. В 1995 г. американский историк Марк фон Хаген своей весьма провокативной статьей «Имеет ли Украина историю?» [62] впервые четко обозначил основные акценты для критики «национализированной» историографии, в дальнейшем предложенный им сценарий был реализован украинскими историками, даже теми, кто его статью не читал.
К концу 1990-х в Украине уже сложилось небольшое, но достаточно стабильное сообщество историков, способных осуществить ревизию доминирующей схемы национальной истории и выдвинуть альтернативные интерпретации [63]. Оно «воссоединилось» с западными коллегами, усматривавшими в украинской истории гораздо более широкие возможности и для теоретических обобщений, и для разработок конкретных сюжетов.
В украинском случае дебаты между сторонниками и критиками «национализированной» истории мало зависели от политического контекста — государство сразу же и прочно взяло канон «национализированной» истории за основу гражданского воспитания, так что в профессиональной среде эти дискуссии действительно имели именно академический характер. Обсуждения, конечно же, происходили и за пределами этой среды (достаточно вспомнить политические дискуссии о Голодоморе и ОУН — УПА или уличные стычки между демонстрантами, отмечавшими разные «спорные» годовщины: одни — годовщину создания УПА, другие — годовщину победы в Великой Отечественной), однако для историков они не заканчивались «организационными выводами».
Между «Востоком» и «Западом»: «ориентация на местности» [64]
Центральным элементом процесса «опредмечивания» украинской национальной истории, превращения Украины из объекта истории в ее субъект стало определение места «своей» эмансипированной истории в системе историко-географических координат. Сообразно логике процесса построения национальной истории центральным вопросом стало определение места Украины в дихотомии «Восток» — «Запад»: вопрос, на который приходилось отвечать большому количеству континентальных европейских наций — от Атлантики до Урала и Кавказа.
Процессы включения истории в формирование национальной идентичности, легитимации новых государств и их политических элит, использование истории для выработки некой единой формы гражданского самосознания, для масштабной индоктринации и формирования лояльных граждан неизбежно предполагали выяснение образа собственного коллективного, в данном случае — национального, Я и сопоставления его с воображаемым Другим.
В пространственной системе координат это была идентификация места своей нации [65] в цивилизационных системах, в самом общем плане — в рамках метафорической дихотомии «Восток» — «Запад», где под первым разумелись культурные, государственные, экономические и социально-психологические формы, связанные с культурной и экономической отсталостью, подчинением индивида коллективу и государству, деспотией и авторитаризмом; а под вторым — индивидуализм, демократия, свободный рынок, разнообразие культурных форм, идеологический плюрализм и свобода личности.
Поскольку отделение происходило как отчуждение от империй, располагавшихся и на «Западе», и на «Востоке», неизбежным было противопоставление «отделившейся» национальной истории ранее общему пространству, сопровождавшееся попытками интеграции (часто понимаемой как реинтеграция) в другое общее пространство, представляемое желанной и оптимальной альтернативой. Историческим воображаемым пространством, из которого нужно было уйти в конвенциональном, стандартном восточноевропейском национальном проекте, разумеется, представали «Восток»/Россия [66], а тем, куда нужно было попасть/ вернуться,— воображаемый «Запад», или «Европа».
Определение места «своей» нации в системе исторических, историко-географических, культурных и политических координат в рамках «национализированной» истории/историографии предполагало создание таких национальных мифологий, которые позволяли бы не просто «выделить» или «отделить» свою историю из/от познавательных структур, схем и нарративов, ранее представлявшихся общими, но и доказать историческую обоснованность такого выделения. Следует заметить, что главной целью, артикулируемой прямо или косвенно, однако во всех случаях весьма интенсивно, было отделение от «общерусской» истории и «воссоединение с общеевропейской» [67]. Такой вектор «выхода из» и «входа в» можно достаточно основательно объяснить стандартной практикой национализма: достижение воображаемой и реальной (духовной, интеллектуальной, идеологической, культурной, политической) автономности (самостоятельности) для наций Советского Союза (или шире — «социалистического лагеря») предполагало, помимо прочего, вхождение в мир европейских наций в качестве культурно (а значит, и политически) самодостаточных единиц.
Поскольку в рамках предыдущего, советского, коммунистического исторического и культурно-политического опыта, как представлялось, такая самодостаточность не допускалась, вполне логично этот опыт отрицался, отбрасывался, осуждался как негативный. Логика «национализированной» истории предполагала: первый шаг — превращение в полноценную, «историческую» нацию. Второй — вхождение нации, «восстановившей» свою историю и историческую полноценность, в семью европейских наций. Вопрос о цивилизационной принадлежности решался при этом в основном двумя способами. Первый — радикальный разрыв с «Востоком» (Россией, Советским Союзом, империей) и не менее радикальное воображаемое вхождение (трактуемое как «возвращение») в Европу, т. е. на «Запад». Второй — более компромиссный, но иногда не менее радикальный с точки зрения формирования негативных/идеализированных стереотипов Другого представление о себе как о культурном и цивилизационном мосте, смешанной культурной зоне или, выражаясь более современным научным арго, «пограничье» между «Востоком» и «Западом» (как правило, «западные» элементы в этой схеме представляются как позитив, а «восточные» — как негатив национального эго). Здесь прослеживаются вариации: в одних случаях собственная нация представляется как поставщик «западных», «передовых» культурных ценностей и приоритетов на «отсталый Восток», в других упор делается на миссию «барьера между Востоком и Западом», в третьих речь идет о сочетании неких культурных черт «Востока» и «Запада» в национальной истории и культуре как свидетельстве ее уникальности, лабильности и силы. Во всех вариациях прямо или контекстуально присутствует идея приоритетности «западных» элементов над «восточными».
В этом контексте мы и рассмотрим ряд базовых мифов «национализированной» истории Украины: как в них осуществлялся уход с/из «Востока» (отождествляемого прежде всего с русскоцентрической, на определенном этапе имперской, версией истории) на «Запад», отождествляемый с историей национальной, или же как в них отображалась (или отсутствовала) идея исторического, культурного или цивилизационного «пограничья».
В этом смысле одним из основополагающих можно считать миф о происхождении.
Сверхзадачей для историков стало, во-первых, доказательство давности своей нации, ее как можно более продолжительного присутствия в европейской истории, во-вторых, преодоление «синдрома колыбели» или же имперского/советского мифа о единстве трех братских славянских народов. Здесь при наличии стандартного финиша стартовые условия для историков двух стран отличались.
Для украинских историков задача несколько облегчалась наличием более давней «сепаратистской» историографической, интеллектуальной и идеологической традиции, берущей начало еще во второй половине XIX в. (М. Максимович, В. Антонович, М. Грушевский). Этот более чем солидный историографический фундамент дополнялся археологическими, этнографическими и антропологическими изысканиями, также академического характера приблизительно того же периода, правда, с заходом в первые два десятилетия ХХ в.
Такая традиция позволяла просто вернуться к готовым формам, согласно которым можно было не только отделить древнюю украинскую историю от московской и имперской версии, не только превратить Киевскую Русь в колыбель только украинского народа/нации, но и найти генетико-антропологические различия между украинцами, русскими и белорусами. В одной из работ современного профессионального археолога утверждалось, например, что «современные украинцы генетически связаны с народонаселением Южной Руси, в отличие от большинства белорусов и русских, которые принадлежат к другому антропологическому типу» [68].
Погружение во тьму веков, необходимое для удревнения возраста нации, разумеется, дает далеко не лишний повод подчеркнуть ее воображаемую «европейскость». Можно проигнорировать параноидальные крайности историков-любителей, утверждающих, что украинцы-арии являются прародителями европейской цивилизации [69]. Однако нужно учитывать их влияние на массовое сознание. На этом же уровне, как и в более профессиональной культурологии и даже историографии, больший вес имел популярный «трипольский миф», согласно которому предками современных украинцев были племена трипольской археологической культуры (III тыс. до н. э.). Он также включал в себя уже неизбежный европейский компонент: утверждение о том, что «трипольская цивилизация» (а вовсе не какая-то археологическая культура) была в свое время наиболее развитой не только в Европе, но и во всем мире [70]. Еще более выразительно «европейский вектор» прослеживается в академически уже вполне солидной официальной концепции раннефеодальной «украинской» государственности — Киевской Руси (которая в этой версии вполне ожидаемо претендует на звание крупнейшего европейского государства). Стандартный набор «европейскости» здесь достаточно разнообразен — от династических браков дочерей Ярослава Мудрого с «европейскими» государями (здесь «чемпионство» принадлежит Анне Ярославне, королев