С приездом Шепелева в войска связан еще один гусарский анекдот. Якобы Дмитрий Дмитриевич взял с собой огромный обоз с всяческими яствами, винами и предметами роскоши. В дороге ему будто бы повстречался… Александр I, ехавший значительно скромнее. При виде раблезианской процессии император разгневался и приказал Шепелеву возвращаться домой: «Этот генерал едет пировать, а не воевать». Имеет ли эта история под собой реальную основу, сказать сложно. На самом деле Шепелев благополучно прибыл к армии, но там действительно проявил по отношению к сослуживцам невиданное хлебосольство и радушие.
Об этом в своих воспоминаниях рассказал адъютант прославленного Милорадовича Федор Глинка:
«4 октября 1812 г. Село Тарутино. Сегодня генерал Милорадович взял меня с собой обедать к генералу Дмитрию Дмитриевичу Шепелеву, который имел свои биваки за правым крылом армии. Обед был самый великолепный и вкусный. Казалось, что какая-нибудь волшебница лила и сыпала из неистощимого рога изобилия лучшие кушанья и самые редкие плоды. Хозяин был очень ласков со всеми и прекраснейший стол свой украшал еще более искусством угощать».
Но искусство воевать Шепелев тоже не утратил. Он отличился в сражениях при Малоярославце и Красном, а после был назначен командующим 2-го авангарда в армию Витгенштейна. За овладение Кенигсбергом, взятие богатых трофеев и почти восьми тысяч пленных, включая двух наполеоновских генералов, Дмитрий Дмитриевич получил чин генерал-лейтенанта. Удивительно, но ни памятника, ни бюста, ни улицы Шепелева в современном Калининграде нет.
В Кенигсберге был освобожден единственный русский генерал, попавший в плен во время Бородинского сражения, – Петр Гаврилович Лихачев. В отличие от многих своих сотоварищей он не принимал участия в первом этапе борьбы с Наполеоном. Мало кто сегодня помнит, что параллельно Российская империя вела на юге тяжелую войну с Персией. Небогатый псковский дворянин более десяти лет служил и воевал на Кавказе, сыграв значительную роль в покорении Дербентского и Кубинского ханств. Неоднократно раненный, Лихачев к тому же страдал от ревматизма ног и к пятидесяти годам уже испытывал трудности с ходьбой. Однако в 1812 году заслуженный генерал по-прежнему был в строю: теперь он командовал 24-й пехотной дивизией из корпуса Дохтурова. Во время Бородинской битвы бойцы Лихачева заняли оборону легендарной батареи Раевского после того, как корпус самого Раевского был полностью обессилен и обескровлен. Новая отчаянная атака Наполеона ударила по русской позиции; ценой огромных потерь, включая убитого кавалерийского генерала Огюста де Коленкура, французам удалось ворваться на батарею и завязать там рукопашную мясорубку. Лихачев, несмотря на недуг, бросился на врага. Его поведение мы можем увидеть глазами противника благодаря Чезаре Ложье, графу де Беллекуру, офицеру из корпуса пасынка Наполеона Евгения Богарне:
«Командир батальона Дель-Фанте, из штаба вице-короля, обходит тогда слева редут во главе 9-го и 35-го полков и, несмотря на храбрую защиту отчаянно бьющихся русских, захватывает его. Осажденные не хотят сдаваться, и там происходит поэтому ужасная резня. Сам Дель-Фанте, увидав в схватке русского генерала – это был генерал Лихачев, – бросился к нему, обезоружил, вырвал его из рук освирепевших солдат и спас ему жизнь против его воли».
Немного иначе описывал эти события Федор Глинка:
«Генерал Лихачев, страдавший сильною ломотною болью в ногах и сверх того израненный, во все время обороны сидел в переднем углу редута на складном кожаном стуле и под тучею ядер и гранат, раздиравших воздух, спокойно нюхал табак и разговаривал с ближними солдатами: “Помните, ребята, деремся за Москву!“ Когда ворвались французы и все падало под их штыками, генерал встал, расстегнул грудь догола и пошел прямо навстречу неприятелю и смерти. Но французы, заметя по знакам отличия, что это русский генерал, удержали штыки…»
Лихачева привели к Наполеону, который выказал героическому пленнику уважение и приказал возвратить ему шпагу. Петр Гаврилович ее, однако, не принял. Французские источники говорят, что причина его отказа тривиальна: шпага оказалась чужой. В России бытовала монархическая легенда, будто Лихачев ответил Бонапарту, что может принять оружие только от своего государя. Так или иначе, но упрекнуть генерала было не в чем. Успехи русских войск под Кенигсбергом подарили ему свободу, но, увы, ненадолго: через несколько месяцев Петр Гаврилович скончался от ран и болезни. К счастью, о герое не забыли. Когда в 1820-х годах Александр I задумал Военную галерею 1812 года, возник вопрос, а как писать изображение почившего воина? Обратились к вдове Лихачева, и она передала в мастерскую Джорджа Доу портрет мужа, вероятно, выполненный каким-то провинциальным художником. По мотивам того портрета и была написана картина для галереи Зимнего дворца. Это на данный момент единственное произведение искусства, увековечившее память генерала. И тут вновь можно высказать замечание, что памятник Петру Гавриловичу Лихачеву был бы весьма уместен в Калининграде.
Рассказывая о героях войны против Наполеона, чьи биографии связаны с Восточной Пруссией, невозможно не упомянуть про одного из военных вождей русской армии Михаила Богдановича Барклая-де-Толли. Через шесть лет после Отечественной войны он умер по стечению обстоятельств на территории нынешней Калининградской области.
Нам уже приходилось упоминать, что и начало его военной славы тоже связано с этими местами. Барклай, к тому моменту малоизвестный еще генерал, отличился в битве при Прейсиш-Эйлау, сражаясь в арьергарде Багратиона. 7 февраля 1807 года он был тяжело ранен и эвакуирован на излечение в Мемель, нынешнюю литовскую Клайпеду. Повреждение руки его было столь тяжким, что встал вопрос об ампутации. Услышав о несчастье командира, проявившего невиданную храбрость в бою, Александр I послал к нему своего лейб-медика Джеймса Виллие. Царский врач, осмотрев рану, немедленно провел операцию по удалению осколков, причем ассистировать ему пришлось тринадцатилетней падчерице пациента Каролине, ведь никого другого рядом просто не оказалось. Руку удалось спасти…
В исторической литературе часто пишут, что уже в те дни Барклай, размышляя о будущей борьбе с Наполеоном, задумал хитрый «скифский план», которым поделился с навестившим его прусским чиновником, будущим известным историком античности Бартольдом Георгом Нибуром. «Если бы мне пришлось действовать против Наполеона, – якобы рассуждал тогда Барклай, – я вел бы отступательную борьбу, увлек бы грозную французскую армию в сердце России, даже на Москву, истощил бы и расстроил ее и, наконец, воспользовавшись суровым климатом, заставил бы Наполеона на берегах Волги найти вторую Полтаву».
Насколько это сообщение достоверно? На наш взгляд, не очень. Во-первых, известно оно не от Нибура лично, а от третьих лиц, которые якобы слышали от него эту историю, например от французского генерала Матье Дюма. Во-вторых, сообщения эти появились спустя годы по окончании Отечественной войны 1812 года; вполне возможно, они просто подстраивались под реально произошедшие события. Весной 1807-го было трудно представить нашествие Наполеона на Россию; это было еще до Фридландского сражения, тогда, когда Бонапарт ушел на Вислу, потрепанный при Эйлау, и военное счастье, казалось, клонится на сторону его противников. Тогда все ожидали решительной победы над врагом на полях Пруссии.
Для истории гораздо важнее другой разговор Барклая, состоявшийся в Мемеле несомненно. Раненого героя Эйлау навестил император, там произошло их личное знакомство и возникло взаимное доверие, постепенно переросшее в союз. Михаил Богданович быстро выдвинулся на первый план в военной элите империи. После заключения Тильзитского мира он превосходно показал себя в войне против Швеции и на ее завершающем этапе стал главнокомандующим русских войск в Финляндии, обеспечив оглушительную победу над противником. В начале 1810 года царь назначил его военным министром. И вот тут Барклай действительно выдвинул «скифский план», описанный им в документе под названием «О защите западных пределов России». Император высказал ему устное одобрение. Когда в 1812 году нападение Наполеона состоялось, Михаил Богданович, командуя 1-й русской армией, начал воплощать его в жизнь.
Стремительное возвышение Барклая принесло ему много завистников и недоброжелателей. Они зорко следили за любой неудачей и даже любой двусмысленностью в поведении полководца. Его план отступления с самого начала вызвал всеобщее осуждение. Особенно отличился в этом вспыльчивый, резкий Багратион, который командовал 2-й армией и который видел или, правильнее сказать, хотел видеть в Барклае выскочку, карьериста, холодного иностранца, которому Россия безразлична и чужда. Это было несправедливо: хотя Барклай имел шотландские корни, он был российским подданным в четвертом поколении, хорошо писал по-русски и был всецело предан Родине. Но после оставления Смоленска без генерального сражения ропот пошел уже по всей армии. Нижние чины недовольно переиначили фамилию генерала в «болтай-да-и-только».
Хитрый и осторожный Александр, видя всеобщее недовольство, ни словом не обмолвился о поддержке плана Барклая. Он назначил военный совет, на котором его приближенные сановники должны были избрать главнокомандующего армией, то есть человека, в подчинении которого поступят и Барклай, и Багратион. Им стал Кутузов.
Барклай не без оснований воспринял это как оскорбление, ведь Михаил Илларионович, по сути, продолжил выполнять его замысел. Но надо признать, что главнокомандующему в войсках доверяли гораздо больше. И в его пользу говорила не только русская фамилия. Кутузов, в отличие от Барклая, умел, когда это нужно, резко сузить дистанцию между собой и простым рядовым: его легко представить сидящим на биваке в окружении нижних чинов и хлебающим с ними кашу из одного котла. Он запросто мог травить военные байки о Суворове и войнах Екатерины на языке, понятном каждому служивому. Его солдаты воспринимали как своего. Не зря тут же по его приезде родилась народная поговорка: «Приехал Кутузов бить французов».