ть нарастающий натиск неприятеля Беннигсен вынужден был перебросить туда силы, ослабив свой центр. В этот-то момент на русские позиции двинулся корпус маршала Ожеро – тринадцать тысяч французских пехотинцев.
Относительно задачи, поставленной перед ними, идут споры. Одни полагают, что корпус должен был усилить натиск на фланг Остермана перед подходом Даву; другие думают, что цель пехоты состояла, наоборот, в прорыве ослабленного русского центра, где французы не демаскировали артиллерийскую батарею. Так или иначе, в дело вмешался фатум: разыгралась небывалая снежная буря; неприятель не видел в точности, куда он идет, и вскоре оказался перед русской центральной позицией. Но и наши солдаты не ведали, что противник уже вблизи. Как позже выразился участник битвы Александр Бенкендорф:
«Маршал Ожеро… едва не оседлал наши пушки. Против этих колонн, которых мы не могли видеть в этот момент полного ослепления, не было сделано ни единого пушечного выстрела, и мы были бы разбиты, но небеса, которые, казалось, столь таинственным образом помогали французам, вовремя открыли нам опасность, перед лицом которой мы находились; снег прекратился…»
Когда метель стихла, вражеские колонны оказались прямо перед пушками:
«Семьдесят жерл рыгнули адом, и град картечи зазвенел по железу ружей, застучал по живой громаде костей и мяса…»
Это суровое, но поэтическое описание от Дениса Давыдова.
Бенкедорф высказался более приземленно:
«Огонь был сильный и так хорошо направлен, что в одно мгновение опрокинул весь корпус маршала Ожеро; колонны пришли в расстройство и отступили в полном беспорядке».
Впрочем, отступили не сразу. Да, картечь молниеносно выбила более пяти тысяч французов. Оказался тяжело ранен и спустя три дня скончался герой революционных войн, знаменитый дивизионный генерал Жак Дежарден. Это были страшные, жестокие потери. Но остальные воины, которым оставалось каких-то ничтожных сто шагов до русских позиций, бросились к ним в отчаянной атаке. И навстречу им, с тем же бесстрашием и решимостью, ринулись русские, желая в беспощадном штыковом бою решить исход великого противостояния.
Денис Давыдов с жаром, не охлажденным прошедшими годами, вспоминал:
«Произошла схватка, дотоле невиданная. Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трехгранное острие друг в друга. Толпы валились. Я был очевидным свидетелем этого гомерического побоища и скажу поистине, что в продолжение шестнадцати кампаний моей службы, в продолжение всей эпохи войн наполеоновских, справедливо наименованной эпопеею нашего века, я подобного побоища не видывал! Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов, ни в средине, ни вокруг его; слышен был только какой-то невыразимый гул перемешавшихся и резавшихся без пощады тысячей храбрых. Груды мертвых тел осыпались свежими грудами, люди падали одни на других сотнями, так что вся эта часть поля сражения вскоре уподобилась высокому парапету вдруг воздвигнутого укрепления. Наконец наша взяла!»
Французы дрогнули и побежали. Они стремились к Эйлау и кладбищенскому холму, на котором располагалась ставка императора. Беглецов преследовала русская пехота и кавалерия князя Голицына. Центр наполеоновской армии рушился на глазах у непобедимого прежде гения войны. Артиллерия Бонапарта открыла огонь по наступающим русским, попадая и по своим: в этот момент картечью был ранен сам маршал Ожеро. Четырнадцатый линейный полк его корпуса единственный сумел сохранить порядок и построил каре на небольшом холме. Император, пытаясь спасти этих солдат, отправлял к ним гонцов с приказом прорываться к французскому левому флангу, где на помощь им придет легкая кавалерия. Первые два посланца Бонапарта были убиты казаками, и только третий, Марселлен Марбо, добрался до своих соотечественников. Но помочь им было уже невозможно; как раз в этот момент в атаку на холм пошли русские гренадеры, прорвавшие каре. Один из офицеров полка упрашивал Марбо спасти хотя бы полковое знамя, легендарного «орла», но, едва Марселлен протянул руку к древку, его контузило. Из пекла боя бесчувственного императорского гонца вынесла лошадь Лизетта, которая получила случайный штыковой удар в бок и, обезумев, помчалась прочь. Родившийся в рубашке офицер остался жив и после написал интереснейшие мемуары.
Между тем безудержно преследуя бегущих французов из корпуса Ожеро солдаты Московского полка приблизились к ставке Наполеона на городском кладбище Эйлау. Бой закипел в каких-то десятках шагов от места, где находился император. Сам Бонапарт был в восторге от действий русских. «Какая отвага!» – публично восклицал он, наблюдая за атаками войск Беннигсена. Потом Наполеон скажет своему визави: «Вы были злы при Эйлау». Из его уст – это весьма высокая оценка.
Бой на кладбище – один из критических моментов битвы. Видя, насколько угрожающим стало положение, Бонапарт бросил вперед кавалерию. «Надеюсь, ты не отдашь меня им на съедение?» – иронично спросил император ее командующего маршала Мюрата.
Внезапный бросок двенадцати тысяч французских кирасиров и драгун отбил атаку противника, более того почти что прорвал русский центр, едва не переломив ход событий. Безудержная атака смяла три линии русской пехоты, но последняя выстояла; артиллерия открыла по французам убийственный огонь. Полковник Луи Лепик кричал своим солдатам: «Не пригибаться. Это не дерьмо, это всего лишь картечь». Сказано красиво, но от смерти не спасает.
Потери атакующих оказались огромны. Русским ядром был смертельно ранен легендарный наполеоновский генерал, вождь кирасиров Жан Жозеф д'Анж Опуль, знаменитый на всю армию феноменальной физической силой и храбростью. Между тем прорыв за спинами неприятельских кавалеристов затянулся. Окруженные конники оказались в западне; они вынуждены были прорываться уже назад, погибая под градом пуль и осколков.
Не случайно Оноре де Бальзак сделал своего героя, полковника Шабера, участником этой знаменитой атаки. Бальзаковский персонаж был тяжело ранен, сочтен погибшим и возвратился во Францию через много лет, когда его жена уже вторично вышла замуж за состоятельного человека и отказалась признавать в больном искалеченном старике того самого Шабера. Вот как несчастный ветеран Эйлау рассказал о своих злоключениях поверенному Дервилю:
«Мы прорвали три неприятельских линии, но враг быстро сомкнул ряды, и тогда нам пришлось пробиваться обратно, к своим. В ту минуту, когда мы уже добирались до императорской ставки, я наскочил на крупный кавалерийский разъезд противника. Я кинулся на этих упрямцев. Два русских офицера – оба настоящие великаны – разом налетели на меня. Один из них ударил меня саблей по голове и глубоко раскроил мне череп, разрубив и каску, и черную шелковую ермолку, которую я, по своему обыкновению, всегда надевал под нее. Я упал с лошади. Мюрат поспешил нам на выручку, но и он, и весь его отряд – как-никак полторы тысячи человек – промчались над моим телом».
Кому удалось выбраться из пекла, так это отчаянному Лепику. Бонапарт сказал ему по возвращении: «Я знал, что у меня лучшая в мире пехота, но теперь я вижу, что у меня и лучшая в мире кавалерия». Однако итог кавалерийского смерча не давал Наполеону особенных поводов для радости. Как точно заметил Сергей Волконский:
«Эта отчаянная и успешная атака имела бы для нас губительные последствия, но, не быв поддержана, оказалась ничем, то есть: cela n’a ete qu’un beau fait d’armes consequense – это было не более как прекрасный поступок без последствий!»
Отсутствие «последствий» прекрасного поступка воодушевило уже русские войска. Глядя на потрепанную отступающую кавалерию, и Денис Давыдов, и Александр Бенкендорф были уверены: контратака в этот момент принесла бы русским безоговорочную победу. Ждали приказа главнокомандующего. Но неожиданно выяснилось, что Беннигсен куда-то подевался! Его загадочное исчезновение позднее вызвало много слухов и пересудов, вплоть до обвинений в дезертирстве. Сам Леонтий Леонтьевич уверял, что он отправился навстречу к подходящему корпусу Лестока и… заблудился. Не верить генералу причин нет, он неоднократно демонстрировал свою храбрость в бою, но следует признать: эта заминка, а Беннигсена не было на поле боя несколько часов, дорого обошлась русской армии, возможность решить все в свою пользу была упущена.
Между тем к месту сражения наконец-то в полном составе подошел корпус Даву. Он нанес мощный удар по русскому левому флангу, буквально сминая его. Казалось, чаша весов вновь клонится на сторону французов. В этот роковой момент был тяжело ранен командующий русскими резервами генерал Дохтуров, и его вынужденно заменил несгибаемый Багратион. В рядах царской армии чувствовалось замешательство; одно верное решение или одна ошибка могли изменить все. К счастью, произошло первое: дежурный генерал-лейтенант Петр Александрович Толстой несколько робко, но все же перебросил с правого фланга на левый две роты конной артиллерии под командованием будущего покорителя Кавказа, а тогда еще малоизвестного полковника Ермолова.
«Граф Толстой махнул рукою влево, и я должен был принять сие за направление, – вспоминал Алексей Петрович. – Я не знал, с каким намерением туда я отправляюсь, кого там найду, к кому поступаю под начальство… Прибыл я на обширное поле на конечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались против превосходного неприятеля, который подвинулся вправо, занял высоты батареями и одну мызу, почти уже в тылу войск наших».
Ермолов организовал оборону и завязал с французами жаркую артиллерийскую дуэль. Чуть позже к нему подошла еще одна артиллерийская рота под командованием графа Кутайсова. Они поломали план Даву расчленить русскую армию, задержали французов на два часа и буквально дотерпели до того момента, когда на левом фланге появился долгожданный прусский корпус.
Отдавая дань русским героям, нужно вспомнить и про малоизвестного у нас Лестока. Учитывая, что прусская армия была почти рассеяна, фактически он один, во главе корпуса, лишь наполовину состоявшего из его соотечественников, сохранял честь своего королевства. Генералу было уже семьдесят лет, он начал службу еще во времена Фридриха Великого и возмужал в сражениях Семилетней войны, но до сих пор сохранял ясность рассудка и крепко сидел в седле. Его правой рукой был генерал-майор Кристоф Фридрих Отто фон Дирик.