- Слышь, товарищ, может, до Белого Дома доедем, поглядим, чего там? - сказал молодой человек в черном капюшоне, похожий на сотрудника Великой Инквизиции, засунув голову в окно.
Раньше от подобной бесцеремонности Юнкер бы моментально вышел из себя. И капюшону пришлось бы топать до Краснопресненской пешком. Потому что метро, как объяснили Никите по дороге, закрыли еще в первые дни, опасаясь диверсий.
Но Юнкер, подобревший то ли от деревни, то ли от революции, не стал учить юношу хорошим манерам, а открыл ему дверь и поехал к Белому Дому.
Мальчик крутил головой во все стороны и ерзал на сиденье.
- Ты чего? - спросил Рощин.
- Да, блин, какая-то революция непонятная. Что происходит? Куда идти? Что делать? Тут баррикады, там баррикады, телевизор не работает. Говорят все разное. В бункере нет никого. И выходит, что и делать-то ничего не надо. Тусуйся, прыгай, бегай - а оно все как-то само происходит, помимо тебя. Мы революцию совсем не так представляли. Думали, от нас будет многое зависеть. Думали, будем биться не на жизнь, а на смерть!
- Так и радуйся, дурак, что не надо грудью на амбразуры ложиться! Зеленый еще совсем, тебе жить да жить! - воскликнул Рощин.
- Молодой тоже имеет право на смерть! - пафосно изрек юноша чье-то чужое умозаключение, вмонтированное ему в голову партийной пропагандой. - Почему вы думаете, что несовершеннолетние не люди? Что мы не можем сами осознанно выбирать свой жизненный путь?
- Эй, не надо мне тут цитат из интервью с «вождем»! - оборвал его Рощин. - Я тебе, вообще, не о том говорю, если ты заметил.
- А насчет амбразур, знаете, я бы предпочел погибнуть в честном бою, чем вот так бездарно носиться между Правительством и Думой, пытаясь понять, что происходит. А тем временем упыри с большими кошельками, ничем не лучше предыдущих, только еще не насосавшиеся, уже все без нас решают!
Мальчик отвернулся к окну и засопел. Москва поплыла у Никиты перед глазами, свернулась, как свиток, и исчезла. Какую-то секунду он смотрел на знакомый потолок своей палаты, но потом стряхнул с себя наваждение и вынырнул обратно.
За шиворот ему капал мелкий дождь, перед глазами стояла свинцовая Москва-река. Он сидел на асфальте, прислонившись к колесу машины. Юнкер и Рощин курили чуть поодаль. Мальчик в черном капюшоне куда-то исчез.
У Белого дома тоже ничего не происходило. Люди неприкаянно бродили, спрашивали друг у друга «Что слышно?» и не знали, куда себя деть, потому что ничего слышно не было. Только бодрый дедок с баяном был при деле. Он сидел на деревянном ящике у подножия памятника участникам революции 1905 года и пел агитационные частушки собственного сочинения.
Вокруг деда потихоньку собирался весь бесхозный народ. Два приземистых мужичка, похожие на Бобчинского и Добчинского, притоптывали ногами и пытались подпевать, но выходило только «ля-ля-ля-ля», так как слов они не знали. Мужички по поводу революции приняли с утра по маленькой и не пошли на работу. Теперь им было весело.
Молодой фотограф в палестинском платке раскорячился на мостовой, выбирая удачный ракурс. Лицо у него было абсолютно счастливое. Он запечатлевал первое историческое событие, в котором ему довелось участвовать лично.
Вдруг на Горбатый мост вбежал взмыленный человек с мегафоном. Остановившись, он покачнулся, и показалось, что сейчас он сообщит какую-то важную весть и рухнет бездыханным, как марафонский гонец. Человек поднес к губам мегафон и закричал:
- Начинается!
Толпа впилась глазами в вестника.
- Штурм Государственной Думы! - продолжил он и восхищенно выдохнул. Люди зашумели. - Все, кто в силах, идите туда! А пенсионерам лучше по домам разойтись на всякий случай! Куда вы вылезли, вообще?! А если стрелять начнут? Думаете, их ваши ордена остановят? Возвращайтесь домой!
Человек сунул мегафон под мышку и побежал дальше. Дед с баяном затянул «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Юнкер завел мотор. Прихватив с собой фотографа, они поехали на Охотный Ряд.
У стен Государственной Думы их встретил цирк шапито. На постаменте из сдвинутых вместе квадратных клумб, стояли ряженые. Старец с длинной бородой, развевающейся на ветру, сосредоточенно размахивал бархатным знаменем с двуглавым орлом. Шитый золотом герб то и дело хищно пикировал на стоявших рядом.
На клумбы залез молодой человек с прямым пробором и выпученными глазами. Народу вокруг Думы собиралось все больше. Некоторые приносили с собой палатки и пытались установить их на мостовой. Разрозненные группы революционного молодняка жались к своим знаменам, выкрикивая лозунги и неприязненно глядя на особей из соседних табунов.
- Над Россией нависает красная фаллическая конструкция! - инфернально хрипел юноша с пробором. - Это вертикаль власти! Она покраснела от крови русских дев и стариков!
Вдруг он поперхнулся и с ужасом воззрился на что-то, находящееся за спинами толпы. Старец тоже увидел нечто и перестал махать флагом. Орел бессильно повис на древке. По рядам людей волной пробежало слово «ОМОН». Толпа инстинктивно отшатнулась в другую сторону. Молодой человек с пробором и белобородый знаменосец поспешно покинули клумбы и спрятались в недрах народной массы. Никита обернулся и не обнаружил рядом ни Рощина, ни Юнкера. Толпа пронесла его еще несколько метров и встала как вкопанная.
Впереди тоже были черные люди с пластиковыми щитами и в касках. Толпа сжалась и замерла. В щели между щитами на нее смотрели дула автоматов.
- Господи, господи, я здесь ни при чем! Выпустите меня отсюда! - кричала, высунувшись из ларька, молоденькая продавщица цветов, внезапно попавшая в самую гущу событий. - Я домой хочу! Я не бунтую! У меня точка здесь!
Никита проскользнул у кого-то под локтями и вошел в крошечный цветочный павильон, со всех сторон зажатый дымящейся толпой.
- Куда ты вылезаешь? - сказал он девушке. - Закройся и сиди здесь тихонько, а то затопчут. Если стрелять начнут, ложись на пол. Все будет хорошо.
- Я бою-у-усь, - заскулила продавщица, невероятно трогательно растягивая звук «у» и готовясь заплакать. - Бою-у-усь!
Никита погладил ее по голове и задержал руку на теплом затылке. Девушка всхлипнула и замолчала, закрыв лицо ладонями. Никита посмотрел на улицу сквозь кущи алых роз. Народ и ОМОН неподвижно стояли друг против друга. Казалось, все несколько тысяч человек, находившихся под сенью мрачного здания Думы, одновременно задержали дыхание. Между сбившимися в кучу людьми и частоколом автоматов образовалось свободное пространство.
Никита вынул из пузатой вазы охапку белых гвоздик, поцеловал девушку в черные волосы, пахнущие всеми цветами Земли, вышел и стал пробираться в сторону ОМОНа. Люди молча расступались перед ним и тут же срастались обратно у него за спиной.
Очень быстро Никита оказался на границе нейтральной полосы и шагнул через нее, как парашютист в открытый люк самолета.
Он двигался медленно, как во сне, то и дело опуская лицо в мокрые белые лепестки, чтобы было не так одиноко. Молчание вокруг было глубиной с Марианскую впадину. Мир стоял не шелохнувшись, как заговоренный.
Спустя вечность Никита дошел до оцепления, вынул из букета одну гвоздику и засунул ее в направленное прямо на него дуло автомата. Дуло вздрогнуло, но промолчало. Никита выдохнул. И взял следующий цветок.
Двигаясь вдоль цепочки омоновцев, он негромко говорил что-то бессвязное и почти бессмысленное, как слова, которые произносят, чтобы успокоить ребенка. И пытался рассмотреть глаза сквозь опущенные тонированные забрала.
- Не стреляйте, пожалуйста. Там не враги. Там такие же люди, как вы. Они не хотят ничего плохого. Даже если вам приказали, у военных есть право не выполнять заведомо преступный приказ, не стреляйте. Там старики, там дети. Они ни в чем не виноваты. Там девушка, продавщица цветов, она вообще случайно здесь оказалась и очень хочет домой, не стреляйте. Ведь вы не только людей погубите, вы душу свою убьете, и этого уже будет ничем не исправить, не стреляйте.
С каждым «не стреляйте» Никита вставлял гвоздику в очередное дуло. Он чувствовал, что главное - не замолчать. И говорил, говорил, слабо отдавая себе отчет в своих словах, поминутно теряя связь с действительностью и видя перед собой белое больничное небо в паутине трещин. И тут цветы закончились. Никита остановился.
- Не стреляйте! Пожалуйста! - Никита растерянно развел пустыми руками, развернулся и медленно пошел обратно. Стояла кромешная тишина. И вдруг толпа, во все глаза глядевшая на Никиту, изменилась в лице. В ту же секунду Никита услышал сзади себя топот тяжелых ботинок, и спина как будто бы покрылась льдом.
Повернув голову, Никита увидел омоновца с открытым забралом. Омоновец улыбался. Не успел Никита осознать, что происходит, как широкоплечий парень сжал его в медвежьих объятьях и оторвал от земли. Никита взмыл над нейтральной полосой и увидел, что ровные ряды ОМОНа пришли в беспорядок. То тут, то там из шеренги выпадали щиты, и люди бросали автоматы с гвоздиками и бежали к Думе.
Никиту внесли внутрь. Сметая металлоискатели, толпа растеклась по мраморным лестницам. В президиуме сжигали ворох государственных документов. Молодежь, взявшись за руки, скакала через костер. Люди обнимались, кричали «Ура!» и подбрасывали вверх головные уборы. У Никиты опять потемнело в глазах.
29
И вдруг изо всех щелей поползла нежить. Мамлеевские шатуны с блудливыми ухмылками отрывали звезды паркета и, подтягиваясь на руках, покрытых шерстью, затаскивали в зал заседаний свои отчужденные нежилые тела.
Из вытяжек и черных дыр вентиляции посыпались подземные калеки, безногие солдаты метро, инвалиды, погружающие в толпу свои мясистые обрубки.
Вылезли на свет божий и замахали рукавами, внутри которых ничего не растет, смутно похожие на людей, потусторонние или почти уже переступившие завсегдатаи полосы отчуждения, обледенелые, покрытые коростой смерти, репейником небытия, стригущим лишаем развоплощения. Жалкие остатки тел и крохи души, которая и не душа уже вовсе, а так, теплота гниения, прерывистый, увядающий пульс, что того и гляди выскользнет из пальцев мойры.