В эпоху проддиктатуры крестьян грабили и убивали «летучие отряды» китайцев и мадьяр — типа банды Кровавой Сони. Теперь их облагают данью и расстреливают за неуплату. Только некоторые данные: в Епифаньевском уезде Тульской губернии административно расстреляно 150 человек; в Медынском уезде Калужской губернии — 180, в Пронском уезде Рязанской губернии — 300, в Ветлужском уезде Смоленской губернии — 600.
Вообще же, по подсчетам С. П. Мельгунова, за вторую половину 1918 года расстреляно больше 50 тысяч человек. Скорее всего эти цифры сильно занижены. Мельгунов опирался на данные, официально опубликованные в советской печати, а в ней данные обычно преуменьшали. В ней редко печатали о расстрелах женщин и о расстрелах, по которым приговоры выносила не ЧК, а другие органы Советской власти. А цифры расстрелянных ЧК часто уменьшали в 2–3 раза.
До сих пор неясно, сколько людей убили в октябре 1918 года, после восстания зарвавшегося командарма 11-й армии Сорокина. Сразу же после этого мятежа начинаются массовые убийства заложников — духовенства, купечества, интеллигенции, офицерства. Все эти люди не имели (и не могли иметь) ни малейшего отношения к покушениям на Ленина или к мятежу Сорокина.
В октябре 1918 года в Пятигорске были зарублены, по одним данным, 73, по другим — 160 заложников из аристократии и офицерства, в том числе генерал Н. В. Рузский. Всех их выводили на склон Машука, раздевали до белья, ставили на колени и приказывали вытянуть голову. Глава местной ЧК Атарбеков лично резал обреченных кинжалом. Это тот случай, когда в газетах об убийствах не сообщали… А свидетели считали по-разному, и цифры не совпадают.
В начале официального террора людей убивали публично: считалось, тогда запугать можно сильнее. 5 сентября в Москве расстреливали в Петровском парке: расстреляли 80 деятелей царского режима, арестованных еще Временным правительством. Ни один из них не имел никакого отношения к борьбе с большевиками, разумеется.
Потом расстреливали на Ходынском поле под звуки военного оркестра. Трупы же развезли по моргам больниц и анатомическим театрам. Но скоро коммунисты убедились — как раз исчезновение человека пугает и парализует волю оставшихся больше, чем публичное умерщвление.
Естественно, роль ЧК при объявлении красного террора только растет. Но с осени 1918 года ЧК начинают передавать и чисто хозяйственные функции. Видимо, эта организация оказывается очень эффективным организатором.
ЧК надзирает за всеми принудительными работами (на которые продолжают гонять «буржуев»). В частности, ей поручают организовывать заготовку дров. Из-за недоступности угля и нефти на Юге зимой 1918/19 года дрова составили от 70 до 88 % топливного баланса Советской республики (вместо 14 % в мирное время).
Так что гонять зэков на лесоповал начали вовсе не в 1930-е годы, не при Сталине. Это началось в 1918 году при Ленине, руками Дзержинского.
Изучение масштабов красного террора очень затруднено:
1. Могущественные ведомства очень не любят раскрывать свои архивы;
2. Официальные документы часто фальсифицированы. Как показал С. П. Мельгунов, отчеты о расстрелах преуменьшались в 2–3 раза[140].
3. Огромное число убийств при подавлении восстаний вообще никак не регистрировалось.
Постепенно ЧК присваивает себе функции организатора самого советского общества. В феврале 1919 года Дзержинский объявляет во ВЦИК, что массовое сопротивление в основном подавлено, но классовый враг проникает в советские учреждения поодиночке для саботажа. Надо искать отдельные нити, а для этого в каждом учреждении за кадрами должен следить чекист. Появляется то, что в советское время называлось «первый — отдел».
Одновременно создается разветвленная и хорошо оплачиваемая сеть секретных осведомителей.
Но истребление целых групп населения продолжается. В 1919 году в Москве сочтут, что бойскауты — организация контрреволюционная. И несколько сотен мальчиков-бойскаутов, от 12 до 16 лет, были расстреляны. Их не пытали — слишком было очевидно, что никто из них ничего не сделал и даже не замышлял. Просто они оказались «лишними», «буржуазными элементами». Вошли в те 10 % населения, которым коммунистам сказать было нечего, которые оставалось только уничтожить.
В трудовых отрядах и армиях уже в конце 1917 года создан режим концлагеря: каторжный, по большей части бессмысленный труд.
8 сентября 1918 года официально создаются настоящие концентрационные лагеря: с колючей проволокой и штатом охраны. Теперь можно не только пытать и расстреливать. В августе 1918 года Ленин пишет буквально следующее: «…провести массовый террор… сомнительных запереть в концентрационный лагерь»[141].
Осенью 1918 года заключенных содержится немного: около 35 тысяч человек. Но прошло через концлагеря намного больше: концлагеря служили в основном для уничтожения «буржуазии». Действительно — зачем тратить боеприпасы, если «бывшие люди» сами умирают от голода?
Технология массовых расстрелов возникла не в одночасье… Не так просто перебить за несколько ночных часов десятки и сотни людей, и возникает вопрос: что делать с трупами? В провинции проще — можно расстреливать за городом, в оврагах, и тут же прикапывать трупы. Скажем, под Саратовом у Монастырской слободки за 1918–1919 годы в овраги было свалено от тысячи до полутора тысяч трупов: постарался местный чекист Озолин.
В оврагах убивала обреченных «чекистка Зина» в Рыбинске, на крутых склонах к Волге истребляли гимназистов в Ярославле, восставших рабочих в Астрахани, семьи рабочих расстреливали и закапывали в овраги под Ижевском.
Способ оказался ненадежным: редко, но все же бывали случаи — недобитые жертвы выползали из общих свальных могил. К тому же далеко везти живых труднее и более рискованно, чем трупы. Надежнее и проще убивать там, где ведется следствие, в здании ЧК или тюрьмы, а потом уже трупы вывозить.
Классическая методика, отработанная еще в Петрограде, была такова: сначала жертвы накапливались тут же, в громадном подвале под зданием. Женщин не отделяли от мужчин, в чем есть своя логика — ведь все равно все кончится спустя считанные несколько часов. Обычно у сброшенных в эти подвалы сразу же отнимали все ценные вещи и теплую одежду; их не кормили и не поили, не выводили в туалеты. Опять же — зачем?
Чекисты включали обреченных в пятерки и вызывали по этим пятеркам. Раздевали и проверяли еще раз — нет ли чего ценного? И вели в другой, специально оборудованный подвал. Иногда раздевали уже в этом расстрельном подвале… Детали могли меняться даже в классической методике:
«Больно стукнуло в уши. Серые туши рухнули на пол. Чекисты с дымящимися револьверами отбежали назад, и тут же щелкнули курки. У расстрелянных в судорогах дергались ноги… Двое в серых шинелях ловко надевали трупам на шеи петли, отволакивали их в темный загиб подвала. Двое таких же лопатами копали землю, забрасывали дымящиеся ручейки крови. Соломин, заткнув за пояс револьвер, сортировал белье расстрелянных. Старательно складывал кальсоны с кальсонами, а верхнее платье отдельно. Трое стреляли, как автоматы, и глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно… Только когда осужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой… И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение. Нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти, напиться до потери сознания… Раздевшиеся живые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой. В темном конце подвала чекист ловил петли, спускавшиеся в люк, надевал их на шеи расстрелянным… А в подвал вели и вели живых, от страха испражняющихся себе в белье, от страха потеющих, от страха плачущих»[142].
Описанию можно доверять: автор специально изучал вопрос, чтобы восславить трудную и героическую работу чекистов, не раз ходил на расстрелы. Перед нами своего рода репортаж.
Для работы ЧК требовалось много «обслуживающего персонала» — тех, кто охраняет подвалы, выводит обреченных, надевает петли на шеи трупов, тащит их из подвала, грузит на подводы, вывозит и закапывает. Самым главным чином из технического персонала был «помучтел» — «помощник по учету тел». Тот, кто вел статистику и представлял ее начальству.
В одной петроградской ЧК в 1918 году работало около 600 человек, к середине 1919-го их число возросло до 1300. В масштабах всей Советской республики таких подручных ЧК, по разным подсчетам, к концу 1918 года насчитывалось до 30–40 тысяч человек, а к 1921 году перевалило за 123 тысячи человек.
Далеко не все они действовали вопреки самим себе. Если не повторять смешные сказки коммунистов, чекисты, мягко говоря, не умирали от голода. Паек у них всегда был раза в два выше, чем в любом другом советском ведомстве.
Нередко и следователи, и руководство ЧК сами участвовали в расстрелах. Любителей было немало. В Ростове Питерс появлялся в подвалах с девятилетним сыном, и мальчик постоянно просил: «Папа, дай я сам!»
К сожалению, я не могу рассказать о судьбе этого многообещающего ребенка, достойной смены героического советского чекиста.
Но все чаще использовались специальные профессиональные расстрельщики. Называли их «комендантами» или «помощниками комендантов». В разговорном жаргоне чекистов бытовало и почти поэтичное — «ангелы смерти». Часто ими становились уголовники.
Кадров в ЧК остро не хватало в течение всей Гражданской войны. Коммунисты много раз принимали на работу в ЧК даже пленных контрразведчиков из некоторых вражеских армий. Не всех, конечно, а тех, кто подходил им по своим психологическим качествам. Трудиться в ЧК взяли Жуча — палача из разведки атамана Семенова. И Левку Задова — махновского палача и контрразведчика.