Таким образом, либерализация в духе XX съезда стала средством недопущения уже не только революционной, но и молодой системной советской демократии, пусть и потенциальной. Со всей отчётливостью результаты курса XX съезда проявились в брежневское время, когда переходный период (1945–1964) от ранней (сталинской) к зрелой (брежневской) модели исторического коммунизма завершился, когда «антисталинская пятилетка» была выполнена, а самого Хрущёва отправили на пенсию, а не расстреляли. В 1960–1970-е годы («Большая черепаха — ползучая эпоха» — так называл это время Б. Чичибабин) либерализация режима (а брежневский режим с его принципом «к людям надо мягше, а на вопросы смотреть ширше» был намного либеральнее хрущёвского, особенно по отношению к верхней половине социума) развивалась параллельно с его дедемократизацией. Собственно, то были две стороны одной медали. В этом плане ельцинский режим, окончательно раздавивший демократию в 1993 г., есть полная реализация одной из тенденций брежневского «застойного» курса плюс окончательное решение качественно нового вопроса о собственности. Так прочерчивается линия от 1956 к 1991 г. и далее.
В то же время курс XX съезда ни в коем случае не был буржуазным и не ставил целью реставрацию буржуазных порядков. Полагать так могут только люди, необременённые серьёзной подготовкой в области социальной теории и полагающие — в полном соответствии с советской пропагандой, продуктами которой они являются, — что социалистическое общество есть общество без неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации. Таких обществ вообще не бывает. У исторического коммунизма — свои формы и типы неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации, отличные, скажем, от феодализма или капитализма.
Развитый (зрелый) исторический коммунизм с необходимостью отличался от раннего превращением господствующих групп в слой для себя, усилением неравенства и т. д. (но без какой-либо буржуазификации и введения частной собственности). Тем не менее, на путь, который привёл к 1991 г., номенклатура вступила именно в 1956 г., на XX съезде КПСС, который поэтому будет оставаться «красным днём календаря» для властных групп постсоветского социума. Но ведь писал же В. В. Набоков: родина и власть — не одно и то же.
Леонид Брежнев и его эпоха[9]
В 1970-е годы трудно было представить, что когда-то мы будем отмечать (даже в смысле: фиксировать) столетие со дня рождения Брежнева. Интересен ли Брежнев как личность? Конечно, нет. Будучи по-человечески симпатичнее большинства своего предшественника и преемников он при этом был тем, кого именуют «серой личностью». Но он и не мог быть другим, иначе никогда не сделал бы карьеры при том антиестественном отборе, который был характерен для послесталинской номенклатуры и усиливался по нарастающей, кульминировав в Горбачёве и его команде. Брежнев тем и привлекает внимание, что был ярким представителем и выразителем интересов зрелой, сытой, а потому в целом незлой, не стремящейся лить кровь номенклатуры. Он был воплощением этого типа. Поэтому в столетний юбилей Брежнева надо говорить не столько о нём, сколько о модели и эпохе, которую он выражал, а точнее — отражал.
Брежневская эпоха интересна не только сама по себе. Она стала снятием противоречий, накопившихся в советском обществе в 1920–1950-е годы (особенно в 1950-е), и в то же время в её недрах возникли острейшие противоречия, которые вышли наружу в 1980-е и были разрешены посредством горбачевизма и ельцинизма. Сегодня эти противоречия в их снятом виде уже почти не существуют — эпоха, начавшаяся на рубеже 1960–1970-х у нас и в мире, стремительно подходит к концу, и юбилей Брежнева — хороший повод попрощаться с ней.
Согласно одному из мифов, брежневизм — это частичная реставрация сталинизма. В основе данного мифа лежит полное непонимание социосистемной природы номенклатуры. Номенклатура возникла и всю раннюю стадию своего развития просуществовала как слой, не имевший физических, социальных и экономических гарантий своего существования. С Хрущёвым в 1953–1956 гг. номенклатура решила проблему физических гарантий и начала борьбу за социальные экономические гарантии. На этом пути встал Хрущёв. Его устранение в 1964 г. стало основой обеспечения экономических и социальных гарантий и открыло «золотой век» номенклатуры как статусной группы (господство горизонтальной мобильности/ротации над вертикальной, возможности расхищения, обогащения, минимум ответственности).
Брежневский режим был намного дальше от сталинского, чем хрущёвский: брежневизм есть устранение из хрущевизма почти всего, что оставалось от сталинизма. Именно брежневская модель, а не хрущёвская переходная фаза к ней от сталинской была реальной «оттепелью», но в тепле ощущался, усиливаясь, запах гниения. Зрелость и начало разложения номенклатуры транслировались на весь социум. Принцип алкаша Феди из гайдаевской «Операции Ы»: «к людя́м надо мягше, а на вопросы смотреть ширше» — вот девиз брежневской эпохи. Иногда говорят: при Брежневе начали сажать диссидентов. Но прежде, чем сажать, надо, чтобы они появились. Диссидентское движение, невозможное при Хрущёве (уж он-то показал бы «пидарасам» «кузькину мать»), развернулось именно при Брежневе. Да, исторический коммунизм с «человеческим лицом» это коммунизм с лицом Брежнева — воровато-глуповатый коммунизм с сильно выраженными ведомственными и обкомовскими чертами, сквозь которые все отчетливее просматривается олигархический принцип. Именно тот принцип, помимо прочего, так и не позволил системному антикапитализму превратиться в настоящий посткапитализм и оставить Запад в историческом офсайде.
У обретения номенклатурой социальных и экономических гарантий была ещё одна сторона: усиление средневерхнего (ведомства, обкомы) уровня власти, произошедшее в брежневское время. Брежневизм был триумфом руководителей именно этого — обкомовско-ведомственного — уровня, усилением их позиций по отношению к центроверху. Ясно, что это тормозило превращение СССР в единую народно-хозяйственную систему (на XXIII съезде КПСС — 1966 г.! — была выдвинута идея создания территориально-производственных комплексов, которые должны были превратить страну в единый народно-хозяйственный комплекс), и полностью задача эта так и не была решена.
По сути, брежневский период стал временем олигархизации коммунистической власти. С ней произошло то же, что с самодержавием в конце XIX в. Но это — одна сторона. Другая сторона — в том, что «истком» в конце своего развития во многом воспроизвёл, по крайней мере внешне, во властном и экономическом плане генетическую, нэповскую стадию своего развития, — олигархическая власть, коррупция, триумвират «комначальник — трестовик — нэпман» (последний в роли барыги).
Не менее ошибочно противопоставлять «застой» «перестройке»: горбачёвская эпоха, несмотря на внешний разрыв с брежневской, логически вытекает из неё, развивает целый ряд её тенденций, снимает некоторые важнейшие её противоречия. Если в брежневскую эпоху в виде партхозкриминальных кланов и роста своеволия ведомств в недрах исторического коммунизма в качестве его элемента и антиэлемента одновременно сформировался слой его могильщиков, то в горбачёвскую эпоху этот слой получил возможность выйти из тени и укрепиться (законы об индивидуальной трудовой деятельности от 19.11.1986 г. и о государственном предприятии от 30.06.1987 г.), а в ельцинскую — приватизировать исторический коммунизм и отсечь от созданного за советский период «общественного пирога» 90 % населения.
Слой «отсекателей» был выпестован в брежневскую эпоху. Но и слой отсекаемых тоже! Формально советское общество стало урбанистическим в брежневский период. Именно он стал временем расцвета советского среднего класса, увеличения его благосостояния, включая гарантированные государством услуги. Пока цены на нефть ползли вверх, оба социальных кластера, порождённых брежневизмом, — «социотриумвиры» (номенклатура — хозяйственники — теневики/криминалитет) и средний класс увеличивали своё благосостояние (разумеется, с разной скоростью и в разных объёмах). Однако скрытое противоречие между ними существовало. Это противоречие, пожалуй, было главным из возникших в брежневскую эпоху.
В середине 1980-х, когда по команде американцев саудийцы обрушили цены на нефть, это противоречие резко и стремительно вышло на первый план. В новых условиях уже для сохранения прежнего уровня потребления, привилегий и тем более их увеличения номенклатуре не хватало качества статусной группы, квазикласса. Нужно было либо возвращаться к уровню рубежа 1960–1970-х, либо превращаться из статусной группы в класс собственников. Источником этого превращения («первоначального накопления») мог быть только советский средний класс, который «на выходе из коммунизма» предстояло экспроприировать так же, как «на входе» номенклатура экспроприировала крестьянство. Однако в конце XX в. на пути такого «мероприятия» стоял СССР как держава с её ВПК, силовым комплексом и идеологией, короче — система исторического коммунизма в целом.
По сути, если очистить перестройку и события первой половины 1990-х годов от «исторической пыли» и свести их к чистой логике, то это была борьба между частью номенклатуры, связанными с ней хозяйственными сегментами, теневиками/криминалом и иностранным капиталом, с одной стороны, и советским (а затем экс-советским) средним классом — с другой. Так реализовалось противоречие, сформировавшееся в брежневскую эпоху благодаря её достижениям. Средний класс потерпел поражение, был уничтожен и превратился в «новую бедноту»: если в 1989 г. в Восточной Европе (включая европейскую часть СССР) за чертой бедности жили 14 млн человек, то в 1996 г. — 169 млн Таким образом, брежневская эпоха сформировала два основных, латентно антагонистических слоя зрелого коммунистического общества (одна из ранних фиксаций-осознаний этого факт — перелом в творчестве братьев Стругацких к середине 1960-х годов), и в её конце был поставлен ленинский вопрос «кто — кого?». Горбачёвщина первой стала ответом на этот вопрос, а ельцинщина — окончательным его решением.