[930]. Отсутствие ультимативности в требованиях посетителей Кремля говорило об их желании не обострять ситуацию и тем самым удержать гэкачепистов от попыток силовых действий, а также не торопить события, т. е. продлить неопределенность ситуации, выгодной Белому дому.
В целом у Крючкова сложилось впечатление, будто «представители российского руководства старались установить закрытые контакты с лицами, действовавшими в рамках ГКЧП, стремились сгладить ситуацию, снять острые вопросы и создать видимость рабочего обсуждения возникших проблем с целью поиска приемлемых вариантов решения»[931]. Крючков объясняет эту линию поведения «представителей российского руководства» страхом перед гэкачепистами: «Чувствовалось, что они напуганы обстановкой, опасаются влияния ГКЧП и его усиления, боятся возможных жестких мер в отношении тех, кто выступил против создания Комитета»[932]. Теперь мы знаем, что российское руководство оказалось хитрее и ловчее тех, кто составил ГКЧП. Для него августовские события не были неожиданностью. Оно к ним готовилось. И когда эти события начались, Ельцин и его ближайшее окружение стали маневрировать, чтобы затянуть время, которое работало против ГКЧП. Не страх, а политический расчет побуждал представителей российского руководства налаживать «закрытые контакты с лицами, действовавшими в рамках ГКЧП». Люди, не посвященные в тайну происходящего и толпившиеся вокруг российского руководства, конечно, боялись.
Так, Гайдару казалось, что «вот-вот убивать будут». Но он зря боялся, ибо Крючков заверил Бурбулиса в том, что «никакого штурма «Белого дома» со стороны ГКЧП не намечается, что кому-то надо подогревать слухи вокруг этого и что части, которые якобы будут принимать участие в штурме, продолжают находиться в местах постоянной дислокации и никуда не выдвигаются. Если, допустим, кому-то даже захотелось бы провести такой штурм, то это невозможно сделать по той простой причине, что специальные подразделения просто не успели бы подойти к назначенному времени к «Белому дому». Бурбулис в свою очередь ссылался на достоверную информацию, называл час штурма — два часа ночи, три часа ночи, затем пять часов утра[933]. Проходил один срок, второй — никакого штурма не было, однако мне не показалось, что у обитателей «Белого дома» от этого поднялось настроение. Более того, создавалось впечатление, что они были явно разочарованы»[934]. Значит, среди российского руководства были лица, заинтересованные в столкновении военных с находившимися возле Белого дома людьми. Им нужна была кровь. И ее пролили, но не на подступах к Белому дому, а в стороне от него[935].
Генерал Лебедь не сомневается в том, что пролитие крови было предопределено. «Сам я, — говорит он, — не был свидетелем тех событий, но мне пришлось потом разбираться с очевидцами и даже некоторыми участниками этой трагедии. Конечно, люди были в запале, всякий трактовал по-своему, но в целом картина получилась следующая. В соответствии с приказом о патрулировании начальника гарнизона генерал-полковника Калинина, по Садовому кольцу в колонне шла рота на БМП. Шла по своей земле. Под броней этих машин сидели 18—20-летние парни, которые давно перестали что-либо понимать, а вместе с тем и частично соображать. Если не понимали генералы, что говорить о солдатах и офицерах?! Рота вошла в тоннель под Калининским проспектом, всякий, знающий хоть немного Москву, должен признать, что как только рота втянулась в тоннель, здание Верховного Совета осталось справа — сзади. Есть шутливое правило — в тактике неудовлетворительную оценку ставят в трех случаях: за нанесение ядерного удара по собственным войскам, за форсирование реки вдоль и за наступление в диаметрально противоположном направлении. Если говорить о наступлении на Верховный Совет, то тогда получается, что, втянувшись в тоннель, рота начала «тянуть» на оценку «неудовлетворительно». К тому же любой тоннель для колонны — неважно какой — танковой, автомобильной — это ловушка. Командир роты не мог этого не знать. Но рота вошла в тоннель в колонне именно потому, что двигалась по своей земле, наступать не собиралась, а затурканные офицеры и солдаты наивно полагали, что опасаться нечего. Не угадали. «Новой русской революции» нужна была жертвенная кровь, и пролитие ее было предопределено. На выходе, забитом автотранспортом, с боковых эстакад и в машины полетели камни, палки, бутылки с зажигательной смесью. Часть людей попыталась захватить БМП. И тогда раздалась предупредительная очередь из пулемета»[936].
Символичен, как на заказ, национальный состав погибших: русский, полутатарин-полуукраинец и еврей. Перед нами своеобразное олицетворение трех основных конфессий в России: православия, мусульманства и иудаизма. Вследствие этого события 19–21 августа приобретают не только политический, но и культурно-исторический характер[937]. Столь же символично и то, что убиенные молодые люди стали последними Героями Советского Союза. А. И. Лебедь дает этому свою трактовку: «То, что они стали последними в истории существования страны Героями Советского Союза, восприняв это звание посмертно из рук людей, которые готовились этот Союз ликвидировать, звучит с каждым днем и месяцем все более пронзительно-кощунственно»[938]. Это, конечно, так, но еще добавим: похороны жертв «вылились в максимально ритуализованную церемонию», причем весь «церемониал был задуман прежде всего как общественно-политическая акция»[939]. Ритуал символизировал «переход к новому порядку»[940]: вместе с последними Героями Советского Союза хоронили и сам Союз.
Совокупность приведенных фактов и соображений, относящихся к событиям 19–21 августа 1991 года, побуждает нас отбросить за их несостоятельностью привычные официальные суждения, определяющие эти события как антиконституционный переворот, путч и заговор[941]. «Трудно называть «переворотом», — справедливо говорит М. Я. Геллер, — ситуацию, в которой остается на месте вся структура государственной власти, кабинет министров в полном составе, вся структура партийной иерархии. Даже введение чрезвычайного положения нельзя считать признаком переворота, ибо уже около двух лет разные люди его требуют: несколько раз просил ввести Горбачев, совсем недавно просил дать ему чрезвычайные полномочия премьер-министр Павлов. Страна шла к чрезвычайному положению. И — пришла»[942].
Ничего не выходит и с идеей захвата власти гэкачепистами. Генерал Лебедь, впервые услышав в кабинете Скокова о ГКЧП и его составе, в душе подумал: «Какой захват власти могли осуществить эти люди?! Они и так были воплощением власти: вице-президент, премьер-министр, министры обороны, безопасности, внутренних дел!»[943]При этом надо иметь в виду, что Горбачев, улетая на отдых в Форос, сказал Янаеву: «Ты остаешься на хозяйстве»[944]. В. С. Павлов следующим образом комментирует данный факт: «В практике нашей страны при временном отсутствии первого лица в государстве или первого лица высших органов власти и управления письменных документов об исполнении заместителем обязанностей никогда, по крайней мере на моей памяти, не издавалось. Этой фразы было более чем достаточно для всех присутствующих. Тем более что согласно Конституции СССР, ст.127-4, «Вице-президент СССР… замещает Президента СССР в случае его отсутствия и…»[945]. Значит, вся полнота власти была сосредоточена в Москве, и поэтому не имело никакого резона ставить праздный вопрос о захвате власти. Впрочем, нам могут указать на «изоляцию» Горбачева в Форосе. Однако, как показывают факты, то была самоизоляция и самозатворничество[946], т. е. политическая игра. Единственное, что было сделано, — это отключение по распоряжению Крючкова телефонной связи, которое позволяло Горбачеву оставаться на определенное время как бы в стороне от событий в Москве, или самоизолироваться[947]. В. А. Крючков видит смысл поведения форосского самозатворника в следующем: «Горбачев отлично знал, что решение о введении чрезвычайного положения в Москве должно быть рассмотрено на Верховном Совете. В случае одобрения Горбачев через несколько дней возвращается в Москву и возглавляет работу по реализации мер, связанных с режимом чрезвычайного положения. Так называемая болезнь Горбачева позволяла ему как бы остаться в стороне и сохранить свой имидж, прежде всего в международном плане. В случае отклонения Верховным Советом решения о чрезвычайном положении Горбачев также не оставался бы в накладе. К сожалению, дело до обсуждения в Верховном Совете не дошло»[948]. Думается, до обсуждения в Верховном Совете дело не дошло бы в любом случае, поскольку закулисный план предусматривал, на наш взгляд, совсем иное: спровоцировать выступление «путчистов», подавить его и посредством экстраординарных мер ускорить развал Советского Союза. Этот план предполагал, как нам думается, и смену лидеров «перестройки»: Горбачев должен был уступить место Ельцину.
А. И. Лебедь, оценивая август-91, пишет: «Была гениально спланированная и блестяще осуществленная крупномасштабная, не имеющая аналогов провокация, где роли были расписаны на умных и дураков. И все они, умные и дураки, сознательно и бессознательно свои роли выполнили»