Однако устранив всех потенциальных конкурентов парт(хоз)аппарата, Хрущёв загнал себя в ловушку: он стал заложником этого монстра, и у него не было ни фигур, ни пространства для игры на противоречиях. Цугцванг. А не играть (т. е. не дестабилизировать ситуацию) — с учётом его психофизиологии и в ещё большей степени властно-идейной ориентации — Хрущёв не мог. Начать с того, что он всё же оставался стихийным троцкистом, леваком — не случайно именно он окончательно подорвал русскую деревню. Но не это, естественно, волновало партхозкратуру. Будучи сторонником физических гарантий этому слою, Хрущёв категорически выступал против социальных и экономических гарантий. То есть, сказав «А», он не только категорически отказывался произносить «Б» и «В», но и не позволял это делать другим. Иными словами, он оказался на пути завершения превращения номенклатуры в слой для себя, в квазикласс, выступая против номенклатурных привилегий, против строительства индивидуальных дач, широкой продажи автомашин, дорогой мебели, ковров и драгоценностей, за установление партмаксимума и госмаксимума, за народный контроль и орабочивание школы и т. п. Постоянные реорганизации с физической переброской кадров с насиженных мест, с разрывом налаженных социальных связей работали в том же направлении (позднее всё это назовут «волюнтаризмом»).
Подковёрное сопротивление части номенклатуры антисталинской линии Хрущёва на XXII съезде было обусловлено вовсе не сталинизмом будущих брежневцев — брежневский режим типологически был намного дальше от сталинского, чем хрущёвский. Сопротивление, о котором идёт речь, обусловливалось недовольством «волюнтаризмом» Хрущёва, стремлением к порядку, который венчает любую переходную эпоху. Парадокс, но продолжение критики «культа личности» Хрущёвым отдаляло наступление этого порядка, уже и так десталинизированного по своей сути.
ХХ съезд, или Прощай, харизматик
В том, как ХХ (и ХХII) съезд КПСС обошёлся со Сталиным, отразились не только противоречия внутри советского общества и номенклатуры, но и нечто общее, характерное для большинства возникающих молодых социумов и молодых господствующих групп.
Генезис и ранняя стадия любой социальной системы или империи — это всегда много крови на всех социальных уровнях. И кровавое укрощение этой крови: сначала придание хаотическому насилию более или менее организованного вида, а затем всё большее ограничение его в интересах новых господствующих групп и превращение его из обще-горизонтального в селективно-вертикальное. Это — во-первых. Во-вторых, генезис и ранняя стадия большинства систем — это время, когда господствующие группы только формируются, когда они слабы, когда слаба внутренняя сцепка, структура, и это может компенсировать только воля — воля Вождя. А потому социальный молодняк нуждается в Вожде, харизматическом лидере, полубоге, символе.
Именем Вождя (в силу групповой слабости) они (вместе с ним) возвышаются над обществом и присваивают факторы производства и сферу целеполагания. Именем Вождя выясняются-конструируются, нередко с кровью, отношения в самой новой правящей группе, т. е. происходит её формирование. Наличие харизматического лидера — при прочих равных — есть показатель социальной молодости господствующей группы и общества. Однако, встав на ноги, верхушка перестаёт нуждаться в харизматике, он всё больше и больше превращается для неё — если не физически, то социально — в маразматика, в помеху. Если харизматику везёт, то он успевает умереть (Тито, Мао Цзэдун), если нет, то его смещают (Сукарно) или просто уничтожают (как это, по-видимому, и произошло со Сталиным). За этим, как правило, следует той или иной степени жёсткости дистанцирование от вождя.
Оно решает две задачи. Во-первых, символическую — фиксация того, что группа новых хозяев обрела зрелость и главный хозяин может быть теперь только первым среди равных, и пусть он немного «равнее», но он уже не стоит над группой, он не демиург. Во-вторых, поскольку генезисная и ранняя стадии тесно связаны с насилием и кровью и поскольку стадия эта ассоциируется с Вождём, то именно на него одного — умершего, отстранённого или умерщвлённого — легко повесить все групповые грехи социально-слоевой молодости: «Вожак-то сволочью оказался».
Либерализацией по демократизации, или Воспоминания о будущем
В краткосрочной перспективе ХХ съезд действительно кое-что изменил к лучшему в советской жизни: были реабилитированы (впрочем, селективно) тысячи людей (кстати, процесс реабилитации стартовал раньше ХХ съезда, хотя после него интенсифицировался). В средне- и долгосрочной перспективе ХХ съезд заложил фундамент загнивания реального социализма, его ослабления изнутри и перед внешними силами. Главным фактором стало превращение партаппарата в безответственный и безнаказанный, а следовательно, возрастающе некомпетентный и «коррумпированный» слой, тяготящийся советской системой — она гарантировала коллективное, причём ранжированно-иерархическое распоряжение благами, а хотелось, особенно по мере усиления контактов с Западом, индивидуально-семейной или даже (подумать страшно!) частной собственности. На эту перспективу и стала работать либерализация — прежде всего для верхов, но и низам, «винтикам», как говорил Хрущёв, кое-что перепадало.
ХХ съезд оказался началом либерализации общественной жизни (причём, в большей степени верхов — так и задумывалось), но заблокировал возможность реальной демократизации советского общества, которую планировал Сталин ещё в 1936 г. и которую он не успел осуществить в самом начале 1950-х. В 1987–1993 гг. такой же трюк — либерализацией по демократизации, произведёт горбачёвско-ельцинская верхушка — разумеется, в ином масштабе и с катастрофическими последствиями, но метóда, технология власти та же — á la 1956 г.
Для полной квазиклассовой победы, т. е. обретения трёхмерности (социальные и экономические гарантии помимо физических), номенклатуре оставалось устранить Хрущёва, тем более, что главное дело — выпуск пара таким образом, что стихийная демократизация снизу была приглушена, а её потенциал был свёрнут и использован для либерализации бытия верхов и их обслуги, слоёв-прилипал, — он сделал. Превращение номенклатуры в слой для себя с либерализацией фасада и отношений внутри самой номенклатуры требовало приглушения всех демократических форм. И тех форм, которые были характерны для ранней, послереволюционной стадии исторического коммунизма, когда любого начальника можно было подвергнуть критике, спросить с него и поставить к стенке как простого работягу, а то и прежде этого работяги в результате критики снизу. Такая социальная дисциплина была элементом «горячей» (1918–1921) и «холодной» (1921–1939) гражданских войн, служила средством жестокого отбора в господствующие группы и в то же время блокировала их превращение в квазикласс; с Хрущёвым «пирамида наказаний» перевернулась: наказание стало тем мягче, чем выше ранг; наказания ужесточались для рядовых граждан — «винтиков», как называл их Хрущёв. И тех форм, которые возникли в советском обществе во второй половине 1940-х — первой половине 1950-х годов в результате войны, а затем в послевоенное время. Номенклатуре надо было не только перехватить инициативу, но и направить процесс в безопасное и выгодное для себя как группы русло, сконцентрировать социальный гнев на одной персоне.
Таким образом, либерализация в духе ХХ съезда стала средством недопущения уже не только революционной, но и молодой системной советской демократии, пусть и потенциальной. Со всей отчётливостью результаты курса ХХ съезда проявились в брежневское время, когда переходный период (1945–1964) от ранней (сталинской) к зрелой (брежневской) модели исторического коммунизма завершился, когда «антисталинская пятилетка» была выполнена, а самого Хрущёва отправили на пенсию, а не расстреляли. В 1960-1970-е годы («Большая черепаха — ползучая эпоха» — так называл это время Б. Чичибабин) либерализация режима (а брежневский режим с его принципом «к людям надо мягше, а на вопросы смотреть ширше» был намного либеральнее хрущёвского, особенно по отношению к верхней половине социума) развивалась параллельно с его дедемократизацией. Собственно, то были две стороны одной медали. В этом плане ельцинский режим, окончательно раздавивший демократию в 1993 г., есть полная реализация одной из тенденций брежневского «застойного» курса плюс окончательное решение качественно нового вопроса о собственности. Так прочерчивается линия от 1956 к 1991 г. и далее.
В то же время курс ХХ съезда ни в коем случае не был буржуазным и не ставил целью реставрацию буржуазных порядков. Полагать так могут только люди, необременённые серьёзной подготовкой в области социальной теории и полагающие — в полном соответствии с советской пропагандой, продуктами которой они являются, — что социалистическое общество есть общество без неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации. Таких обществ вообще не бывает. У исторического коммунизма — свои формы и типы неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации, отличные, скажем, от феодализма или капитализма.
Развитый (зрелый) исторический коммунизм с необходимостью отличался от раннего превращением господствующих групп в слой для себя, усилением неравенства и т. д. (но без какой-либо буржуазификации и введения частной собственности). Тем не менее, на путь, который привёл к 1991 г., номенклатура вступила именно в 1956 г., на ХХ съезде КПСС, который поэтому будет оставаться «красным днём календаря» для властных групп постсоветского социума. Но ведь писал же В.В. Набоков: родина и власть — не одно и то же.
Леонид Брежнев и его эпоха [9]
В 1970-е годы трудно было представить, что когда-то мы будем отмечать (даже в смысле: фиксировать) столетие со дня рождения Брежнева. Интересен ли Брежнев как личность? Конечно, нет. Будучи по-человечески симпатичнее большинства своего предшественника и преемников он при этом был тем, кого именуют «серой личностью». Но он и не мог быть другим, иначе никогда не сделал бы карьеры при том антиестественном отборе, который был характерен для послесталинской номенклатуры и усиливался по нарастающей, кульминировав в Горбачёве и его команде. Брежнев тем и привлекает внимание, что был ярким представителем и выразителем интересов зрелой, сытой, а потому в целом незлой, не стремящейся лить кровь номенклатуры. Он был воплощением этого типа. Поэтому в столетний юбилей Брежнева надо говорить не столько о нём, сколько о модели и эпохе, которую он выражал, а точнее — отражал.