Примером подобного толкования крестьянами в свою пользу, «сознательного искажения» может служить реакция крестьян большинства регионов на отмену крепостного права в 1861 году. Было ясно — указ об освобождении вовсе не претворяет в жизнь крестьянское представление о воле. Крестьяне узнали, что не получат всю обрабатываемую ими землю, хотя это соответствовало бы их пониманию экономической справедливости, и что за то, что предлагается, придётся ещё долгое время платить.
Навстречу такому оскорбительному указу появились слухи, что царь даровал крестьянам подлинную волю, но помещики и чиновники, желая удержать власть, спрятали настоящую грамоту и заменили фальшивой. По сообщению генерала Апраксина, «когда они увидели, что… барщина не отменена и что земля остаётся под контролем помещиков, они стали не доверять образованным людям и искать чтецов среди грамотных крестьян».
Один из таких толкователей объявился в деревне Бездна Казанской губернии: звали его Антон Петров. В рапортах он предстаёт то раскольником, то сектантом. Петров утверждал, что говорит от имени царя, якобы действительно даровавшего крестьянам полную волю: умеющие читать и знающие как могли найти в манифесте все необходимые положения, зашифрованные в мистических цифрах и процентах приложений и скреплённые «крестом святой Анны». Собравшиеся послушать толкователя решили, что не будут работать на помещика до тех пор, пока тот не смирится с «царской волей».
Для ареста смутьяна и подавления волнений были вызваны войска, но Петров убедил крестьян — таким образом царь лишь испытывает их решимость: если крестьяне не дрогнут перед лицом вооружённых солдат, то наконец получат волю. На все попытки убедить их разойтись собравшиеся отвечали криками: «Воля!» Войска открыли огонь, но крестьяне не дрогнули, хотя несколько человек были убиты или ранены. Крестьяне разбежались только после повторного залпа.
Не совсем ясно, насколько Петров и другие верили в то, что провозглашали. Но одно можно сказать точно — крестьяне твёрдо верили, что их требования справедливы; настолько твёрдо, что даже были готовы стать под пули. Указ об отмене крепостного права никого не удовлетворил потому, что не давал полного контроля над обрабатываемой крестьянами землёй и не обеспечивал права самим вести собственные дела, под высшей властью далекого и доброго царя.
Именно эти темы красной нитью проходили через многочисленные, но эпизодические вспышки крестьянского недовольства в пореформенные десятилетия. При этом вину за случившееся крестьяне обычно возлагали на помещика, чьи обширные владения разительно контрастировали с их клочками земли. Нередко приходилось арендовать у бывшего хозяина часть его земли за деньги или отработки, что частично восстанавливало прежнюю барщинно-оброчную зависимость. Если новые отношения не складывались, крестьяне иногда выражали свои чувства в тех или иных декларативных действиях, которые зависели от времени года: прекращали работать у помещика, выгоняли скот на помещичьи луга, крали зерно и инструменты, поджигали амбары и даже само поместье. Иногда крестьяне мешали чиновникам проводить обмеры земельных площадей, предварительно требуя нового размежевания.
Эпицентром подобных беспорядков являлся Центральный сельскохозяйственный район, где крестьяне в наибольшей степени зависели от земледелия, городские рынки были далеки, а альтернативные источники заработка были скудные. Нельзя сказать, что всплески недовольства получили широкое распространение до 1905 года и представляли угрозу внутренней безопасности, но и назвать Россию пореформенных десятилетий свободной от крестьянских волнений также невозможно.
Принимая решение об освобождении крепостных, правительство решило не только сохранить сельскую общину под новым названием «сельского общества», но и укрепить её роль в качестве основной единицы местного самоуправления в сельской местности. Несколько сельских обществ составляли волость, также возглавлявшуюся избранными из крестьян. И всё же, даже получив власть, община и волость не были включены в новую структуру местного самоуправления на уездном и губернском уровнях, не получили они и юрисдикции над некрестьянами. Даже правительственный надзор за ними до учреждения в 1889 году должности земского начальника был очень слабым. Сельские общества оставались строго крестьянскими институтами, вне официальной административной и судебной системы, и они вели свои дела привычными традиционными способами.
Цель усиления архаических форм состояла в обеспечении уплаты крестьянских налогов и предотвращении возможности обнищания сельского населения, ведущего к массовому бродяжничеству. Но это усиление находилось в полном противоречии с тем, что происходило в крестьянском хозяйстве. В последние десятилетия историки немало спорили о том, становилось ли крестьянство в период с 1861 года по 1905 год беднее или нет, но при этом все соглашались, что оно все более вовлекалось в хозяйственную жизнь империи в качестве участников растущего рынка или жертв безудержной эксплуатации.
Свидетельств этому предостаточно. Личная свобода и развитие транспортных средств позволяли преодолевать препятствия, обусловленные сохранением общины, и давали крестьянам возможность ездить по стране, искать работу в городах, на заводах, железных дорогах, в речных портах. Даже в деревне жизнь стала меняться: денежные отношения получили всеобщее признание, росли розничная торговля и домашние промыслы. Крестьяне покупали и продавали землю, причём покупали намного больше, чем продавали; на селе усиливалось неравенство. Традиционная артель уступала место более рыночно ориентированному кооперативу. Начальное образование давало молодым людям (здесь значительное преимущество было у юношей) больше возможностей найти работу. Военная служба позволяла встречаться с другими людьми, познакомиться с отдалёнными регионами империи и даже побывать за границей.
Для традиционных властных структур эффект от смены обстановки порой создавал нелёгкую ситуацию. Крестьяне, участвовавшие в турецкой войне 1877–1878 годов, возвращаясь домой, распространяли слухи о том, что царь наконец-то готов перераспределить землю в их пользу. В более общем плане грамотность и миграция населения способствовали переориентации крестьянского понимания России с православной церкви и царя на более сложную картину страны, с разнообразными народами и пейзажами. По этой версии русские, как народ, помогали своим менее цивилизованным братьям двигаться к прогрессу и процветанию. Появилась возможность гордиться своей принадлежностью к русскому народу. Насколько далеко продвинулась трансформация национального сознания к пониманию географической и межэтнической общности до 1914 года, сказать трудно, но процесс явно начался.
И всё же, при всех экономических и политических переменах крестьянство не приобрело новых каналов для своих политических устремлений. Помимо земства (имевшего ограниченные функции и власть), у него не было институтов для выражения своих проблем и поисков решений. Даже начав строить мост между собой и имперской элитой, крестьяне не могли присоединиться к несуществующей гражданской нации.
Глава 4. Православная церковь
Во многих европейских странах, особенно протестантских, церковь играла важную роль в создании и поддержании чувства национальной общности, являясь связующим звеном между верхним и нижним слоями культуры. Приходские школы вводили детей рабочих и крестьян в «большой мир». Священники, приобщившиеся к высокой культуре, в своей ежедневной деятельности помогали простым людям, горожанам и сельчанам, зачастую неграмотным и говорившим на диалекте. Писания, переведённые на общеупотребительный язык, часто служили средством, с помощью которого люди из низов осваивали литературную речь и получали доступ к более высокой культуре: будучи грамотными, изучая священные тексты, они могли выработать собственные религиозные верования. Стоит вспомнить, какое созидательное влияние на становление и закрепление национального языка оказали лютеранская Библия в Германии и её англиканский вариант в Англии, какой толчок они дали отдельным людям к пониманию личных чувств через посредство этого языка.
Зная раннюю историю страны, можно было бы предположить, что в России церковь займёт место в центре национальной общности. Подобно испанской церкви, российская церковь являлась идеологическим лидером в крестовом походе против мусульман и сыграла решающую роль в оправдании империи. Идея о Москве как «Третьем Риме» легитимизировала положение церкви в империи. Иван IV рассчитывал, что православная церковь станет краеугольным камнем единого, централизованного государства, и после его смерти учреждение патриархата в 1589 году закрепило независимое положение Руси и даже гегемонию среди других православных церквей. В Смутное время патриарх взял на себя инициативу по возрождению объединённого и суверенного Московского государства. Кроме того, за несколько столетий церковь стала крупным землевладельцем.
Церковь и государство
Возможно, именно это влияние церкви, в конце концов, оказалось для неё роковым. Как мы уже видели, царя Алексея всерьёз обеспокоили чрезмерные амбиции патриарха Никона: он был уверен, что при наличии двух соперничающих правителей империи не избежать беспорядков и бунтов.
У Петра I подобные подозрения ещё более окрепли: он был не из тех, кто способен терпеть существование соперников. Император твёрдо вознамерился сократить размеры владения церкви, уменьшить её влияние и взять под свой контроль. На церковь Пётр I смотрел так же, как на другие институты общества, видя лишь инструмент для мобилизации ресурсов страны и для подавления в зародыше любой тенденции к непослушанию.
Средства для достижения своей цели Пётр позаимствовал за границей. Во время посещения Англии в 1698 году он провёл много времени в компании доктора Гилберта Бернета, епископа Солсберийского, который позднее писал одному своему коллеге, что «ничто из того, о чём я рассказывал ему, не привлекло такого внимания, как объяснение власти христианских императоров в делах церкви и верховенства наших королей».
Бернет являлся автором трактата, в котором говорил об обязанности монарха назначать епископов и вообще обеспечивать благополучие и дисциплину церкви с тем, чтобы это содействовало благу простых людей. В заключение «Истории моего времени» епископ отмечал: «Величайшее и всеобъемлющее правило… состоит в том, что королю следует считать себя… в некотором смысле богом на земле».
Пётр, конечно, и без поучений Бернета рассматривал себя именно в таком качестве, но ему было приятно найти подтверждение своему мнению у прелата одной из сильнейших церквей в Европе. Когда вскоре после возвращения Петра из-за границы умер патриарх Адриан, император не стал назначать нового, а вернул из забвения Монастырский приказ, передав ему управление патриаршими владениями и сбор податей. Это позволило обратить часть доходов церкви на военные и прочие нужды государства.
В 1721 году Пётр пошёл ещё дальше и полностью упразднил патриаршество, заменив его новым учреждением, известным поначалу как Духовная Коллегия, что поставило его в один ряд с другими государственными ведомствами. Впоследствии этому органу придали достоинство и обеспечили независимость, что отразилось и в новом названии — Святейший Синод. Сам император стал главой и «верховным покровителем» церкви и пользовался Синодом в качестве официального канала для осуществления власти. Обер-прокурор Синода являлся по сути лишь чиновником и представителем императора. На практике, по крайней мере на протяжении XVIII века, эффективным противовесом обер-прокурору служили епископы, составлявшие в Синоде большинство. В начале XIX века с учреждением министерств, подчинявшихся Александру I, обер-прокурор стал напоминать просто одного из министров.
Новые отношения между церковью и государством в том виде, как их понимал Пётр I, были провозглашены и в документе под названием «Духовный Регламент». Само название прекрасно передаёт дух постановления. Его автором был Феофан Прокопович, украинский прелат, получивший полное иезуитское образование, в том числе в колледже святого Афанасия в Риме, главном рассаднике контрреформации в Восточной Европе. Реакцией против жёсткого воспитания стало формирование у Феофана собственных принципов, представлявших смешение протестантизма и светского Просветительства, что и привлекало Петра.
Своим тоном «Духовный Регламент» заставляет вспомнить «Левиафан» Гоббса. Она провозглашает необходимость самодержавия, так как все человеческие существа по своей природе порочны и неизбежно начинают воевать друг с другом, если их не сдерживает твёрдая автократическая власть, чего не происходило прежде, когда власть патриарха соперничала с властью царя. «От Соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единого собственного правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, разнствует власть духовная от Самодержавной, но великою, высочайшего пастыря честию и славой удивляемый помышляет, что таковой правитель есть то вторый Государь, Самодержцу равносильный, или больше его».
В документе подробно расписаны обязанности епископов, священников и монахов. При посвящении в духовный сан священники должны были приносить присягу, обязывающую защищать, не щадя своих сил, права и прерогативы, принадлежащие Высшему Самодержцу.
Также им предписывалось вести записи о том, как прихожане исполняют религиозные обязанности, посещают службы и исповедуются. От них требовалось зачитывать с амвона указы, приносить клятвы верности государству и регистрировать рождения, браки и смерти. Короче, священники были духовными администраторами и низовыми агентами самодержавного государства.
Когда епископы обратились к Петру с просьбой позволить им избрать другого патриарха, император швырнул на стол «Духовный Регламент» и крикнул: «Вы просите патриарха, вот вам духовный патриарх. А противомыслящему сему (он вынул кортик и ударил по столу) вот вам булатный патриарх!»
Свои слова император подкрепил тем, что направил в помощь обер-прокурору группу «фискалов», чтобы проверить, исполняет ли Синод в точности возложенные на него функции. Характерно, что фискалов называли «инквизиторами».
Но исполнение инквизиторской функции предписывалось не только им. Указ от 17 мая 1722 года гласил: «Если во время исповеди кто-то сознается духовному отцу в несовершенном, но задуманном преступлении, особенно измене или мятеже против Самодержца или Государства, или в злоумышлении против чести и здоровья Самодержца и его семьи, и при этом не раскается… тогда духовник должен не только воздержаться от отпущения грехов, но и немедленно сообщить в соответствующее место».
Под «соответствующим местом» понимался Преображенский приказ. Священников, не сумевших исполнить требуемое, предупреждали, что «как соучастники в преступлении они будут подвергнуты телесному наказанию и сосланы на галеры или, если дело серьёзное, казнены».
Таким образом, священники включались в ряды фискалов. На положении паствы отразилась и ещё одна тенденция, имевшая место на протяжении XVIII века: церковная иерархия постепенно брала под контроль назначение приходских священников. Раньше место обычно переходило по наследству; в ином случае его занимал тот, кого избирали прихожане. Согласно «Духовному Регламенту» священник, чтобы претендовать на приход, должен был закончить семинарию. Кандидатов, удовлетворяющих требованию, не хватало, но всё же документ давал больше власти епископам, в ведении которых находились семинарии епархий и которые могли проверять компетентность кандидатов. На практике наиболее удобным было назначать сына предыдущего священника. Почти все дети церковнослужителей посещали семинарии, так как Пётр принял решение лишить избыточное духовенство статуса и перевести тяглые сословия (время от времени сам император и его преемники даже проводили для таких несчастных обязательные наборы в армию).
Выборы приходских священников постепенно уходили в прошлое или проводились исключительно «лучшими горожанами», избранными для этих целей консисториями, административными органами епархий. И только в западных регионах, подверженных влиянию католической и униатской церкви, как средство укрепления веры сохранялась и поощрялась прежняя традиция. В конце концов, в 1797 году выборы приходских священников были отменены Святейшим Синодом. Признаком ослабления контроля прихожан над материальными ресурсами прихода стал постепенный переход к назначению сверху церковных старост, отвечавших за расходование средств. Такое уменьшение роли паствы оказалось роковым следствием церковных реформ Петра I, так как ослабляло связь между общиной и церковью, а в конечном итоге — между общиной и государством. В 1868 году Иван Аксаков так комментировал это: «Есть прихожане, но нет прихода в подлинном смысле этого слова; люди регистрируются в церкви, но эти люди не составляют церковного братства в подлинном и первоначальном значении этого термина».
Неудивительно, что активная и беспокойная натура Петра не могла смириться с «сонной» — на его взгляд — жизнью монахов. В отличие от Генриха VIII, он не закрыл монастыри, но попытался их дисциплинировать, чтобы использовать в качестве «богоугодных» заведений. Монастыри должны были давать приют инвалидам, нищим, ветеранам армии. Для того чтобы заставить их выполнять отведённую роль, Пётр лишил монастыри всех доходов, назначив каждому монаху и монахине строго фиксированное денежноматериальное содержание, но лишь при условии строгой дисциплины и выполнения предписанной благотворительной работы. Приём новых послушников ограничивался: мужчины до тридцати лет и женщины до пятидесяти в монастыри не допускались. Хотя в основном монахи владели грамотой, им запрещалось писать что-либо без разрешения начальства и даже хранить в кельях перо и бумагу, так как «ничто так не нарушает монашеского спокойствия, как бесполезное писание». Нарушителей запрета удаляли из монастырей.
Некоторые исследователи называли реформу Петра «протестантской реформацией». В некотором смысле, конечно, это правильно: Пётр подчинил церковь государству, отобрал финансы и заставил заниматься образовательной, благотворительной и социальной деятельностью. Но российский царь не был ни королём Англии, ни немецким «Landesherr». Определённые условия, жизненно необходимые для протестантской реформации, отсутствовали. Не было интеллектуальной традиции договорного богословия или естественного права. Приходская жизнь оставалась относительно неразвитой, более того, реформа ещё больше подрывала её. А главное, не существовало писаний на общеупотребительном языке, читая которые простые люди могли бы формировать и развивать свои личные религиозные убеждения. Те же общины, в которых подобные традиции были развиты — например, староверы, — находились в оппозиции к нововведениям императора.
В результате протестантская программа реформ для русской церкви так и осталась чуждым насаждением. Большинство священников и мирян по-прежнему видели в царе посланника Божьего, базилевса в византийском смысле, управляющего страной в согласии с церковью, тогда как Пётр I преследовал совершенно иные цели и использовал церковь как инструмент реализации светской политики. Такое несоответствие во взаимоотношениях церкви и государства один из историков назвал «главной фальшью Синодального периода», тогда как другой заявил, что Пётр учинил «настоящий глубокий раскол… раскол не столько между правительством и народом (как думали славянофилы), но между властями и церковью».
В государстве, правитель которого утверждает верховную власть на основе божественного права, подобный раскол особенно чреват опасностями. Унижение церкви государством, той церкви, которая подпирала его, явилось, вероятно, самой серьёзной из всех ошибок российской монархии и, определённо, фундаментальной причиной революции 1917 года.
Официальное отчуждение церковного богатства завершили Пётр III и Екатерина II. В 1762–1764 годах эти монархи передали под управление государства все оставшиеся церковные земельные владения и заменили доход от них пожертвованиями епархиям и монастырям, составившими примерно четверть прежних доходов. Выделение пожертвований обуславливалось выполнением церковью образовательных и благотворительных функций и соблюдением «штатных списков», определённых для каждого прихода и монастыря. Лишь один митрополит Ростовский Арсений решился протестовать против этих мер, заявив, что «наша нынешняя правительница не… тверда в вере», имея в виду Екатерину.
Коллеги не поддержали епископа: его судили за lèse majesté[6], лишили духовного сана и приговорили к пожизненному тюремному заключению.
Совокупные действия этих изменений оказались чрезвычайно разрушительным для церкви в её отношениях с государством, элитами общества и народными массами. Духовенство превратилось в обособленное и довольно бедное сословие Эта обособленность символизировалась стилем одежды священников: обязательное для элиты предписание Петра I одеваться на западный манер не касалось духовенства, а потому у священников был своеобразный и старомодный вид. Хотя духовенство являлось служилым сословием, его члены не имели чина или официального ранга, а потому не имели шансов сделать карьеру и повысить свой общественный статус. Характерно, что Екатерина II не включила в состав созванной ею Уложенной комиссии представителей лишь двух сословий: крепостных крестьян и духовенства.
Образование
Церковная система образования, до XVIII века единственно доступная населению, в основном оставалась без изменений, по-прежнему основываясь на латинских образцах католической контрреформации, проникавших в Россию через украинских прелатов. Эта традиция оказалась несколько несовместимой со страной, чьи религиозные корни уходили в греческий мир Византии.
По мере развития светских школ, распространявших идеалы европейского Просветительства, предлагаемое церковными школами казалось все более и более архаичным и служило ещё большей изоляции духовенства от имперских элит как в культурном, так и в общественном плане. Симптоматично, что из всех европейских стран только в российских университетах не было богословского факультета. Светские учёные и учёные-священнослужители жили в совершенно иных мирах.
По существу, мир и церковный приход начали отдаляться друг от друга в XVIII веке. Этот процесс продолжался в течение столетия не только из-за того, что священников стали назначать сверху. Прежде они были более-менее едины как приходская община, основная единица и церковного, и светского управления. Губернская реформа Петра I покончила с ролью прихода в светском управлении, приход превратился в чисто церковное учреждение, в то самое время, когда прихожане стали терять своё влияние на церковные дела.
Всё это оказалось частью очищения церкви, начатого ревнителями благочестия и лишь на время грубо прерванного Никоном. Епископы желали убрать из церковных зданий все недостойные атрибуты светскости: из церковных дворов удалялись рынки; запрещалось открывать вблизи от церкви пивные; все празднования, сопровождающиеся громким смехом, весёлыми разговорами и выпивкой, надлежало проводить в других местах. Священникам вменялось в обязанность бороться с языческой практикой и народными суевериями, а это часто вызывало недовольство крестьян. В одном получившем печальную известность случае толпа напала на митрополита Амвросия и растерзала его только за то, что тот во время вспышки чумы 1771 года распорядился убрать из церкви не освящённую «чудотворную» икону.
Такие профилактические меры ослабляли роль церкви как центра деревенской или городской культурной жизни. Падало и образовательное значение церкви, так как доступные всем приходские школы постепенно уступали место специализированным духовным школам, предлагавшим хорошее образование по образцу того, которое давали в католических странах Центральной Европы: латынь и церковно-славянский языки, библейская история, классические мифология и литература, риторика, философия и богословие. Из таких курсов вышли многие хорошие учёные. Однако многие из простых священников убедились на практике, что всё это слабая подготовка для деревенской жизни и тех практических задач, которые необходимо выполнять на селе. В любом случае, многие из учеников из-за бедности или неуспеваемости уходили из этих школ задолго до окончания.
Испытывали трудности и семинарии, средние церковные школы: хронически не хватало денег, занятия проходили в полуразрушенных зданиях, часто не было необходимых книг и оборудования, отсутствовали квалифицированные преподаватели. Инспекция одной из семинарий, проведённая в 1840 году, показала, что в библиотеке не оказалось ни одного учебника, требуемого программой, и даже ни единого Нового Завета на каком бы то ни было языке. В Перми в 1829 году семинаристам приходилось спать на столах, так как ничего другого им предложить не могли. Из-за сырости, отсутствия элементарных удобств и несоответствия помещений гигиеническим требованиям многие учащиеся заболевали и даже умирали.
В подобных условиях о росте культурного уровня, расширении кругозора или духовном обогащении речь не шла, всё сводилось к формальным достижениям и зубрёжке. Такая учёба формировала у выпускников ограниченные мещанские взгляды, что заставило И.С. Тургенева весьма резко отозваться о «вульгарных семинаристских принципах» и «засаленных воротничках», желавших «стереть с лица земли поэзию, искусства и эстетические удовольствия».
В результате реформы, проведённой Александром I, в семинариях сократили изучение латыни и сделали упор на преподавание более современных практических предметов, таких, как математика, география, история, но при этом добавили греческий, немецкий, иврит и французский языки, что составляло чрезмерный груз. Системность образования заметно усилилась, и ученики, покинувшие семинарию по каким-либо причинам, всё же получали определённый багаж знаний. Однако культурный разрыв между священниками и прихожанами отнюдь не стал меньше.
Священные писания
Как мы уже видели, в начале 1820 года Александр предпринял неудавшуюся попытку опубликовать тексты Священных писаний на современном русском языке. Неудача привела к сохранению отчуждённости между народом и духовенством. И всё же один человек долгое время боролся с этим — митрополит Московский Филарет, блестящий учёный и бывший ректор Санкт-Петербургской Духовной Академии. По его убеждению, православная церковь могла выжить только в том случае, если писания станут доступны рядовым верующим и будут изданы на понятном для них языке. «Всё, что необходимо для спасения, излагается в Священном писании с ясностью таковой, что любой читатель, тронутый искренним желанием просветления, может это понять. Конечно, для менее образованных христиан нужны толкователи Писаний. Но установить в качестве принципа, что излагать основные положения веры должен авторитетный толкователь, значит, унизить достоинство Божьего слова…»
Филарет поднял этот вопрос в 1842 году, и одним из тех, кто выступил против, стал митрополит Санкт-Петербургский Серафим. По его мнению, появление Библии на современном русском языке могло только «подтолкнуть праздные умы к спорам, противоречиям и заблуждениям». По его мнению, могло создаться впечатление, что «люди могут быть судьями в вопросах веры». Обер-прокурор Протасов связал выпуск Библии с новым текстуальным критицизмом, идущим из Германии: «Лютеранские принципы вкрались в толкование Библии… Поднимаются вопросы, которые оскорбили бы наших предков… все с целью замены веры разумом».
Сопротивление встретила даже попытка Филарета опубликовать новый катехизис, на том основании, что он включил в него десять заповедей и «Отче наш» на современном русском.
И всё же, в конце концов, упорство Филарета было вознаграждено. В 1859 году Александр II наконец-таки поручил Святейшему Синоду дать разрешение на полный перевод Библии на современный русский язык под надзором всех четырёх богословских академий. В связи с тем, что значительная часть работы уже была проведена, проект осуществили довольно быстро: в 1861 году появились Евангелия, в 1862-м — Новый Завет, а в 1876-м — вся Библия целиком, сразу ставшая столь популярной, что пришлось сразу же переиздавать её несколько раз. За период с 1863 по 1865 год Общество по Распространению Священных писаний только в столице продало и распространило 1.25 млн. экземпляров.
По иронии судьбы появление Библии на русском языке произошло сразу после публикации на нём «Капитала» Карла Маркса. Последующие сто лет можно оценивать и как борьбу этих двух доктрин за умы российских трудящихся.
Приходское духовенство
После восстания Пугачёва Екатерина II запретила подачу петиций крестьянами. В связи с тем, что чаще всего петиции составляли священники, указ способствовал сокращению их контактов с жителями деревни и возможности обсуждения политических и общественных проблем. Но, разумеется, о полном прекращении не могло быть и речи, и когда впоследствии император Павел аннулировал указ, духовенство порой открыто поддерживало протесты своих прихожан. В 1796 году во Владимирской губернии один священник подписал мирской приговор, затем направленный Павлу, в котором крестьяне жаловались императору на то, что местный помещик прибрал к рукам почти всю общинную пахотную землю и выгон для скота, оставив их без средств к существованию. Похожую петицию, посланную в следующем году в связи с голодом, подписал приходский дьякон: в ней говорилось, что помещик заставляет крестьян работать на бумажной фабрике, из-за чего им некогда обрабатывать свои поля.
Утрата приходами определённых прав и возможностей влияния не означала, что им уже не нужно заботиться о содержании священников и их семей. Священнику выделялся участок земли, кроме того, прихожане оплачивали «дополнительные» ритуальные услуги. Способность прихода нести это бремя зависела как от численности и зажиточности прихожан, так и от щедрости помещика. Бедная деревня с прижимистым помещиком могла обречь священника и его домочадцев на пожизненную нужду. Попытки установить официальные размеры расходов редко приводили к положительному результату. Чаще всего получалось так, что священнику приходилось торговаться с прихожанами, прежде чем совершить тот или иной обряд, — для многих этот процесс был унизителен. Как заметил один священник середины века: «Вот вершина бесчестия и позора: даже примирив кающегося грешника с Богом, он берёт деньги; даже совершив святое причастие, он не отшатывается в ужасе от платы… Разве он после этого не простой наёмный работник?»
К концу XVIII века духовенство стало более-менее закрытым сословием, т.е. почти превратилось в касту, хотя формального запрета на доступ или выход не существовало. Для дворян переход в священники означал понижение социального статуса, и кроме того, они не имели соответствующего образования. Что касается крестьян и мещан, те редко располагали средствами для долгого обучения в семинарии, а кроме того, общины редко соглашались отпускать своих членов, ведь для остальных это означало увеличение налогового бремени. Детям самих священников не представлялось иного выбора, кроме как последовать по стопам родителей. Образование не позволяло рассчитывать шагнуть по социальной лестнице выше, а иначе остался лишь переход в податные сословия с риском быть рекрутированным в армию.
В результате к концу XVIII века духовное сословие разбухло до такой степени, что на всех попросту не хватало приходов. Это вызвало жёсткие конфликты внутри самого духовенства, порождало соперничество семей: ведь только получение прихода, пусть и небольшого, могло спасти от нужды и социальной деградации. Один пожилой священник из Владимирской епархии, не имевший, как и его коллеги, никаких перспектив на получение пенсии, в 1781 году с необыкновенной прямотой написал об этом епископу: «Позаботьтесь обо мне и моей впавшей в бедность семье, прикажите какому-нибудь студенту Суздальской семинарии жениться на моей дочери, а потом назначьте зятя на моё место».
Большинство стремились примерно к тому же, хотя и не столь открыто. Положение усугублялось тем, что женатый священник не мог быть произведён в епископы. Обычно этого сана удостаивались только монахи, а это создавало ещё одно противоречие — между приходским и монастырским духовенством.
В условиях подобного давления церковь стала своего рода биржей труда и местом социального обеспечения, но оказалась явно не в состоянии обеспечить всех священнослужителей и их семьи. Попытки реформ в этом направлении неоднократно проваливались. При Николае I Святейший Синод дважды, в 1829 и 1842 годах, предпринимал усилия по перестройке приходских структур, чтобы сократить штат приходских священников, находящихся на содержании прихожан, и обеспечить более надёжные источники доходов в форме земельных наделов, государственных субсидий и утверждённых оплат за обрядовые услуги. Однако на практике подобные меры применялись столь редко, что говорить о каком-то реальном успехе не приходилось. Духовенство сопротивлялось переводу в другие места и планам сокращений, а епископы не желали оказывать давление на рядовых священников. Государственных субсидий не хватало, да и они были использованы неэффективно, нередко на другие цели, а прихожане и землевладельцы не хотели вкладывать больше деньги на поддержку церкви. Немногим более удачными можно назвать и попытки реформ в этой области, предпринятые в 1860-е и 1870-е годы при Александре II.
Угроза сектантства
Таким образом, к началу XIX века православная церковь, по сути, превратилась в нечто подобное благотворительной организации для низкооплачиваемых и неуверенных в своём положении священников. При этом ей постоянно угрожали соперничающие вероисповедания, казавшиеся более привлекательными и преуспевающими: староверчество, различные секты, протестантство, католицизм и униатство. Историк Михаил Погодин заметил в 1840-е годы, что если бы не боязнь отлучения от церкви, то половина русских крестьян присоединилась бы к раскольникам, а половина дворянской аристократии приняла бы католичество.
В отношении «раскольников» (так государство называло староверов) государство опробовало несколько подходов. Пётр I запретил их преследование, так как поощрял коммерческую деятельность, а многие староверы проявили себя надёжными и удачливыми бизнесменами. Император позволил им селиться в городах с регистрацией властями и, воспользовавшись возможностью, обложил двойным налогом. Однако многие из раскольников, не желая регистрироваться — в их глазах это значило быть отмеченным «печатью Зверя», — предпочитали оставаться в глухих регионах страны. Императрицы Анна и Елизавета возобновили преследования, но затем Пётр III и Екатерина II разрешили зарегистрировавшимся староверам селиться в определённых районах Сибири, Белоруссии и севера России и даже основывать свои монастыри на реке Иргиз на Урале. Согласно Жалованной грамоте городам 1785 года, они даже имели право избираться на муниципальные должности. В Москве у староверов была собственная купеческая община с церковью и кладбищем (Рогожское кладбище).
В отдельных епархиях епископы даже разрешали проводить службы по старым книгам и правилам: подобную практику санкционировал митрополит Московский Платон в 1800 году с одобрения императора Павла. Так создавалось единоверие, движение, дававшее реальную надежду преодолеть пагубный раскол внутри православной веры или, по крайней мере, способное привлечь всех, кроме самых упрямых фанатиков, к официальной церкви. Однако церковь отказалась отменить анафему 1667 года, о чём просили староверы, и не разрешала общение представителей двух вероисповеданий, возможно, опасаясь, что «скрытые» раскольники начнут открыто проповедовать свои убеждения.
Николай I возобновил политику преследования раскольников. Многие церкви и молельные дома староверов были закрыты, колокола конфискованы, а православные священники, совершавшие богослужения, наказаны. Монастыри на Иргизе не избежали общей участи. Браки, заключённые по староверческим обычаям, объявлялись незаконными. Для координации действий против раскольников и сектантов даже был учреждён «особый комитет». В основе всех мер лежала весьма распространённая в церковных кругах точка зрения, что староверчество — опаснейший враг официальной церкви, а его учения крайне соблазнительны для необразованных и простодушных.
Однако в последние десятилетия XIX века у церкви и государства появились более серьёзные противники, и в 1883 году староверы получили некоторые из прежних прав, включая разрешение строить молельные дома. Но как и раньше, запрещалось проповедовать староверчество и принимать в свои ряды православных.
На протяжении XVIII и XIX веков церковь предпринимала активные усилия по возвращению староверов в лоно официального вероисповедания. Для этой цели при Санкт-Петербургской Духовной Академии учредили специальную кафедру для изучения раскола, а в некоторых семинариях открыли отделения для подготовки миссионеров. На практике миссионеры наталкивались на чрезвычайные трудности. Частично это можно объяснить расколом на многочисленные течения самого староверчества, учесть особенности которых было трудно. Но главное заключалось в лучшей подготовке самих староверов: начитанность, преданность собственным убеждениям, передававшаяся из поколения в поколение, делали их грозными противниками в теологических спорах.
И всё же официальная церковь не отступала от своего намерения. Епископам предписывалось составлять списки староверов, проживающих на территории епархий, а в губерниях, больше всего «поражённых расколом» — Пермской, Саратовской, Пензинской, Черниговской, Иркутской и Олонецкой, — создавались особые комитеты по координации миссии. В 1870 году епископ Саратовский Ионникий основал Братство Святого Креста для борьбы с расколом, положив начало созданию целого ряда подобных организаций.
При всём этом руководители церкви не были уверены, что их дело увенчается успехом. В 1880 году один из самых яростных противников староверчества, обер-прокурор К.П. Победоносцев, жаловался: «Мы печатаем и рассылаем книги, а потом оказывается, что они попросту пылятся в епархиальных кабинетах».
Его друг, профессор Московской Богословской Академии Н.И. Субботин, сокрушался по поводу того, что епископы и духовенство не проявляют «ни малейшего интереса» к издаваемой антираскольнической литературе.
Для столь мрачного пессимизма имелось достаточно оснований. К концу XIX века в стране насчитывалось около 10 миллионов староверов, пользовавшихся признанием и уважением рядовых православных верующих. Не уменьшалось и число других сектантов, особенно протестантских: баптистские, штундистские, адвентистские и другие секты росли, словно грибы после дождя, находя все новых сторонников в среде рабочего класса. Приверженцев религиозных течений, считавшихся «особо опасными», подвергали административной ссылке. Среди таких ссыльных были штундисты (секта, отколовшаяся от немецких баптистов), которые «отвергают все церковные обряды и таинства, не признают власти, отказываются от военной службы, называя защитников трона и отчизны «разбойниками», и проповедуют социалистические принципы, такие, как равенство и перераспределение богатства».
«Старцы»
Для стороннего наблюдателя церковь XVIII–XIX веков представляла жалкое зрелище: бедная, зависимая от государства, отбивающаяся от многочисленных противников, изолированная от общественной и интеллектуальной жизни. И тем не менее, именно в это время появились первые ростки движения возрождения и обновления, впоследствии внёсшего вклад в национальную жизнь России.
Для понимания корней этого движения необходимо усвоить — православные церкви имеют отличный от католической и протестантской церквей взгляд на то, каким образом на «грешника снисходит благодать». В соответствии с западной точкой зрения, Бог дарует «благодать» отдельным людям либо потому, что те того заслуживают (Пелагий), либо потому, что так в своей непостижимой мудрости повелевает Господь (Августин). На востоке же считают: «благодать» — перманентное состояние, связанное с самим актом творения и потенциально доступное любому человеку в любое время.
Согласно этой доктрине, для того, чтобы приблизиться к Богу, верующему требуется нечто вроде «духовной карты», которая даёт возможность познать себя и легче справиться с поджидающими в пути опасностями и ловушками. В общем виде контуры подобного «плана» представлены в Новом Завете, а более детальные «топографические» указания содержатся в трудах отцов церкви. Впоследствии её хранителями были монахи, передававшие через века традицию, в рамках которой верующий сердцем способен постичь премудрости «карты». В этом и заключается главная функция православных монастырей.
Их метод состоял в достижении состояния духовной сосредоточенности, при котором человек способен «прикоснуться к божественной энергии». Ключевой фигурой в передаче этого метода являлся старец, без чьего вдохновения и руководства верующему всегда угрожает опасность сойти с «пути истинного». Желающий познать «истину» приносит обещание абсолютного послушания и поверяет учителю все свои мысли и тайны.
Теология этой традиции, известная как исихазм, в наиболее сжатой форме была выражена византийским богословом, Григорием Паламой, жившим и писавшим в XIV веке, во время религиозного кризиса в империи. Палама предполагал, что полностью сосредотачиваясь на самой простой молитве, обращённой к Иисусу и многократно повторяемой в ритме с дыханием, верующий способен достичь высшего знания и соприкоснуться с «энергией» Бога. В своей крайней форме это учение противоречило некоторым постулатам византийской церкви и несло следы влияния восточных религий, но, тем не менее, не было осуждено как еретическое, а наоборот, после падения Византии культивировалось и сохранялось в монастырях на горе Афон, переживших все превратности оттоманского владычества.
В Россию исихастское учение принёс святой Нил Сорский (1433–1508), некоторое время проведший в монастырях на горе Афон, где изучал писания отцов церкви и современных византийских теологов. Нил проповедовал идеи аскетизма, призывал жить в бедности и регулярно повторять «молитву Иисусу», что позволяло достичь духовной сосредоточенности. Такие взгляды не нашли поддержки у московской церкви ни при жизни святого, ни после его смерти, когда руководители церкви тесно сотрудничали с государством, а сама церковь была крупнейшим землевладельцем и собственником крепостных. Вряд ли случайно, что учение возродилось во второй половине XVIII века, когда церковь переживала кризис и была вынуждена приспосабливаться к жизни в относительном унижении и бедности, в том скромном углу, который оставило ей светское имперское государство.
Человеком, в наибольшей степени содействовавшим возрождению исихазма, был старец, отец Паисий Величковский (1722–1794). Неудовлетворённый учёбой в Киевской академии и не нашедший духовного направления в монастырях своей родины, ещё в молодости Паисий предпринял паломничество на гору Афон, где изучал писания «отцов церкви» как «священное сокровище, посланное нам самим Богом». Кроме того, Паисий занимался подготовкой текстов для русских читателей. Вместе с группой учеников он основал монастырь в Молдавии, где сознательно поощрялись методы и приёмы «исихастов» и откуда сторонники и последователи Величковского расходились по всей России.
Наиболее известным центром религиозного созерцания старцев была Оптина Пустынь, СКИТ возле Козельска, возрождённый в начале XIX века учениками Паисия. Общинная жизнь в ските почти отсутствовала: большую часть времени отшельники проводили в своих кельях, предаваясь размышлениям, молитвам, чтению или что-нибудь мастеря. В неделю совершались одна-две службы, кроме того, каждый отшельник регулярно исповедовался старцу, рассказывая о всех своих мыслях и желаниях. В течение почти ста лет традицию исихазма поддерживали трое старцев, Леонид, Макарий и Амвросий, успевших за это время прославиться своей мудростью и добрыми советами как среди простых людей, так и среди интеллектуалов. Вряд ли будет преувеличением сказать, что эти три человека сумели достичь некоего неформального воссоединения высокого и низкого слоёв русской культуры, чего не смогли сделать ни государство, ни интеллектуальная элита.
Всё это происходило в то самое время, когда русская литература — параллельно, собственным путём — шла к детальному психологическому анализу проявившихся в обществе моральных проблем. Показательно, что крупнейшие российские мыслители и писатели XIX века посещали Оптину Пустынь во времена отчаяния или в надежде найти там духовное просветление. В последние годы жизни часто приезжал Иван Киреевский, помогавший в переводе богословских трактатов и принимавший советы старцев. В период личного кризиса веры дважды посетил Пустынь Гоголь.
Достоевский после смерти своего сына в 1878 году также провёл три дня в Пустыни в обществе Владимира Соловьёва. Как вспоминала впоследствии его жена, Достоевский вернулся оттуда «окрепшим духом» и «в мире с самим собой»… Он повидал знаменитого старца, отца Амвросия, дважды беседовал с ним наедине и испытал на себе глубокое влияние этого необычного человека.
Писатель изобразил Амвросия в образе отца Зосимы в «Братьях Карамазовых». «К старцам нашего монастыря стекались, например, и простолюдины, и самые знатные люди, с тем, чтобы, повергаясь перед ними, исповедовать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания и испросить совета и наставления… Старец выходил к толпе, ожидавших его выхода у врат скита богомольцев… Они повергались перед ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш. Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и отпускал их».
Не всё так просто оказалось у Льва Толстого, который выступал против церкви, предлагая в качестве альтернативы собственную нравственно-рационалистическую доктрину, основанную на своеобразно понимаемых им Евангелиях. И всё же старцы будоражили дух Толстого. Лев Николаевич побывал в Оптиной Пустыни пять раз и собирался в шестой, в 1910 году, когда его постиг духовный кризис, он умер именно на дороге туда. Толстой не смог получить от своих поездок даже простого покоя: по собственному признанию, он чувствовал святость Амвросия, его духовную чистоту и мудрость, но не сумел найти общего языка. Амвросий счёл Толстого «надменным», а писатель в разговоре с сестрой заметил: «С какой радостью я жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела; только поставил бы условием — не принуждать меня ходить в церковь».
Неудача реформы
К началу XX века многие признали, что церковь не реализует свой потенциал из-за того, как ею управляют. В апреле 1905 года появился манифест, обещавший религиозную терпимость и устранявший барьер на пути к спасению церкви, о котором говорил Погодин. Отныне разрешалось выходить из православной веры и обращаться в любое другое вероисповедание.
Весной 1905 года всех епископов попросили высказать их точку зрения на возможность реформы. Как оказалось, почти все были недовольны существующим состоянием дел, и многие признавали, что абсолютная власть Святейшего Синода не соответствует церковному канону, так как нарушает принцип соборности и подчиняет духовное светской власти. Один из епископов назвал это «протестантским кесарепапизмом». Для того чтобы строго следовать провозглашённым ею принципам и оказывать должное влияние на общество, по мнению большинства епископов, церковью должен управлять выборный Поместный Собор, а Синод станет лишь исполнительным органом. Епископы также рекомендовали отменить должность обер-прокурора, как носителя светского господства. В целом церковные иерархи переходили от самодержавия к соборности, как основному структурному принципу православного общества.
И всё же по вопросу о замене Синода между реформаторами не было единства. В общих словах, реформаторы раскололись на сторонников епископальной власти и приходских либералов. И те и другие хотели большей свободы от государства, но первые видели в качестве станового хребта будущей церкви епископов во главе с патриархом, а вторые считали, что религиозное возрождение придёт снизу, если дать больше власти приходам, наделив их, в частности, правом выбора представителей в Поместный Собор.
На нижнем уровне управления епископы жаловались на чрезмерную перегруженность светскими делами, чуждыми функциям церкви и даже вредящими им. Они возражали против того, что Святейший Синод назначает штат консистории, и высказывались за установление над ними контроля епархиальных съездов, избираемых священниками и мирянами.
Также все соглашались с тем, что одним из главных препятствий на пути оздоровления церкви является полумёртвое состояние приходов. Некоторые епископы даже считали — именно неэффективность приходов проложила путь к распространению среди крестьян суррогата христианства в форме аграрного социализма. Возрождение приходов означало бы восстановление соборности снизу, а это подготовило бы путь к возрождению подлинного христианства и способствовало поражению социализма. Приходу следовало придать статус юридического лица, способного приобретать собственность, распоряжаться финансами, строить и управлять школами, организовывать благотворительную работу и, возможно, предоставлять дешёвые кредиты крестьянам и ремесленникам. По вопросу назначения приходского священника епископом или избрания его собраниями прихожан реформаторы разделялись..
Александр Оболенский, назначенный обер-прокурором Синода вместо Победоносцева, был убеждённым сторонником идеи Поместного Собора. Для обсуждения вопросов, связанных с реформой, и составления проекта предложений будущему собору Оболенский создал предсоборное совещание. В 1906 году после нескольких месяцев заседаний комиссия, в основном состоявшая из епископов и богословов, рекомендовала создать Поместный Собор на основе выборов, в которых принимали бы участие не только духовенство, но и миряне. В задачу будущего собора входило и избрание патриарха. Оболенский предупредил — реформа жизненно необходима из-за угрозы сектантства и социализма, и совещание высказалось за самоуправление приходов, предоставление им возможности влиять на назначение священников и права распоряжаться собственными фондами.
Однако, в конце концов, Николай II решил не созывать Собор. Его не созывали с XVII века, и царь, только что прошедший испытание революцией и конфронтацией с двумя Думами, не хотел ещё одного форума для возможного выражения враждебных взглядов, тем более результатом его работы могло быть избрание такого патриарха, который на глазах у простого народа станет соперником императору. В этом Николая II поддержал Столыпин, предложивший узаконить религиозное многообразие путём замены Святейшего Синода Министерством вероисповеданий, которое отвечало бы за всё из них.
Хроническая слабость православной церкви, возможно, была самой серьёзной бедой царской России. Даже самые светские цари обосновывали свою власть божественным правом, так что сама легитимность правления была неразрывно связана со способностью церкви внушить рядовым гражданам крепкую и прочную веру. Несмотря на всё это, цари упорно унижали и обирали церковь, преследуя светские цели, оставляя её в таком состоянии, при котором церковь не могла ни обновить себя изнутри, ни быть управляемой извне. Отчасти это свидетельствовало о латентной силе церкви: её потенциальная мощь была столь велика, что цари не решались давать выход этой мощи из-за страха получить соперника.
Православная вера крестьян оставалась сильной и играла важнейшую роль в сохранении чувства общности, но одновременно была примитивной и относительно негибкой. Церковь в её нереформированном состоянии не могла помочь крестьянам навести мосты между низшей и высшей культурой или дать адекватный ответ на вызов вере в лице усиливавшейся социальной мобильности и массовой грамотности. Набожный юноша из деревни, приезжая в город, скорее, становился сектантом или атеистом, а не убеждённым православным верующим.
В структурном отношении церковь также была уязвима для интриг, как это произошло в случае с печально знаменитым старцем Распутиным: сам факт, что продажный и малограмотный сектант отбирал кандидатов в Святейший Синод, в последние годы империи, возможно, сделал больше для дискредитации идеи самодержавия, чем что-либо другое.