – Высшему начальству надо покоряться… Промеж себя мы уже выбрали делегацию, пойдем на поклон в реввоенсовет и, как один, крикнем: «Руби нам, командирам, головы, но не тревожь бойцов. Мы их подняли со станиц и повели за собой. Кругом их бьют, а они ничего не знают».
И командир бронепоезда Деревянко сказал Черноярову:
– Так, Ваня, действовать нельзя… Нам надо держаться друг за друга и всем заодно… А наше одно – это советская власть…
– Да, да, мне лучше уйти… Я среди вас – как волк в собачьей стае! – Обезумевшими глазами он оглядел окруживших его командиров и коротко выругался. Потом опять поднялся на тачанку и, сломав над головой черен нагайки, скомандовал: – Братва, по коням!.. Выступаем… Кто верит мне – за мной!
И сейчас же две сотни всадников – у кого лошади были потверже, – взвод вьючных пулеметов и небольшой обоз оторвались от армии и на рысях пошли в степь, на запад.
Однако на первом же привале бойцы окружили своего командира:
– Куда идем и зачем?
Чернояров развернул карту – исчерченный химическим карандашом лоскут столовой клеенки – и повел пальцем по таинственным значкам, которые одному ему и были ведомы:
– Идем на Эргедин худук (колодец). Хахачин худук, Цубу, Булмукта худук, Ыльцрин, Тюрьмята худук… Отсюда, старым чумацким шляхом, берем направление на Яшкуль, Улан Эргэ, Элисту и выходим под Царицын на соединение с дивизией Стожарова: этот не выдаст, этот постоит за партизанскую честь… А там и до Москвы недалече. Поеду до батьки Ленина. Не верю, чтоб на свете правды не было.
– Все это так, Иван Михайлович, – вздохнул Игнат Порохня, – а скажи нам, сколько наберется верст до того клятого Царицына?
Спичкой и суставами пальцев Иван долго вымерял свою карту и наконец ответил:
– Пятьсот верст, да еще, пожалуй, и с гаком наберется.
Стон изумления качнул бойцов:
– Ой, лишенько… Пятьсот, да еще и с гаком?
– Пятьсот верст дикой калмыцкой степи…
– Не дойдем. Подохнем.
Все долго молчали, собираясь с мыслями… И за всех сказал эскадронный Юхим Закора:
– До Царицына нам не дойти… Кони откажут… Второпях урвали самую малость фуража… Два-три дня, и коней нечем будет кормить. Мало у нас сухарей, мало и вина, а вода в колодцах, ну ее к черту, соленая… Что будем делать?
Чернояров внимательно оглядел приунывших людей, и его выгоревшая в цвет спелого хлебного колоса бровь дрогнула.