Самым компетентным среди подчиненных Винцингероде был 31-летний полковник А.X. Бенкендорф. В 1812–1814 гг. Бенкендорф хорошо проявил себя на войне, и это обстоятельство послужило основой для блестящей карьеры в будущем. С самого начала у молодого Бенкендорфа было много преимуществ. Его мать была близкой подругой императрицы Марии Федоровны, которую она сопровождала в Россию в качестве фрейлины после того, как молодая принцесса Вюртембергская вышла замуж за великого князя Павла Петровича. Юлиана Бенкендорф умерла на руках у Марии Федоровны в 1797 г., завещав императрице заботиться о своих несовершеннолетних детях. Так А.X. Бенкендорф попал в круг приближенных императрицы. Его сестра Доротея вышла замуж за X.А. Ливена, который был главным протеже императрицы Марии, но также был близок к Александру I и к тому же оказывал покровительство от своего имени.
Императрица Мария определила А.X. Бенкендорфа в великолепное учебное заведение, но через некоторое время выяснилось, что ее усилия были напрасны. Привлекательный, обаятельный и жадный до удовольствий молодой человек не проявил себя ни как хороший ученый, ни как особенно способный офицер. Подобно А.И. Чернышеву и К.В. Нессельроде, он служил в составе российской миссии в Париже после Тильзита. Однако главным его достижением в Париже было увлечение известной французской актрисой и роковой женщиной, бывшей любовницей Наполеона, которую он тайно вывез в Россию после того, как покинул дипломатическое поприще и оказался в опале. Впоследствии он вернул себе доброе имя, разойдясь со своей актрисой и отправившись добровольцем на войну с турками, после чего императрица простила ему его долги. Но только лишь храбрость и умение, проявленные Бенкендорфом в 1812 г., по-настоящему вернули ему расположение императрицы[421].
Будучи одним из адъютантов Александра I, Бенкендорф начал войну с того, что выполнил несколько важных и опасных поручений в ставке Багратиона. Неся службу под началом Винцингероде осенью 1812 г., он отвечал за оборону ключевой дороги и прилегавших к ней территорий от внезапных атак французов, а также за нанесение ударов по главным коммуникациям неприятеля на участке дороги от Москвы до Смоленска. В своих мемуарах Бенкендорф вспоминал, что одним из самых трудных его заданий было спасти французских военнопленных, попавших в руки крестьян, и он не всегда в этом преуспевал. Некоторые жестокости, совершенные в отношении несчастных военнопленных, наводили его на мысли о том, что он жил «при неурядице и среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог, и наступила власть демона». Он добавлял, однако, что крестьяне имели все основания быть вне себя от поведения французов, равно как и то, что народ демонстрировал сильную приверженность своей вере, отечеству и императору. В этой связи нервные приказы, которые он получал из Петербурга, о разоружении крестьян и пресечении беспорядков были абсурдны, о чем он докладывал Александру I. Бенкендорф сообщал императору о том, что не мог «обезоружить руки, которые сам вооружил». Равным образом не мог он называть предателями тех, «которые жертвовали своею жизнью для защиты своих церквей, независимости, жен и жилищ, но имя изменника принадлежит тем, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых ее усердных и верных защитников»[422].
Наполеон вошел в Москву 15 сентября и покинул город 19 октября. За этот период баланс сил между противоборствующими армиями изменился, что оказало решающее влияние на ход осенней кампании. За время пребывания в Москве Наполеон получил значительное подкрепление в виде пехоты, в результате общая численность его армии вновь перевалила за 100 тыс. человек, а многие бреши, образовавшиеся после Бородинского сражения, оказались заполненными. Некоторые из этих пехотных отрядов имели хорошую подготовку. В числе таковых была, например, гвардейская дивизия, не участвовавшая в Бородинском сражении. Пехота, прошедшая весь путь от Центральной и Западной Европы до Москвы, по определению была крепким орешком. Костяк армии Наполеона составляла его гвардия. Лишь малая часть этих первоклассных войск участвовала в боях с начала кампании, и это было известно М.И. Кутузову.
Русская пехота уступала наполеоновской как количественно, так и качественно. 5 октября в составе пехотных полков М.И. Кутузова имелось 63 тыс. солдат и офицеров. Из них 15 тыс. были ополченцами и 7,5 тыс. только что набранными рекрутами. Кроме того, почти 11 тыс. человек из новых формирований Д.И. Лобанова-Ростовского фактически находились в составе армии Кутузова, но формально еще не были приписаны к его полкам. Эти бойцы были гораздо лучше вооружены и обучены, но ни один из них еще ни разу не был в бою. Русский главнокомандующий имел все основания избегать решительных сражений с Наполеоном, в которых ключевую роль всегда играла пехота. Особенно справедливо он беспокоился по поводу способности своих полков производить сложные маневры. Если бы ему пришлось биться с Наполеоном, разумно было бы делать это, заняв прочную оборонительную позицию. Русская армия традиционно шла в бой, имея большее, чем это в других европейских армиях, количество артиллерии по отношению к численности пехоты. Учитывая недостаточную подготовленность своей пехоты, Кутузов едва ли собирался порывать с этой традицией. Поэтому его армия вступила в осеннюю кампанию, имея крупный артиллерийский обоз, состоявший из 620 орудий: вскоре численность русской артиллерии значительно превзошла численность французской, что неизбежно сказалось на ее скорости, маневренности и снабжении боеприпасами[423].
Что касается кавалерии, то здесь все было ровно наоборот. В распоряжении Наполеона имелось слишком мало всадников и, что еще важнее, боеспособных лошадей. Еще до оставления Москвы части его кавалерии пришлось спешиться. За те же шесть недель кавалерия Кутузова пополнилась 150 новыми рекрутами и не была усилена за счет ополчения. Это было разумно, поскольку боеспособного кавалериста нельзя было подготовить в спешке. Однако русская кавалерия, насчитывавшая 10 тыс. всадников, получила много новых лошадей, которых зачастую добровольно отдавали дворяне соседних губерний[424].
Помимо этого армия М.И. Кутузова была усилена двадцатью шестью полками донских казаков, общей численностью 15 тыс. человек. Мобилизация резервов донских казаков в полном объеме была большим успехом, за что казачий атаман М.И. Платов возведен в графское достоинство. Порой эти новые казачьи полки описывают как ополчение, но это определение может ввести в заблуждение. Рядовой русский ополченец в 1812 г. не имел полученного ранее боевого опыта. А все годные к военной службе казаки, напротив, ранее служили в армии; ожидалось, что, будучи вновь призваны на службу, они должны были явиться с собственным оружием. Поэтому двадцать шесть новых казачьих полков были хорошо вооружены и имели в своих рядах много ветеранов. При обычных обстоятельствах столь многочисленная иррегулярная кавалерия могла бы быть излишней, но в условиях осенней и зимней кампании 1812 г. им суждено было сыграть огромную роль. В записке полковника П.А. Чуйкевича, подготовленной в апреле 1812 г., делался акцент на том уроне, который должна была нанести русская кавалерия отступавшим силам противника. Кутузов был проницательным и опытным служакой. Он понимал, что его кавалерия не даст неприятелю сбиться с дороги, по которой он отступал, заставит его ретироваться очень поспешно и не позволит производить фуражировку вдали от своих основных сил. Не требовалось богатого воображения, чтобы представить, что это означало для армии, шедшей маршем в условиях русской зимы. Поэтому Кутузов позволил своим казакам, голоду, погоде и недисциплинированности французов делать за него его работу. Он был прав, что не спешил вводить в бой свою пехоту[425].
Очевидно, Наполеон сделал роковую ошибку, проведя почти шесть недель в Москве: в то время как таяла его кавалерия, М.И. Кутузов получал подкрепления, а зима приближалась. Если бы Наполеон остался со своими войсками в Москве хотя бы на две недели, он все еще имел бы возможность безопасно отступить к Смоленску задолго до первого снега или прибытия с Дона казачьих полков. Вместо этого Наполеон упорно ждал ответа Александра I на сделанные им намеки относительно мира. Возможно, единственное, что можно сказать в защиту Наполеона, так это то, что большинство государственных деятелей в Европе и значительная часть русской знати разделяли сомнения французского императора по поводу волевых качеств Александра I. Кроме того, сторонники заключения мира в лагере Наполеона сами питали уверенность русских и давали последним возможность подстрекать Наполеона к тому, чтобы оставаться в Москве до получения ответа от Александра I. Однако главное было то, что Наполеон не смог уничтожить русскую армию и совершенно недооценил эффект, произведенный падением Москвы как на Александра I, так и на русскую элиту. Допустив эту ошибку, он проявил излишнее упрямство и не послушал мудрого совета тех, кто призывал его своевременно отступить, чтобы сократить потери.
Впоследствии Кутузову пришлось иметь откровенный разговор с попавшим в плен виконтом Пюибюском — высокопоставленным лицом из французского комиссариата. Пюибюск писал, что русский военачальник спросил его: «Как мог он [Наполеон] быть так слеп, что не заметил ловушки, видимой для всего остального света?» Фельдмаршала особенно поразила легкость, с которой сработали все уловки, использованные для того, чтобы удержать Наполеона в Москве, и его абсурдные притязания на роль инициатора мира тогда, когда у него более не было возможности вести войну. Русские были только рады дать пищу для надежд посланца Наполеона генерала Лористона на то, что Александр I пойдет на сближение в ответ на инициативу Наполеона или для еще более глупой веры — в возможное неповиновение казаков. «Разумеется, — добавил Кутузов, — мы сделали все возможное для затягивания переговоров. В политике если кто-то предлагает вам преимущество, вы не отказываетесь»