[399]. Конечно, «ножницы» цен, подрезав и без того невысокую покупательную способность сельского населения и емкость внутреннего рынка, в значительной степени способствовали созданию «кризиса сбыта». И все же, являясь отражением хозяйственной конъюнктуры 1922/23 года, сами по себе они не могли привести к столь острому кризису, разразившемуся неожиданно для государственных органов в конце августа 1923 года.
Признаки кризиса наблюдались еще с осени 1922 года, когда возникло падение, а в ряде случаев и полный застой сбыта как промышленных, так и сельскохозяйственных товаров. Особенно это отразилось на сбыте продукции табачного, трикотажного и ряда других трестов. Заминки в сбыте резко проявились в январе 1923 года, когда оборот снизился по отношению к декабрю почти наполовину. Но в феврале-марте произошло некоторое оживление сбыта, сменившееся затем в первой половине апреля новым резким падением. К весне 1923 года наблюдалось два явления: с одной стороны, «кризис сбыта», который определялся не только снижением покупательной способности деревни, но и тем, что деревня предпочитала покупать продукцию кустарно-ремесленной промышленности, как более дешевую и более приспособленную к ее потребностям, а с другой стороны, наблюдался товарный голод, во многом связанный с несовершенством торгового аппарата. Но в июне Президиум Госплана принял постановление, в котором отмечалось, что кризис сбыта конца 1922 года миновал и в будущем до конца хозяйственного года не следует ожидать его повторения[400]. Возможно, такой оптимистический прогноз диктовался настроениями в партийном руководстве. Диаграмма ценовых «ножниц», продемонстрированная Троцким на XII съезде партии, скорее послужила иллюстрацией изменяющейся конъюнктуры, нежели сигналом к принятию срочных и решительных мер по изменению торговой и промышленной политики хозяйственных органов.
Сокращение сделок трестов, синдикатов и товарных бирж в июле — сентябре 1923 года переросло в настоящую торговую депрессию: осенью сокращение оборота составило 27 %[401]. В октябре — ноябре торговая депрессия охватила все районы и все группы товаров, хотя наиболее остро проявлялась она на рынке промтоваров. Наиболее острыми центрами депрессии были центральные, северные и восточные районы страны. К началу ноября кризис стал задевать не только сферу торговли и кредита, но и область производства: налицо было разорение некоторых трестов и напряженное финансовое положение для других. На объемах производства, за исключением Моссукна, Резинтреста, Сельмаша, Фармоправления, Шелкоправления, кризис не отразился: валовая продукция за октябрь являлась рекордной, не замечалось сокращения и в ноябре[402]. Но темпы развертывания промышленного производства упали. Особенно кризис охватил сельскохозяйственное машиностроение и транспортные заказы, так как транспорт, переведенный с октября на бездефицитную эксплуатацию, был вынужден сократить свое потребление, не выдержав цен на металл.
Если конъюнктура 1921/22 года была убийственно неблагоприятна для промышленности, работавшей себе в убыток, то в 1922/23 года конъюнктура резко повернулась лицом к промышленности. Эта стихийная экономическая конъюнктура была дополнена столь же благоприятной для промышленности конъюнктурой экономической политики, постепенного возврата к плановому хозяйству, введения нэпа «в границы абсолютно необходимого». Действовал целый рад факторов, часто субъективного характера, осложнивших хозяйственную конъюнктуру осенью 1923 года, когда стала ясно намечаться тенденция к схождению «ножниц».
В ряду факторов, поставивших промышленность и торговлю перед лицом кризиса осенью 1923 года, следует выделить просчеты торговых органов. Урожай 1923 года запоздал: уборка хлеба закончилась на месяц позже обыкновенного. Когда действовала Нижегородская ярмарка, урожай еще не был снят. Руководство, ориентируясь на осеннее оживление в торговле, не приняло в расчет того обстоятельства, что крестьянин предпочтет вначале внести единый сельхозналог, а потом торговать. Кроме того, задержка кредитов на хлебозаготовки привела к их позднему развертыванию на местах. Сыграло свою роль и желание промышленности произвести побольше товаров на осеннее оживление торговли, связанное во многом с реализацией урожая. Однако в большей степени на это оживление ориентировалась торговля: кризис произошел при скоплении товаров не на складах фабрик, а на складах кооперативных обществ и торговых организаций.
Но за очевидностью спекулятивного спроса торгового аппарата, надеявшегося выгодно использовать осеннюю конъюнктуру, нельзя не видеть того, что «заминки» в сбыте и временная приостановка роста промышленности объяснялись в значительной мере ошибками экономической политики. В числе таких ошибок наиболее важной явилась банковская политика осени 1923 года. Начало кризиса было ускорено сокращением с сентября банковских кредитов, которое банковские деятели объясняли желанием воздействовать на политику цен хозяйственных органов, якобы пользовавшихся кредитом для задержки товаров на складах и взвинчивания цен, необходимостью перестройки активов Госбанка в связи с началом хлебозаготовительной кампании и сокращением эмиссии банкнот в целях повышения курса червонца, угрожающе понижавшегося в последние месяцы хозяйственного года.
Если весной и летом 1923 года промышленность ежемесячно расширяла объемы своего кредитования на 18–19 млн руб., то в сентябре и октябре промышленность получила всего 6 млн руб.[403] Промышленности пришлось платить по векселям в условиях отсутствия реализации, что еще более усугубило кризис. Кроме того, так как не было вовремя проведено кредитование хлебозаготовок, то крестьяне не смогли продать хлеб и купить продукцию промышленности. Сжатие кредита началось за 2,5 месяца до того, как реализация урожая стала давать ощутимый эффект для оборота с промышленностью. Когда осеннее оживление себя не оправдало, то «кризис сбыта», замаскированный кредитной политикой лета — осени 1923 года, обнаружил себя в полной мере.
Кроме внутренних факторов, важную роль в образовании и развитии кризиса сыграли советский протекционизм, слабость внешней торговли и отгороженность российской экономики от мирового рынка. С переходом к нэпу монополия внешней торговли не претерпела каких-либо существенных изменений. 9 августа 1921 года. Наркомату внешней торговли было предоставлено право самостоятельных заготовок и реализации экспортных товаров[404]. А для непосредственного проведения коммерческих операций была создана Государственная экспортно-импортная торговая контора «Госторг». Первую трещину монополия внешней торговли дала осенью 1922 года, когда части организаций была предоставлена возможность, хотя и под строгим государственным контролем, заключать сделки. Второй трещиной стало упрощение весной следующего года системы экспорта-импорта и разрешение создания внешнеторговых синдикатов и акционерных обществ.
Но в целом сохранявшаяся монополия Внешторга и недостаточность средств тормозили развитие экспортно-импортных операций. К середине 1920-х годов по объему внешнеторгового оборота СССР находился на 24-м месте в мире. Особенно сильное сужение оборота произошло по сравнению с дореволюционными показателями. До 1923 года экспорт почти не развивался, что было связано с блокадой Советской России и ее рецидивами. Хотя по составу вывозимых товаров создалось более благоприятное соотношение, чем до революции. Больший процент общего количества экспортируемых товаров составляла продукция добывающей промышленности и относительно меньший процент — сельскохозяйственная продукция. Показатели импорта 1921–1922 годов, свидетельствующие о его росте, не отражали развитие собственно внешней торговли: цифры импорта этих лет демонстрируют чрезвычайные закупки за золото железнодорожного оборудования, продовольствия и топлива для борьбы с голодом и разрухой[405].
В основу антикризисной программы, принятой на вооружение партийно-государственным руководством, было положено узкое понимание кризиса осени — зимы 1923/24 года как «кризиса сбыта». Отсюда попытки ликвидировать «заминки» в сбыте любой ценой. Хотя на экстренный характер принимаемых мер повлияло обострение социальной обстановки в стране, все же при принятии тех или иных экономических решений преобладали, как правило, политические и идеологические факторы. Весь этот комплекс мер, оказавших первоначально оздоравливающее воздействие на экономику, но проводимых жестко, непоследовательно и часто без учета изменений конъюнктуры рынка, привел на практике к неоднозначным и противоречивым результатам.
Некоторые частные меры были вполне обоснованы и приемлемы. Так, для реализации сельхозмашин в ноябре 1923 года выход был найден в предоставлении долгосрочных льготных кредитов сельскому населению и в распределении запасов сельскохозяйственных орудий со скидкой в 30–50 %[406]. Это дало весомый эффект в оживлении торгового оборота и в преодолении кризисных явлений в отраслях, связанных с сельскохозяйственным машиностроением. Оживили сбыт окончание продналоговой кампании и переход с 1 января 1924 года на уплату единого сельхозналога только деньгами и облигациями займов. Но в последующем и эта мера, лишившая государство натуральной части налога, в условиях хронического недостатка промтоваров привела к обострению проблемы хлебозаготовок.
К декабрю 1923 года кризис начал смягчаться, что отразилось на некотором оживлении торговли и кредита. Однако частичное оживление сбыта в этот период было связано с усилением активности частного торгового капитала, бросившего крупные наличные средства на закупку товаров госпромышленности