1917 год всё упростил, снёс все многослойные наносы осадочного общества; отбросил сословия, классы, этносы и оставил простое противостояние: «белые» против «красных».
Нейтралитет между противостоящими сторонами был невозможен. Даже при том, что ни одна из сторон не сражалась за восстановление прежней самодержавной империи, их представления о России были несовместимы. «Белые» довели политику русификаторов до логического завершения, намереваясь создать государство с господствующим положением этнических русских: «Россия для русских!», «Россия единая и неделимая!». «Красные» боролись за социалистический порядок, за государство рабочих и крестьян, которое стало бы предвестником «пролетарского интернационализма».
В марте 1917 года, когда царский режим пал, его сменил не один режим, а два — наступило так называемое «двоевластие». Это было естественным результатом довоенного расклада политических сил, когда царь противостоял не одному оппоненту, а двум, общественности и народу. Подобная двойственность чрезвычайно затрудняла установление единой власти. Новое Временное правительство, состояло, главным образом, из членов Думы и добровольных организаций. Его глава, князь Георгий Львов, являлся председателем «Земгора», тогда как Павел Милюков, министр иностранных дел, и Александр Гучков, военный министр, были лидерами кадетов и октябристов, двух основных либеральных партий в Думе. В то же время Временное правительство не могло ссылаться на Думу как на легитимный источник власти, так как рабочие и крестьяне не признавали её в таковом качестве. Вместо этого Временное правительство объявило себя наследником дела революции, пользующимся поддержкой и общественности, и народа. «Всеобщий революционный энтузиазм народа… и решимость Государственной Думы создали Временное правительство»: так гласила его первая прокламация.
Для преодоления двойственности Временное правительство намеревалось созвать Учредительное собрание, избранное на уже известных принципах. Оно также объявило политическую амнистию, пообещало ввести гражданские свободы, отменило полицейские силы и смертную казнь, в том числе в воинских частях. Таким образом, новое правительство лишилось какой-либо принудительной силы и стало зависимым от сохранения гармоничного союза народа и общественности, которому и приписывало своё появление на свет.
В течение нескольких последующих месяцев Временное правительство пыталось воплотить в жизнь своё представление о России, унаследованное от поколений интеллигенции и общественности, то есть России, как единой и патриотической нации, в которой рабочие, крестьяне и солдаты пользуются широкими гражданскими свободами и могут, насколько возможно, жить в собственных самоуправляющихся сообществах. Любая дискриминация по сословному, религиозному или этническому признаку запрещалась, что было необходимым предварительным условием для создания современного национального государства.
Разгар мировой войны одновременно являлся и лучшим, и худшим временем для осуществления этой задачи. Если решение и было возможно, то только при условии — правительству удастся убедить общественность и народ в том, насколько у обоих высоки ставки в этой войне. Таким образом, на протяжении всего периода существования Временного правительства важнейшими вопросами для него оставались: «Какую войну мы ведём?» и «Какие средства мы вправе использовать в ней?». Таким образом, на практике Временному правительству пришлось — хотя и с неохотой — принять на себя наследие империи, но без тех сил принуждения, которыми располагала империя.
Другой стороной «двоевластия» была сеть Советов. Как только очереди к продуктовым магазинам Петрограда стали превращаться в бушующие толпы, рабочие, припомнив свои недолговечные мечты 1905 года, начали стекаться к Таврическому дворцу, где заседала Дума, чтобы учредить по-настоящему своё представительное собрание. Инициатива исходила от рабочих, членов военно-промышленного комитета, а организационную форму новой власти придали петроградские меньшевики. 28 февраля на фабриках и в воинских казармах начались поспешные выборы, однако в некоторых местах затянувшиеся на несколько дней: ко второй половине марта в Петроградский Совет было избрано около трёх тысяч делегатов, из которых две тысячи были солдаты, хотя количество рабочих в столице в несколько раз превышало количество солдат.
Можно с уверенностью сказать, что эти разношёрстные собрания вызвали энтузиазм народа: они реально воплощали представление рабочих и крестьян о самоуправлении. Только уже по этой причине Временному правительству пришлось отнестись к собраниям народа со всей серьёзностью. Но кроме того, правительство не имело силы, способной оказать на Советы сдерживающее воздействие, даже если бы оно и захотело это сделать. Сами же Советы в то время вовсе не проявляли желания брать на себя правительственную власть: согласно социалистической теории, случившееся являлось началом буржуазной эпохи, в течение которой представители народа должны исполнять роль бдительной оппозиции.
Важным вопросом в отношениях между Временным правительством и Советами оставался вопрос о войне — он определял те условия, в которых могла осуществиться какая-либо реформа. Кроме того, отношение к войне сказывалось и на отношении к образу новой России. Некоторое время казалось, между общественностью и народом возможен компромисс на базе того, что обновлённая демократическая Россия сражается за идеалы, отличные от идеалов прежнего режима. Царская Россия воевала за проливы и панславянский город Константинополь, новый режим отказался от империалистических целей и вёл чисто оборонительную войну, в то же время пытаясь вступить в переговоры о мире «без аннексий и контрибуций». Компромисс, получивший известность как «революционное оборончество», имел огромное значение, так как без него не мог осуществиться союз общественности и народа.
Первым испытанием этого союза стала апрельская нота Милюкова союзникам, в которой говорилось, что Временное правительство всё же не отказалось от аннексионистских целей в войне. Ещё более серьёзная проверка произошла в июне в связи с массивным наступлением на фронте, которое многие солдаты считали несовместимым с концепцией чисто оборонительной войны. В результате третьего испытания, связанного с августовским мятежом Корнилова, компромисс, наконец, лопнул — в самой наглядной форме поднял проблему власти и дисциплины, необходимых в армии для продолжения боевых действий. Здесь всё опять сводилось к упрощению: чтобы продолжать войну, Временное правительство не могло не принять на себя наследие империи, даже против своей воли.
За то время, когда компромисс продолжался, Временное правительство всё же допустило учреждение широкого круга представительных институтов, выражающих интересы рабочих, крестьян и солдат. Впрочем, иного выбора и не было, так как Временное правительство не могло воспрепятствовать их появлению, но зато пыталось побудить их работать ради создания новой России. Рабочие получили восьмичасовой рабочий день и перспективу большего влияния на внутреннюю жизнь предприятий — «рабочий контроль». Власти пообещали крестьянам провести земельную реформу и дать право на самоуправление в деревнях. Солдаты должны были получить право на участие в управлении своими подразделениями вне боевых действий. Нерусским народам пообещали самоопределение. Воплотить все эти обещания в жизнь и придать им законную форму предстояло Учредительному собранию.
Однако Временное правительство постоянно откладывало созыв Учредительного собрания. И эта задержка, в конце концов, оказалась роковой для складывающегося союза новой России. Колебания показывали, что взаимное недоверие между общественностью и народом, усилившееся событиями 1905–1906 годов, вовсе не исчезло. Более того, с уходом в прошлое царского режима оно обнажилось ещё сильнее. Временное правительство считало себя обязанным принять полную ответственность за империю, то есть, по сути, заменить царский режим. Кадетская партия, в которой царское правительство видело союзника террористов, подрывающих устои России, теперь считала себя основным гарантом целостности Российского государства. После того как народное недовольство вытеснило кадетов из правительства, логика событий подтолкнула даже лидеров Советов, эсеров и меньшевиков к компромиссу с неоимпериализмом, ценой которого стал раскол внутри их собственных партий, оказавшийся впоследствии роковым.
Между тем надежды и чаяния народа, находившие выражение через его собственные институты и поддерживаемые большевиками, оказались несовместимыми с ведением какой-либо войны или — по сути — с продолжавшимся существованием центральной власти в любой форме. Империя, на короткое время доставшаяся в наследство Временному правительству, распалась, погрузив Россию в пучину гражданской войны, из которой страна смогла выйти только с появлением новой, ещё более суровой и жестокой имперской власти.
Солдаты
Положение солдат в 1917 году разительно отличалось от положения в 1905 году. Их стало намного больше, а три с половиной года войны помогли преодолению отчуждённости от остального населения. Теперь солдаты стали частью народа как целого, частью, оказавшейся на фронте. В особенности это касалось войск, размещённых в городских гарнизонах: многие солдаты были новобранцами, проходящими подготовку и ещё не вполне освоившимися в непривычной воинской жизни с её дисциплиной.
Трудно оценить чувства крестьян к стране, воевать за которую они пошли в 1914 году. Приказ о мобилизации в общем был встречен без недовольства, но генерал Данилов, ведавший вопросами призыва, объяснял это скорее привычкой к послушанию, чем сознательным патриотизмом. «Русский народ оказался психологически к войне неподготовленным. Главная масса его, крестьянство, едва ли отдавало себе ясный отчёт, зачем его зовут на войну. Цели войны были ему неясны».
Огромные расстояния, этническая разнородность и плохие средства сообщения не позволяли, на его взгляд, оценить единство своей родины. «Мы вятские, тульские, пермские, до нас немец не дойдёт» — вот в чём выражалось их отношение к происходящему.
С другой стороны, генерал Головин считал, что антипатриотические настроения среди солдат широко распространились лишь позже, во время бурных событий 1917 года. На его взгляд, энтузиазм, с которым крестьяне откликнулись на мобилизацию в 1914 году, указывает на искренность и глубину их патриотизма, хотя и примитивного и неоформленного. «Формула «За веру, царя и отечество» была для русских народных масс в 1914 году своего рода политическим обрядом».
Один современный этнограф, изучавший то время, пришёл к выводу: хотя к 1914 году у крестьян и появилось национальное сознание, для подавляющего большинства «родина» оставалась синонимом той местности, с которой было связано что-то личное, и зачастую не простиралась дальше ближайшего городка.
Тем не менее, как мы уже видели, крестьянский патриотизм начал все менее связываться с Верой, Царём и Отечеством и с определённой — часто ограниченной — местностью и начал все больше фиксироваться на широком представлении о русской нации, её этническом и религиозном разнообразии и общественных и государственных институтах. Скорее всего, война значительно ускорила эту эволюцию. Основную часть армии составляло более молодое поколение крестьян, зачастую грамотных: сражаясь бок о бок со своими товарищами из других частей империи, они привыкали к противопоставлению «России» и «Германии». Во время войны опыт сражений с врагом способствовал развитию национального чувства и окрашивал его окопным братством и презрением к надменным офицерам и вообще ко всем тем, кто ведёт «лёгкую» жизнь в тылу и богатеет на крови и несчастьях людей. Что касается традиционной преданности царю, то на неё сильно повлияли как события 1905 года, так и распространявшиеся в военные годы слухи об ошибках и даже измене самых верхов власти. Во время мятежа 20-го Сибирского стрелкового полка в декабре 1916 года солдаты кричали офицерам: «Командиры все предатели… Царь окружил себя германцами и губит Россию!»
Развитие патриотизма объясняет, почему конец монархии не привёл прямо к развалу армии. Наоборот, как показывают исследования Аллана Уайлдмана, образование солдатских комитетов весной 1917 года оказалось не симптомом слома власти, а скорее попыткой сторонников новых Советов взять под свой контроль немногочисленные мятежные подразделения, особенно из крупных гарнизонов в городах, и перестроить армию на базе обновлённого патриотизма. Приказ № 1, изданный Петроградским Советом 1 марта, стал попыткой примирения воинской дисциплины с низовой демократией — он призывал солдат учреждать собственные выборные комитеты для управления всеми делами подразделения за исключением боевых действий, на время которых признавалась власть офицеров.
Это был всего лишь компромисс между мятежными войсками в Петрограде и властями, но этот компромисс тут же получил огромную популярность. Слухи о Приказе № 1 распространялись со скоростью лесного пожара, и как только солдаты узнавали о нём, то начинали настаивать на его незамедлительном применении. Во многих частях они расширяли предоставленные права и даже избирали офицеров, что вовсе не было предусмотрено. Но даже в таких подразделениях вскоре укоренялся новый порядок и устанавливался определённый режим. Например, в Измайловском полку избранный командир был наделён «всей полнотой власти», что подразумевало ответственность за боевую подготовку и распределение бытовых обязанностей. Регулярные собрания солдатских комитетов проявляли живой интерес к экономической жизни полка: в присутствии представителей комитета вскрывалась полковая касса и заслушивались отчёты о последних расходах. Таким образом, власть, предоставленную Приказом № 1, можно считать расширением власти традиционной солдатской артели.
Весной 1917 года патриотизм рядового солдата складывался из противоречивых чувств. Некоторые полковые комитеты приняли резолюции, обещавшие «разделаться с Вильгельмом» лучше, чем это делала прежняя «армия рабов». С другой стороны, многие солдаты не переставали лелеять надежду, что отречение царя и отказ от империалистической войны приведут к немедленному миру. Фёдор Степун, демократически настроенный офицер, в доверительном разговоре с солдатами называл их своими «боевыми товарищами», но те возразили: «Как же так, ваше благородие — вышла свобода. В Питере вышел приказ о замирении, потому нам чужого добра не нужно. Замирение — значит вертай домой: нас там жёны и дети ждут». Для других падение царского режима означало удовлетворение требований земли, что было ещё одной причиной желать мира: «К чему нам напоследок в Галиции пропадать, когда дома землю делить будут».
Один офицер Павловского полка в своём дневнике с горечью отмечал разобщённость русских, которая после уничтожения царского режима стала очевидной в отношениях между офицерами и солдатами. «Между нами и ими пропасть, которую нельзя перешагнуть. Как бы они ни относились лично к отдельным офицерам, мы остаёмся в их глазах барами. Когда мы говорим о народе, мы разумеем нацию, когда они говорят о нём, то разумеют демократические низы. В их глазах произошла не политическая, а социальная революция, от которой мы, по их мнению, проиграли, а они выиграли… Общего языка нам не найти. Вот проклятое наследие старого порядка».
Военный министр, а затем глава правительства, Александр Керенский, пытался оживить боевой дух армии созданием «ударных батальонов», представлявших собой новую демократическую гвардию, и переходом в крупномасштабное наступление. Керенскому представлялась революционная нация, поднявшаяся с оружием в руках и вдохновлённая падением старого режима; в его глазах общественность и народ были объединены в одно целое и не обременены взаимным отчуждением старого времени. Керенский совершал спонтанные поездки на линию фронта, посещал воинские части и вдохновлял солдат своими идеями, хотя трудно сказать, как долго жил энтузиазм после отъезда «звезды».
Его представление о новом национальном единстве не воплотилось на практике. Наступление, предпринятое в июне, успешно развивалось на некоторых участках фронта в течение нескольких дней. Но почти повсюду солдатские комитеты развернули дискуссии о том, нужно ли повиноваться приказам о наступлении, а некоторые сразу же отвергли их. В одном батальонном комитете солдат воскликнул: «Товарищи! На чьей же мы земле? Мы не аннексионисты, и правительство наше говорит: «Без аннексий и контрибуций». Давайте отдадим австрийцам их землю и вернёмся к нашим границам. Но если они попытаются идти дальше — только через наши трупы!» Комитет решил: «Своего не дадим, чужого не хотим».
В таких условиях наступление захлебнулось, а офицерам пришлось иметь дело с волной неподчинения.
Попытка Керенского объединить общественность и народ в порыве агрессивного патриотизма провалилась. Наоборот, она ускорила кризис, подвергший армию суровому испытанию и подготовивший путь к её полному распаду. Корниловский мятеж ещё более углубил этот кризис, выявив все противоречия «революционного оборончества».
Назначенный главнокомандующим в начале июля, генерал Лавр Корнилов был готов мириться с существованием солдатских комитетов, но хотел ослабить их реальное влияние запрещением всех фронтовых митингов и собраний, а также восстановлением полноты офицерской власти, включая смертную казнь. Керенский соглашался с ним, хотя, должно быть, понимал, что осуществление этой программы разрушит тот хрупкий компромисс, который удавалось поддерживать с большим трудом, лавируя между требованиями войны и давлением снизу. Керенский восседал сразу на двух стульях, которые все дальше и дальше отдалялись друг от друга. В августе Корнилов, пользуясь сложным положением премьер-министра, двинул элитные войска с фронта на Петроград с намерением ввести чрезвычайное положение и установить военное правительство. На полпути части остановили рабочие-железнодорожники, и Керенский, наконец, выбрал один из стульев — отстранил Корнилова от должности и отдал приказ об его аресте за измену.
Двоевластие распалось: Временное правительство и руководство Советов оказались зажатыми между генералами, желавшими продолжения войны, и общим настроением народа, все больше отождествлявшим войну с предлогом для продолжения существования эксплуататорского и репрессивного аппарата бывшей империи. Конфронтация общественности и народа сменилась конфронтацией империи и народа. Группа солдат на румынском фронте поставила перед офицерами вопрос: «Ради чего наши братья сбросили Николая II, и зачем солдаты поставили Керенского, если не для того, чтобы поскорее закончить войну?»
В связи с обещаниями большевиков прекратить войну осенью все больше и больше армейских комитетов или избирали большевиков, или отстранялись от дел на массовых митингах, которыми руководили либо большевистские агитаторы, либо представители военно-революционных комитетов, настроенные на свержение Временного правительства и окончание войны. Своим успехом большевики были обязаны широко распространённому мнению, что Временное правительство и верхушка Советов — это всего лишь старый режим в новом обличье, и единственный способ обеспечить интересы рабочих и крестьян — объявить об одностороннем выходе из войны, оставить фронт, вернуться домой и захватить землю. Революционная ситуация быстро заменяла национальный патриотизм узкоместным сознанием. Армия превращалась в рыхлый конгломерат сходок, каждая из которых была готова идти своим путём.
Захват власти большевиками в октябре узаконивал эти устремления. Объявив о прекращении огня и проведя закон о передаче земли деревенским комитетам, новое Советское правительство одобрило возврат к местничеству и разрешило солдатам в массовом порядке делать то, что те уже начали делать индивидуально: покидать фронт, возвращаться в деревню, чтобы принять участие в перераспределении земли. «Пролетарский интернационализм» начался на шаткой основе нового узкоместного сознания.
Рабочие
Опыт 1905 года, Дума и мировая война убедили большинство рабочих, что, направляя свои требования в официальные институты, они вряд ли добьются каких-либо изменений к лучшему. Капитализм и самодержавие представлялись частью одной безжалостной, карательной силовой структуры, и рабочие не испытывали уважения ни к закону, ни к частной собственности, ни к парламентским процедурам.
В прошлом они добивались успеха, лишь когда устанавливали собственные институты на основе всеобщей рабочей солидарности и боролись против нанимателей и правительства. Социалистическая интеллигенция воспринималась ими в качестве полезных руководителей, но рабочие со скептицизмом относились к её преданности их делу, осуждали за безответственную фракционность, постоянно угрожавшую ослабить их солидарность.
В ходе Февральской революции рабочие, независимо от партийной принадлежности, сначала в Петрограде, а затем и по всей стране, поспешили восстановить те институты, которые — на их взгляд — обеспечили наибольший успех в 1905 году, — Советы. При этом ни одна из социалистических партий не рассматривала Советы в качестве острия пролетарского движения.
Тем не менее лидеры социалистов, прежде всего меньшевики, взяли на себя инициативу в их организации, почувствовав, насколько эти организационные формы популярны среди рабочих. 27 февраля социалисты вместе с только что выпущенными из тюрьмы рабочими, членами Военно-промышленного комитета, двинулись к Таврическому дворцу и создали Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов. Новый комитет обратился с призывом провести выборы из расчёта один депутат от одной тысячи рабочих и один — от одной армейской роты, а также объявил: «Совет рабочих депутатов, заседающих в Государственной Думе, ставит своей основной задачей организацию народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России… Все вместе, общими силами, будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, тайного, прямого и равного избирательного права».
Новый Совет отличался тем, что возник в ситуации, когда революция уже одержала победу и, таким образом, с самого начала стал как органом власти, так и органом революции. Совет не стал брать на себя всю правительственную ответственность, но заключил соглашение с Временным правительством о поддержке на условиях объявления политической амнистии, провозглашения гражданских свобод, ведения строго оборонительной войны и подготовки к созыву Учредительного собрания. Более того, в отличие от 1905 года, Советам было что защищать. Эта доля ответственности стала новым грузом для лидеров Советов, стремившихся поддержать институты, созданные Февральской революцией, и не позволить их уничтожить ни контрреволюции, ни безответственным стихийным действиям.
Под давлением новой ответственности в работе Исполнительного комитета с самого начала появилась тенденция к превращению его в бюрократическую структуру. Согласно общей договорённости, основные социалистические партии могли назначить в Исполком собственных представителей, и позже подобная практика установилась в других городах. Тенденция к бюрократизации подкреплялась хаотичной природой дебатов на пленарных заседаниях Совета, куда рабочие и солдаты могли приходить и откуда могли выходить без всякого ограничения. Как свидетельствовал меньшевик Н.Н. Суханов, «затем толпа стоящих настолько погустела, что пробраться через неё было трудно, и стоящие настолько заполнили все промежутки, что владельцы стульев также бросали их, и весь зал, кроме первых рядов, стоял беспорядочной толпой, вытягивая шеи… Через несколько часов стулья уже совсем исчезли из залы, чтобы не занимали места, и люди стояли, обливаясь потом, вплотную друг к другу; «президиум» же стоял на столе, причём на плечах председателя висела целая толпа взобравшихся на стол инициативных людей, мешая ему руководить собранием».
Это было нечто вроде политического самообразования — получение информации о событиях, распознавание различных политических мнений, формулирование и принятие резолюций, — но вряд ли можно было полагаться на столь массовые собрания в принятии решений, когда революционная ситуация изменялась столь быстро. Поэтому Исполком был вынужден принимать решения по собственной инициативе. Держа Исполком под контролем, в Советах с самого начала доминировали социалистические партии: на ранней стадии — меньшевики и эсеры, позднее, по мере роста народного недовольства, — большевики.
В течение нескольких первых недель Советы образовались во всех крупных городах России и большинстве небольших, а также во многих сёлах. Иногда, как в Петрограде, это были объединённые Советы рабочих и солдат; иногда, как в Москве, действовали независимо. Большинство рабочих на этой стадии стремились ко всеобщей пролетарской солидарности, но различные социалистические группы, присутствовавшие в том или ином городе, обычно договаривались между собой о председательстве в Исполкоме, а затем делали так, чтобы собрания одобряли решение.
Советы основывались на низовых организациях, фабричных и заводских комитетах, организовывавших выборы на отдельных предприятиях. Эти комитеты возникали из неформальных стачкомов, активно действовавших в феврале-марте 1917 года и продолжавших и в последующий период оказывать нажим на предпринимателей, Советы и правительство для удовлетворения нужд рабочих. В Петрограде стачкомы были узаконены соглашением городского совета предпринимателей 10 марта. По этому соглашению они: а) представляли рабочих в переговорах с нанимателем; б) выражали мнение рабочих по вопросам общественной жизни; в) решали проблемы, возникающие в отношениях между самими рабочими. Когда Советы попадали под влияние политических партий, рабочие обычно обращались к стачкомам для прямого выражения своих интересов, так что стачкомы все более становились оплотами пролетарского радикализма. В отдельных случаях рабочие даже не дожидались формирования выборного стачкома, а принимали решения на массовых митингах. Мастеров призывали к ответу перед рабочими за их поведение.
На текстильной фабрике Торнтона в Петрограде мастеров сажали на стол и заставляли отвечать на вопросы собравшихся. На Путиловском заводе ненавистному мастеру накидывали на голову мешок, сажали в тачку и вывозили за проходную, чтобы выбросить на улицу или даже в ближайшую реку. Вся процедура напоминала деревенский самосуд с его ритуальным унижением.
Фабрично-заводские комитеты возглавили и кампанию за восьмичасовой рабочий день, который вводили на предприятиях явочным порядком. Наниматели, вынужденные мириться с желанием рабочих, в этом вопросе уступили достаточно быстро. Затем наступило время более серьёзных конфликтов — за управление отдельными предприятиями. В течение лета усилился экономический кризис: резко возросла инфляция, наметились перебои в поставках топлива, сырья и запасных частей, ослабела рабочая дисциплина. Предприниматели сокращали выпуск продукции и даже полностью закрывали предприятия. Рабочие, подозревая, что хозяева всего лишь хотят увеличить прибыль, требовали права проверять отчётность и устанавливать «рабочий контроль» за производством.
В июне 1917 года директор машиностроительного завода Лангеципена в Петрограде объявил о предстоящем закрытии из-за падения производительности труда, недостатка доходов и нехватки топлива и сырья. Заводской комитет в ответ принял решение, согласно которому «ни продукция, ни сырьё не подлежат вывозу с завода без разрешения комитета». Кроме того, «никакой приказ администрации не является действительным без санкции заводского комитета».
Столь радикальное падение доверия между рабочими и предпринимателями отражало тот факт, что самодержавие и капитализм в России были тесно связаны друг с другом, и вопросы классовой борьбы автоматически смешивались с политическими конфликтами. В большинстве воюющих стран вопросы, связанные с военными прибылями, решались (не всегда успешно) государством, но в России в 1917 году промышленники категорически отвергали вмешательство государства, считая, что правительство уже попало под контроль Советов.
Из всех рабочих организаций именно фабрично-заводские комитеты оказались наиболее радикальными в том смысле, что они раньше всех и более последовательным образом выступали против компромиссов, во имя национального единства предлагаемых Временным правительством при частичной поддержке вождей Советов. Возможно, этот радикализм стал результатом близости заводских комитетов к непосредственным местам работы и, таким образом, отражал растущую тревогу рабочих по поводу ухудшений условий труда и угрозы потери работы. Некоторые из комитетов разделяли взгляды синдикалистов, видя будущую российскую промышленность как федерацию самоуправляющихся предприятий. Однако там, где подобные идеи пытались воплотить в реальной жизни, это диктовалось не теоретическими причинами, а жестокой необходимостью — перспективой закрытия или массового увольнения.
Конфликты на промышленных предприятиях ставили входивших во Временное правительство меньшевиков перед суровой дилеммой. Преданные делу рабочего класса, многие из них, тем не менее, понимали, что в данный момент первейшей задачей рабочих должна быть поддержка нового социального порядка, которому угрожает продолжение классовой борьбы. В июне министр труда М.И. Скобелев призвал рабочих не расстраивать производство забастовками и не добиваться от предпринимателей повышения заработной платы с помощью угроз, так как это «дезорганизует промышленность и опустошает казну». В августе Скобелев выступил с ещё более жёстким циркуляром, которым подтверждалось право фабричной администрации самой решать вопросы занятости и разрешалось штрафовать рабочих за участие в митингах, проводимых в рабочее время. Большинство рабочих расценили эти предостережения как предательство своей борьбы и стали ещё больше симпатизировать большевистским призывам к захвату власти на предприятиях.
В июне петроградский съезд фабрично-заводских комитетов принял однозначно большевистскую резолюцию и призвал рабочих захватывать власть в свои руки. В резолюции также содержалось обращение к рабочим самим регулировать производство и распределение товаров и «не останавливаться перед переходом в руки народа большей части прибылей, дохода и имущества крупнейших и крупных банковых, финансовых… магнатов капиталистического хозяйства».
Недоверие между общественностью и рабочими подогревал также и вопрос о войне, обострившийся летом — осенью 1917 года. Уже в апреле заводской комитет Петроградского оптического завода принял резолюцию, провозгласившую: «Мы не хотим проливать кровь ради Милюкова и К°, сотрудничающих с капиталистическими угнетателями всех стран».
Более серьёзное событие произошло в начале июля, когда 1-й пулемётный полк, получивший приказ о направлении на фронт, отказался покинуть Петроград. Рабочие, заполнившие центр города, потребовали, чтобы Советы взяли всю власть в свои руки, отказались от поддержки Временного правительства и объявили о прекращении войны. Когда Виктор Чернов, лидер эсеров, стал настаивать на сдержанности, кто-то из толпы крикнул: «Бери власть, когда тебе её дают, сукин сын!» Для разгона демонстрации правительство ввело в город регулярные части: около трёхсот человек погибло, что даже превысило число жертв «Кровавого воскресенья». События начала июля наглядно доказали веру рабочих в Советы и одновременно утрату доверия к лидерам этих Советов.
Самыми воинственными рабочими организациями 1917 года были заводские военные отряды или, как их потом называли, Красная Гвардия. Как и Советы, они возникли в февральские дни, когда солдатское восстание позволило рабочим приобрести оружие в большом количестве. 2 марта 1886 года на территории «Электрической компании» появилось подразделение из 45 добровольцев с сотником во главе. Члены подразделения носили красные нарукавные повязки, имели пропуска, выданные заводским комитетом, и получали деньги за патрулирование на предприятии.
Впоследствии этот пример получил широкое распространение, а так как Временному правительству не удалось создать эффективную гражданскую милицию на смену прежней полиции, то рабочие отряды вскоре стали единственной серьёзной вооружённой силой на улицах городов. И всё же социалистические партии не спешили установить с ними деловые отношения. Даже большевики с подозрением относились к самодеятельным отрядам, не находящимся под их прямым руководством. Во время и после мятежа Корнилова, для защиты от возможных провокаций контрреволюции, Советы, все более попадавшие под влияние большевиков, начали создавать сеть полувоенных организаций — военно-революционных комитетов, чтобы подчинить себе Красную Гвардию. В ходе октябрьских событий в Петрограде и других городах Красная Гвардия сыграла решающую роль в захвате и защите жизненно важных стратегических пунктов.
Таким образом, базовые рабочие организации имели огромное значение в возбуждении массового недовольства Временным правительством, и лидеры Советов, в конце концов, пошли на союз с ними. Они также составляли большую часть тех относительно немногочисленных сил, которые и захватили власть в октябре.
Крестьяне
С отречением царя у крестьян появились возможности, о которых столетиями приходилось лишь мечтать: сбросить с шеи ярмо власти и вести свои дела самостоятельно, себе во благо. Когда известие о Февральской революции достигло сельской местности, во многих деревнях прошли сходы с обсуждением того, что делать дальше. Зачастую эти собрания, стремясь держаться в русле времени, проходили с приглашением женщин, школьных учителей, фельдшеров и священников. Война значительно расширила кругозор крестьян, причём не только тех, кто попал на фронт, но и оставшихся в тылу — теперь им приходилось поставлять лошадей для кавалерии, принимать беженцев и военнопленных. Крестьянам было что обсудить: ход войны, позицию дворянства, цены на продовольствие. От слов они довольно быстро переходили к делу, на волостном уровне заменяя прежних чиновников своими назначенцами.
В течение нескольких ближайших месяцев волна крестьянских действий, получившая импульс от деревенских сходов, постепенно затопила недавно созданные институты Временного правительства, с помощью которых оно пыталось навести порядок в местном управлении, решать земельные вопросы и обеспечивать поставки продовольствия. Земства, созданные в волостях согласно закону 1916 года, крестьяне то обходили, то сами брали в свои руки.
Так, в деревне Беклемишево Симбирской губернии землевладелец Сергей Руднев узнал, что крестьянские депутаты волостного земства во всём полагаются на сельских старост. «Гласные обсуждают, «преют», но когда дело доходит до решений, то председатель каждый раз спрашивает: «Ну что, старосты, как вы думаете?» Старосты, не спеша, толкуют между собой и, наконец, найдя общее решение, говорят его, а если они столковаться не могут, то им предлагается спросить свои сельские сходы и на следующее земское собрание привезти решение».
Даже на уездном и губернском уровне с исчезновением губернатора и полиции влиянием начинали пользоваться выборные крестьянские комитеты, или «комитеты народной власти», выражавшие свои мнения там, где прежде всегда господствовало государство. Крестьянские комитеты полностью игнорировали земства, а порой просто захватывали уездные и губернские земельные комитеты, учреждённые Временным правительством для подготовки предложений по земельной реформе для Учредительного собрания. В связи с тем, что прежние крестьянские институты всегда являлись сегрегированными, эти комитеты и теперь имели тенденцию выражать только узко понимаемые интересы крестьян и не проявляли никакого внимания к нуждам других сельских жителей. Некоторые действовали как автономные органы местного управления по сельскохозяйственным и продовольственным вопросам. Так, например, один комитет в Самаре был согласен признать комиссара Временного правительства только при условии, что тот будет избран для исполнения «воли народного комитета», которому обязан полностью подчиняться.
На протяжении весны и лета новые крестьянские органы постепенно теряли доверие к нерешительной и половинчатой политике Временного правительства в решении аграрных проблем. Некоторые крестьянские комитеты брали под свой контроль частные земельные владения, запрещая их продажу, устанавливая жёсткие правила на аренду и занимаясь распределением семян, инвентаря, домашнего скота и военнопленных.
Князь Сергей Трубецкой, имевший поместье Бегичево под Москвой, узнал, что «местный земельный комитет, считая Бегичево уже своим, мешал что-либо продавать из имения, хотя бы из урожая или приплода, но при этом требовал, чтобы хозяйственный размах не уменьшался. Заработная плата росла, производительность труда катастрофически падала. Земельный комитет требовал, чтобы все расходы по имению покрывались не из доходов, а извне: «Берите деньги из банка!» Понятно, нормально хозяйничать в таких условиях, даже при полном желании, сделалось совершенно невозможно».
Как правильно понял Трубецкой, многие земельные комитеты не просто старались улучшить снабжение продовольствием — они сознательно готовили почву для конфискации и перераспределения всех частных земель на общинных началах. Некоторые крестьянские собрания с самого начала не делали секрета из своих намерений.
Уже в марте крестьянское собрание Самарской губернии постановило: «Частная собственность на землю должна быть уничтожена. Ни продажи земли, ни сдачи в аренду, ни закладов не должно быть. Все земли, удельные, монастырские, церковные, частновладельческие и прочие, должны быть переданы в руки трудового народа. Право на землю имеет только тот, кто на ней работает».
Один делегат сказал: «Я считаю, земля означает свободу. Неправильно платить помещикам за землю. Стоит ли ждать Учредительного собрания?.. Земельный вопрос нужно решить сейчас, и нам не следует слепо доверять политическим партиям».
14 мая один сельский сход в Воронежской губернии приняло резолюцию, согласно которой «вся земля должна быть незамедлительно передана трудовому народу без всякого выкупа. Это следует сделать сейчас, не дожидаясь Учредительного собрания. Народ, пострадавший от войны, должен пользоваться плодами революции». В резолюции осторожно говорилось: «Окончательное решение земельного вопроса остаётся за Учредительным собранием», но подразумевалось, что если передача земли состоится раньше, то владение ею будет законным.
Партия социалистов-революционеров всегда призывала крестьянские общины к захвату частных земельных владений и перераспределению. Воссозданный Всероссийский Крестьянский Союз занял ту же позицию и на своём первом съезде в мае призвал к «передаче всей земли… во владение народа для свободного и справедливого использования».
По злой иронии судьбы лидер эсеров, Виктор Чернов, теперь не только оказался во Временном правительстве, но и стал министром сельского хозяйства, отвечающим за этот вопрос. Как и его коллега Скобелев из Министерства труда, Чернов оказался перед мучительной дилеммой, получив возможность выполнить собственную программу. При всём желании удовлетворить крестьянский голод на землю, он опасался, что кардинальные решения приведут к волнениям и столкновениям, нарушат поставки продовольствия в города и армию, создадут угрозу рынку и взорвут хрупкий союз общественности и народа. В июле Чернов попытался пойти на компромисс, дав разрешение местным земельным комитетам взять под контроль «плохо используемую землю», но тут же попал в унизительное положение, когда циркуляр вступил в противоречие с инструкцией министра внутренних дел Церетели, требовавшей от губернских комиссаров «наказывать за призывы к захвату земли со всей строгостью закона».
Не найдя поддержки у Временного правительства, крестьяне постепенно перешли к односторонним действиям. В первые месяцы существования нового режима они довольствовались тем, что рубили помещичий лес, пасли скот на частных пастбищах и ограничивали арендную плату за пользование землёй. Подобные действия почти всегда подкреплялись решениями сельских или волостных сходов: ведь для их успеха требовалась солидарность. Однако летом и осенью крестьяне перешли к более активному, иногда с применением насилия, осуществлению тех прав, которые считали неотъемлемо своими: скашивали частные луга, собирали урожай на полях помещика, конфисковывали его орудия труда и скот, а затем переходили к формальной экспроприации земли и изгнанию помещика из деревни. Случаи, когда землевладельцу удавалось получить помощь властей для защиты своей собственности и себя самого, были крайне редки.
Такие прямые действия стали обычным явлением в Центральночерноземном районе и в Среднем Поволжье, где крестьяне особенно сильно зависели от сельского хозяйства. Неспокойной была обстановка также в Белоруссии и Правобережной Украине, возможно, из-за близости к фронту — волнения нередко вспыхивали после возвращения дезертировавших солдат. Почти повсеместно прямые действия начинались с сельского схода, и многие общины настаивали на обязательном участии всех взрослых мужчин, частично для того, чтобы как можно шире распространить «круговую поруку» на случай репрессий, частично, чтобы обеспечить равноправное перераспределение захваченной земли. «Отвечать — так всем», — обычно говорили крестьяне.
По словам историка крестьянского движения в 1917 году, Орландо Файджеса, «затем, в назначенное время, крестьяне с повозками собирались у церкви и шли к помещичьей усадьбе, вооружившись ружьями, вилами, топорами и всем, что попадало под руку. Помещика и управляющего — если те ещё не сбежали — хватали и принуждали подписать документ о передаче собственности поместья под контроль деревенского комитета. Крестьяне грузили на телеги всё, что находили в амбарах, угоняли скот, оставляя только предметы личного пользования помещика и его семьи. Крупный сельскохозяйственный инвентарь и уборочные машины, как, например, сеялки, которыми крестьяне не умели пользоваться или не могли забрать с собой, обычно оставляли на месте или ломали».
Важно отметить, что у крестьян существовала собственная процедура экспроприации, которую они считали законной. В некоторых деревнях даже те, кого раньше считали «чужими», вовлекались в процесс передела собственности с получением своего надела при условии, что они будут обрабатывать землю, не прибегая к наёмному труду. К таковым относились сами помещики, священники и некоторые другие категории сельских жителей. Однако многое зависело от конкретных условий. В отдельных районах, особенно Центральночерноземном и Среднем Поволжье, помещичьи дома, хозяйственные постройки намеренно уничтожались, а всё движимое имущество конфисковывалось. Помещика и его семью обычно мирно отвозили на ближайшую железнодорожную станцию, но если те сопротивлялись или пытались вызвать помощь, их вполне могли убить. По сообщениям из Пензенской губернии, в течение только сентября и октября была уничтожена 1/5 всех помещичьих усадеб. Перед лицом такого давления многие землевладельцы, естественно, покидали поместья, нередко провожаемые или сопровождаемые домашней прислугой.
После экспроприации происходило частичное или полное перераспределение земли. Это характерно даже для тех общин, где перераспределение не происходило на протяжении многих десятков лет. Таким образом, революция действительно укрепляла общинную практику. Экспроприации и включению в общинный надел подвергалась также земля так называемых «столыпинских крестьян» и тех, кто раньше купил дополнительные участки. Благодаря всему этому поляризация на бедных и богатых, продолжавшаяся несколько десятилетий, не только прекратилась, но и повернулась вспять. В некоторых районах, особенно в Поволжье, имел место так называемый «чёрный передел»: все земли, включая крестьянские наделы, сливались в общий фонд для последующего перераспределения. Количество земли на каждый двор рассчитывалось либо «по едокам», то есть по числу тех, кого нужно кормить, либо «по труду», то есть по числу рабочих рук, способных обрабатывать полученные участки.
В целом волнения 1917 года дали крестьянам то, чего они желали. Общинные институты, свободные от надзора полиции и бюрократии, взяли землю в свои руки и провели перераспределение. Общинные собрания, под каким бы названием они ни выступали — «сельский совет», «земельный комитет» или просто «мир», — получили власть на селе. Это оказалось совсем не то, что планировали большевики, но они санкционировали такой ход дел в октябре и до окончания гражданской войны мало что могли предпринять для изменения подобного положения.
Таким образом, в городах, в армии и на селе мы видим, как попытки создания нового гражданского патриотизма, основанного на союзе масс и общественности, терпели провал под давлением снизу, со стороны солдат, рабочих и крестьян, спешащих получить реальные выгоды и навязать свою политическую волю институтам, которые в прошлом оставались безучастными к их проблемам. Особенно остро этот процесс происходил в армии, где солдаты подчиняли себе новые комитеты, и части шли дальше, к мятежам и дезертирству. В городах наиболее эффективными оказались низовые организации, фабричные и заводские комитеты и Красная Гвардия, снизу делающие Советы радикальными. В сельской местности крестьяне поначалу препятствовали новым институтам, созданным Временным правительством, затем взяли их в свои руки и перешли к прямым действиям, узаконенным решениями сельских сходов. Во всех случаях наложение политических и экономических конфликтов на глубоко укоренившуюся культурную отчуждённость порождало непреодолимую поляризацию.
Пытаясь преодолеть разрыв, умеренные социалисты шли на ослабление собственных принципов и внутренние расколы, что позволяло экстремистам завоёвывать симпатии народа.
Однако в стремлении воспользоваться ситуацией и большевикам пришлось принести в жертву несколько своих «священных коров». Перед лицом роста собственной популярности большевики были вынуждены отказаться от взгляда на партию, как небольшую сплочённую группу «профессиональных революционеров», изложенного Лениным в статье «Что делать?». Летом и осенью 1917 года в первичные организации хлынул поток новых членов, в основном молодых русских рабочих, разочарованных нерешительностью или прямым предательством других политических партий. Лозунги «Мира, земли и хлеба!» и «Вся власть Советам!» хорошо показывали, что именно их привлекало.
Большевики были первой и до октября единственной партией, принявшей лозунг «Вся власть Советам!», что, конечно, вызывало симпатии и энтузиазм этих новых членов. Но вот в отношении того, как именно этот лозунг следует применять — и даже следует ли применять вообще сейчас, — существовали внутри партии совершенно различные точки зрения. Партийные собрания на всех уровнях, далёкие от послушного подчинения директивам, исходящим от лидеров-интеллигентов, проводили живые, непринуждённые и часто фракционные дебаты, нередко переходившие в шумные распри. В 1917 году большевики стали самой удачливой партией не потому, что были самыми дисциплинированными или имели лучшее руководство (хотя оно действительно было лучше, чем у соперников), но скорее потому, что большевики более чутко реагировали на настроения масс, прежде всего рабочих и крестьян, и искусно направляли энергию масс на достижение политических целей.
Начиная с июня в заводских комитетах, а после корниловского мятежа в Советах, большевики постепенно, но неуклонно наращивали своё преимущество; таких же успехов они добились и в солдатских комитетах, прежде всего в пехотных частях на фронте и в городских гарнизонах. В результате большевики представили захват власти как политический акт, проведённый от имени масс. Инструмент захвата власти в Петрограде, Военно-Революционный Комитет, не являлся большевистской организацией, а был создан Петроградским Советом 16 октября, при поддержке Советов Северной области для организации обороны столицы от угрозы военного переворота и немецкого наступления. В его руководство входило три большевика и два левых эсера.
Начиная с 20 октября ВРК взял под контроль стратегические пункты в городе, представив это защитной мерой для обеспечения работы Второго Всероссийского съезда Советов. Конечная стадия операции началась, когда Керенский закрыл две большевистские газеты и отдал распоряжение об аресте нескольких большевиков, после мятежа Корнилова выпущенных под залог. Большинство участников тех событий находились под впечатлением, что сражаются за «Всю власть Советам!» в виде коалиционного социалистического правительства. Однако на съезде Ленину удалось образовать чисто большевистское правительство (Совет Народных Комиссаров) и утвердить его благодаря поддержке левого крыла партии эсеров, а также уходу со съезда большей части меньшевиков и остальных эсеров. В итоге эсеры раскололись на две части, так называемые «левые СР-ы» считали, что поддержка большевиков — наилучший способ обеспечить немедленный мир, утвердить рабоче-крестьянскую демократию через Советы и передать землю крестьянам.
Из декретов, предложенных Лениным съезду, наиболее трудным был Декрет о земле. Именно в этом вопросе марксистская традиция ярче всего противоречила чаяниям крестьян. Большевистская программа первоначально предусматривала реорганизацию сельского хозяйства по промышленной модели путём национализации всей земли и учреждения крупных коллективных хозяйств. Большевикам пришлось отказаться от неё в пользу программы, принятой в июне съездом Всероссийского Крестьянского Союза и поддержанной левыми эсерами. Поддержка крестьян была на этой стадии жизненно необходима Ленину, и чтобы получить эту поддержку, он был готов содействовать тому, что прежде рассматривал как «мелкобуржуазную революцию в деревне», передавая власть и материальные ресурсы сельским сходам. «Как демократическое правительство, — заявил он, — мы не можем обойти постановление народных низов».
Таким образом, большевики пришли к власти, пообещав через «советскую власть» то, что народ хотел, но не мог получить от Временного правительства: мир, землю, хлеб, рабочий контроль на предприятиях, самоопределение для всех национальностей. Более того, большевики, как казалось, воплощали в жизнь многовековую мечту рабочих и крестьян — право распоряжаться землёй и своей жизнью. Трагедия в том, что мечта могла стать явью только во время полного разложения власти. В мирное время, в нормальном состоянии, её осуществление было бы невозможно.
Но те же самые условия также сделали невозможным для народа длительное пользование приобретёнными благами. Для консолидации своей власти большевикам неизбежно приходилось лишать людей плодов мимолётной победы. Они обещали мир, но ввергли страну в новую ужасную гражданскую войну. Обещали хлеб, но вместо этого вызвали голод, равного которому не случалось на протяжении трёх столетий. Обещали землю, но силой отбирали плоды этой земли. Обещали рабочий контроль, но их захват власти усугублял экономический кризис, вызывая массовую безработицу и почти уничтожая рабочий класс, как таковой. Обещали советскую власть, но установили однопартийную диктатуру, распустив Учредительное собрание, которое могло бы стать противовесом. Советы оказались слишком неустойчивыми и хаотичными организациями, чтобы управлять государством XX века, особенно в таких неблагоприятных условиях, и легко попали в руки наиболее решительной и уверенной в себе политической партии.
Во время гражданской войны большинство крестьян и рабочих в целом поддерживали большевиков, хотя и с убывающим энтузиазмом, главным образом потому, что это они, а не их противники, дали им землю. К 1919 году, когда массовое недовольство политикой нового режима возросло, некоторые крестьяне выразили свои противоречивые чувства и непонимание, вызванные чередой головоломных событий, в отчаянном и бессмысленном лозунге: «Долой коммунистов! Да здравствуют большевики!».
Но как бы там ни было, массы народа не хотели восстановления старого режима. Что касается общественности и умеренных политических партий, то в те исключительно трудные времена они почти прекратили существование, сокрушённые и рассеянные в жестокой борьбе между «красными» и «белыми». Давно лелеемую мечту, Учредительное собрание, большевики бесцеремонно закрыли при почти полном отсутствии народного протеста: нельзя сказать, что рабочие и крестьяне поддержали этот шаг, но в условиях фатального сужения горизонтов, порождённых всеобщим хаосом, собственные местные собрания стали для них гораздо важнее. Современное государство капитулировало перед примитивным общинным самоуправлением.
Сумерки народной утопии
После окончания гражданской войны древняя народная мечта на какое-то время вспыхнула с новой силой в последний раз. Зимой 1920/21 года в Петрограде состоялась всеобщая стачка; серьёзные волнения произошли в Москве; в ряде регионов поднялась волна крестьянских выступлений, самое сильное — в Тамбовской губернии; затем — наиболее опасное из всех — случилось вооружённое восстание моряков Балтийского флота, расположенных на острове Кронштадт, неподалёку от Петрограда.
У рабочих, крестьян и моряков было немало общих устремлений. Прежде всего, их объединяли экономические требования: восстановление свободной торговли, прекращение продовольственной развёрстки, снятие заградительных отрядов, которые размещались возле больших городов, чтобы не допустить крестьян для торговли на рынке своими продуктами. Затем шли политические требования: покончить с «комиссарократией», восстановить гражданские права и свободно выбираемые Советы и амнистировать политических заключённых-социалистов. Помимо этого, рабочие требовали введения равного продовольственного обеспечения по карточкам, а моряки — устранения института комиссаров и политических отделов, заменивших комитеты, избранные самими моряками.
Восставшие враждебно относились к общественности. По большей части их не интересовала судьба ни Учредительного собрания, ни заключённых-либералов. Они определённо не хотели восстановления частной собственности на средства производства. Их требования — выдвигавшиеся в последний раз — представляли собой стародавнюю мечту эгалитарной демократии крестьян и мелких производителей, свободных от эксплуататоров и угнетателей и пользующихся землёй как общим достоянием.
Ленин совершенно правильно воспринял восстание как фундаментальный вызов его режиму. В конце концов, рабочие Петрограда и матросы Кронштадта были, как называл их Троцкий, «гордостью и радостью революции». Ленин расценил мятеж, как «несомненно более опасный, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые».
Пойдя на ряд экономических уступок, он воспользовался сложившейся ситуацией, чтобы на X съезде партии заставить своих коллег запретить свободу слова в партии и дать Центральному Комитету полный контроль над партийной дисциплиной. После этого серьёзная политическая оппозиция, даже мирного характера, стала невозможной даже внутри РКП(б), не говоря уже о всей стране.
Так последний вызов народа подтолкнул партию к тому, чтобы установить последние подпорки тоталитарной системы. Коммунистическая партия, ставшая теперь имперским режимом, причём гораздо более безжалостным и жестоким, чем предшествующий, не основывалась ни на чём более реальном, чем собственная внутренняя дисциплина и остатки крестьянской традиции местной демократии, которым вскоре суждено было погибнуть. Как и прежде, между народом и империей не нашлось места для нации.