Но, как уже было сказано, насилие как инстинктивный инструмент борьбы за более высокое место в иерархии и привлекательно, и естественно. Это свойство насилия никак не меняется с годами, как не меняется и природа человека. Жажда насилия — воспоминание о старом методе борьбы за свое «место под солнцем» — крепко сидит в современных людях. Мало кто не испытывал в жизни чувства агрессии по отношению к конкуренту или препятствию, стремления решить проблему силой, жажды продемонстрировать превосходство. Охота и рыбная ловля концентрируют и удовлетворяют агрессию «маскулинных» личностей, а более гуманные стреляют в тирах и по тарелочкам, «охотятся» в компьютерных играх и агрессивно спорят в Facebook. Имитация физического насилия — основной атрибут игр мальчиков, большое количество видов спорта включает в себя физическое насилие или прямо в нем состоит, в сексуальных фантазиях осуществление насилия занимает заметное место даже у внешне мирных и цивилизованных людей. «Новые» нормы не справляются не только с кризисными ситуациями, но даже с психологическими ловушками типа группового мышления — спровоцировать насилие даже у не склонных к нему людей все еще очень просто, и взрывы массового насилия случаются по всему миру.
Да и социальная среда все еще далека от совершенства, и часто насилие объективно становится действительно более эффективным способом действия, чем кооперация. Отражение агрессии, борьба с преступностью, обеспечение защиты детей от их собственных действий, достижение эффективности корпоративной структуры, подтверждение своей состоятельности как полового партнера требуют определенного уровня насилия. Отрицание этого факта и утопическая вера в то, что сотрудничать всегда выгоднее, ведут нас к шизофрении: с одной стороны, мы верим в ненасильственные методы, с другой — подвергаясь насилию, транслируем его вовне. Чаще всего такое раздвоение формирует социальную концепцию «добра и зла»: есть добрые, которые создали бы ненасильственный мир, но им мешают злые — достаточно их уничтожить, и наступит благоденствие. Эта логика, как несложно догадаться, приводит к эскалации насилия. Правильной будет другая постановка вопроса: каким должно быть неизбежное насилие, чтобы оно в свою очередь не плодило насилия более опасного?
Наконец, насилие зачастую становится выбором не только «насильника», но и «жертвы» — чаще всего это насилие, которое не снижает, а подтверждает статус «жертвы» в иерархии (или подтверждает жертве требуемый статус насильника). Для жертвы порой существует механизм вознаграждения за согласие на насилие над собой либо в прямом виде (поощрение покорности или наоборот — еще большее насилие в случае непокорности), либо в виде сокращения риска и увеличения определенности (что будет очень серьезным вознаграждением для неуверенных, слабых личностей). «Единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного», — говорит герой пьесы Шварца; чтобы избавиться от страха неизвестного насилия, надо подчиниться насилию известному. «Бьет — значит любит» — тоже классическая формула согласия на насилие в обмен на определенность и защиту от внешнего мира в лице сильного мужчины.
Внутри многоступенчатых иерархий насилие, испытываемое их членами, стоящими достаточно высоко, многократно окупается поддерживаемым ими совместно правом на насилие по отношению к нижестоящим. Нижестоящие же, будучи не в силах бороться против системы, получают частичное удовлетворение в насилии над стоящими еще ниже и, наконец, в предсказуемости, стабильности системы, в которой насилие над ними понятно и ограничено — в противовес страшному непредсказуемому миру вне иерархии. Мощным инструментом создания этой иллюзии «разумного ограничения насилия», ведущей к принятию насилия в обмен на гарантию места в иерархии, служат не только «понятия», «законы», но и «сильный и справедливый лидер — гарант и суверен». Поэтому во всех примитивных группах, автаркических сообществах и тоталитарных иерархиях появляются свои «своды правил» и «сильные лидеры». Так формируется социальный договор, включающий в себя насилие (часто очень высокого уровня), и у его участников нет желания поменять ситуацию. Более того, для человека в середине иерархии «обычное» насилие над ним самим становится необходимым свидетельством того, что он все еще сохраняет свое место в иерархии, которым дорожит; отсутствие стандартных проявлений насилия по отношению к нему часто вызывает у него беспокойство, страх, неуверенность в себе.
Стремление испытывать насилие над собой проявляется и в некоторых других случаях — не только в случае аутотрансляции травмы, получения награды и страха за свою позицию в иерархии. Насилие, в частности, это мощный способ оправдания в случае конфликта желаний и комплексов (табу), запроса и реальности. Люди, находящиеся на низких уровнях социальной лестницы (в самых разных смыслах), часто ищут насилия над собой, поскольку оно оправдывает их низкое положение. Сексуальное насилие снимает ответственность с тех, для кого сексуальная активность табуирована травмой или воспитанием, и позволяет получить желаемое сексуальное удовлетворение, пусть и в ненормальной форме — поэтому их поведение может быть провоцирующим. Люди, испытывающие неразрешимое чувство вины, также часто провоцируют насилие над собой, психологически стремясь к наказанию и искуплению, но случается, что и сами осуществляют насилие, подсознательно переводя свою автоагрессию в агрессию по отношению к окружающим.
Конфликт между все еще иногда эффективным механизмом развития через насилие и не всегда еще эффективной кооперацией заставляет человеческую психику «придумывать» способ определения границ допустимости насилия: нормальный современный человек испытывает психологический запрет на насилие в отношении того, кого он признает другой личностью, но не стороннего объекта. Это создает эффект «границы субъективизации»: чтобы применять насилие, мы должны перестать видеть в жертве личность, как бы забыть о ее разумности и одушевленности, овеществить ее. Напротив, одушевление потенциальной жертвы, признание ее личностью заставляет нас сопереживать и блокирует насилие. Именно с этой особенностью современной психологии связан «эффект главного героя»: нам не жалко 9000 воинов, погибших в битве Джона Сноу с Рамси Болтоном, — мы их не знаем и поэтому не одушевляем, но мы явно сочувствуем Джейми Ланистеру, забывая о том, что в ряду его преступлений есть даже попытка убийства ребенка для сокрытия инцеста — ведь с ним мы хорошо знакомы и не можем его десубъективизировать.
По мере развития кооперативных механизмов в XVIII–XX веках социальные нормы современных обществ расширяют круг «своих» — людей, с которыми кооперация важнее конкуренции и в отношении которых работает запрет на насилие — и субъективизируемых объектов внешнего мира. В круг «личностей» у многих уже попадают не только все люди, но и животные, и даже неживая природа и значимые результаты труда, — стало нормой не только порицание охоты и негуманных методов выращивания и забоя животных, но и охрана памятников истории и культуры, трепетное отношение к книгам. «Насилие над природой» — распространенный термин, имеющий сегодня, в противовес его трактовке еще 100 лет назад, отрицательную коннотацию.
У каждого человека — в силу особенностей интеллектуального развития, силы воображения, воспитания и прочих факторов — формируется своя граница субъективизации. Люди разные — все еще есть те, для кого «свои» — это лишь единоверцы, люди своей национальности, жители своей страны, города, деревни, болельщики одной команды, члены своей семьи — или даже никто, кроме них самих. У каждого человека эта граница меняется от ситуации к ситуации и со временем: в частности, инстинкты заставляют объективизировать «врага» — это позволяет включить механизм насилия в защитных целях; переход от насильственных действий к раскаянию, хорошо знакомый тем, кто имеет опыт воспитания детей, является отражением изменения восприятия — в момент насилия мы забываем о наличии личности у объекта, а вспоминая, раскаиваемся. Интеллект и развитое воображение при прочих равных прямо пропорциональны гуманитарности: садисты, психопаты и прочие патологически стремящиеся к насилию личности зачастую оказываются просто лишенными воображения — они не могут поставить себя на место жертвы, посмотреть ее глазами, воспринять ее как личность. Эта особенность психики, к сожалению, создает объективную границу в борьбе — есть, пусть и малая, часть людей, которых не излечить от стремления к совершению насилия.
Насилие, как видно из вышесказанного, имеет очень мощный психосоциальный потенциал, создающийся каждым его актом. Ему свойственно накапливаться (иногда годами), транслироваться, прорываться взрывом. Насилие через трансляцию плодит само себя, расширяясь по экспоненте. Поэтому даже одномоментная остановка насилия каким-либо волшебным методом не спасает общество — потенциал, сформированный психотравмами, передающимися из поколения в поколение, будет сохраняться, дремать, реализовываться тихо по квартирам и домам, подворотням и кабинетам начальников, чтобы прорваться вновь, когда его никто не ждет. Общество фашизма, шовинизма, тирании, репрессий, войны состоит не из маньяков. Оно составлено из битых родителями детей, затравленных сверстниками в школе толстяков, очкариков и инвалидов, подростков, которые подвергались обструкции за наличие идей и желаний, женщин, наученных «знать свое место», юношей, обязанных «уважать старших и традиции», мужчин, которые приучены слепо подчиняться приказу и выказывать чинопочитание, начальников, которые считают, что основа процветания — порядок, а основа порядка — правила и стабильность. Не случайно традиционные, религиозные, идеологизированные общества, как правило, тоталитарны и пронизаны насилием. Впрочем, насилие настолько живуче, что общество, состоящее из внуков упомянутых несчастных людей, может быть ничем не лучше.
Борьба с насилием не может быть эффективной, если будет локальной, если будет основываться на насилии, если сведется к борьбе с насильниками — как борьба с комарами не может ограничиваться сетками, кремом от комаров и фумигаторами (конечно, и сетки, и крем, и фумигаторы нужны — но не только). И в том и в другом случае надо осушать болота. К сожалению, в отличие от ситуации с комарами, насилие может надолго засыпать внутри людей, даже при уничтожении всех его внешних источников. Придется ждать очень долго, может быть — поколения, пока результат станет устойчивым. Тем не менее альтернативы такой борьбе не существует: нынешний уровень насилия в обществе грозит его уничтожением.