Если мы так мало знаем, то стратегирование для правительства сейчас бессмысленно? А как же планы вроде «Энергетики-2030»?
У нас отсутствует возможность реального прогнозирования на срок более 3, максимум 5 лет. Кроме того, у нас задают тон люди совершенно безграмотные в прогнозировании, которые верят в то, во что хотят. Люди, которые проспали сланец, проспали водород, проспали альтернативную энергетику. И все остальное тоже проспят, потому что у них работа такая.
На что мы будем опираться при прогнозе? На прогноз корпораций? Но он делается очень простым способом — максимально занизить краткосрочный результат и максимально завысить долгосрочный. Краткосрочный мы понижаем, чтобы нам бонус платили даже за него. Долгосрочный завышаем, чтобы нам капвложения разрешали по максимуму.
Как будет выглядеть энергетика в 2030 году, не знает никто. Страна должна быть готовой к любым поворотам, это единственный способ выживать. Если страна мерит себя тем, сколько будет стоить один продукт, она страна-банкрот в любом случае. Рано или поздно этот продукт не будет приносить ей денег.
Есть известная конструкция о том, что мир делится на 4 экономических уклада: существуют центры новой экономики — «долины»; «зеленые зоны» — достаточно устойчивые государства или территории; «желтые зоны» — бывшие индустриальные страны; «черные» зоны, отключенные от современных технологий. Где мы в итоге окажемся?
Сползание — это долгосрочный процесс, а все экономическое можно прогнозировать только краткосрочно. За 10 лет экономика России ухудшится, но мы не сдвинемся в «табели о рангах» принципиально. Мы стоим сейчас в шестом десятке стран по ВВП на душу населения. От того, что мы встанем через 10 лет, скажем, в седьмой десяток, а Китай займет наше место, ничего кардинально не изменится. Мы стоим на 12-м месте по объему ВВП в мире, сразу за Южной Кореей. Ну, станем мы, скажем, на 18-е, сразу за Турцией — что с того? Контраст между Москвой и регионами будет жестче, конечно, но за 10 лет до голода и тотальной нищеты в регионах мы не доберемся. Допустим, снова начнется депопуляция, но сколько рабочей силы уйдет за 10 лет — 3 %? Что такое 3 % при безработице в 6 % и неограниченном предложении мигрантов?
Можно, конечно, поговорить о столетнем сроке. В прошлом году праздновали 100 лет левой аргентинской революции — за это время Аргентина вдвое снизила свою долю на мировом рынке. Она была претендентом на финальный забег и на призовые места, но глубоко ушла в первую лигу: стала 21-й экономикой мира по номинальному ВВП, 52-й по подушевому ВВП. Превратилась ли она в Судан или Сомали? Нет, конечно. В Аргентине люди прилично себя чувствуют. Жалуются, что все плохо, но в общем и целом там вполне ничего. Нормальная страна — Аргентина.
Мы пока идем по этому, аргентинскому, сценарию. В ближайшие 100 лет, вполне возможно, мы будем иногда и диссидентов с вертолетов скидывать, иногда и либерализовывать все и американцев приглашать, потом опять национализируем банковскую систему, объявим пару дефолтов, возможно, разделимся на несколько государств. Сейчас у нас 145 млн человек — ну будет 100 млн. Сейчас у нас 2 % мирового населения, будет 1 %. Сейчас у нас МГУ — 150-й в рейтинге мировых вузов, ну не будет его там совсем. У Аргентины нет университетов в рейтинге. Что, Аргентина сильно страдает от этого? Тоже нет. У нас сейчас 2 % мирового ВВП (по номиналу), ну будет 1 %. Жаль, конечно, у Российской империи в 1913 году было 5 % мирового ВВП. Жаль, но переживем.
Будут ли удачны попытки вытянуть отдельные сектора российской экономики, особенно те, в которых у нас есть заделы и к которым население относится положительно. Например, технологии магнетизируют наше общество, наши люди любят технологии, они их возбуждают. Есть польза в попытках точечной модернизации, например, технологического сектора?
Фраза «Завтра будут технологии» вызывает встречный вопрос: «Почему их нет сегодня?» Если у вас в данных условиях может что-то появиться — оно появляется, если прошло 5 минут и оно не появилось — значит, его и не может быть. О каких технологиях мы вообще говорим? Где мотивация? Огромные риски заставляют вас придвигать горизонт ближе. Горизонт короче, значит, криминальный бизнес выгоднее, а требующий инвестиций — нет. Пилить легче, чем строить.
Много говорят о поддержке со стороны государства. Поговорите с людьми в государстве. Им сперва сообщают: «Так, делаем фонд, инвестируем в венчуры». Они идут инвестировать в венчуры, а дальше им говорят: «А где гарантии возврата?» — «Так это же венчур!» — «Ничего не знаем, раз потеряли деньги, это хищение. Вы арестованы». В Израиле есть государственные фонды, инвестирующие в венчуры. У их управляющих обратная инструкция — «теряйте деньги», потому что если ты не теряешь денег на инвестициях в венчуры, значит, это никакие не венчуры, и ты саботируешь правительственную программу. Израильтяне говорят, что даже убыточный венчур приносит стране пользу, так как люди обучаются, отрабатывают подходы, в конечном итоге деньги все равно идут в экономику.
Ну и, наконец, должна быть независимая, частная инициатива. Технологии из Кремниевой долины созданы не американским правительством. Google и Facebook создавались не по госпрограммам. Для появления технологических прорывов нужен огромный кипящий слой, среда, экосистема. В них, возможно, 99 % умирает, но 1 % выстреливает. Но частники в России с таким государством, которое все время меняет правила игры под себя, у которого право собственности — бумажка, а судьи ждут звонка, чтобы вынести приговор, просто не будут рисковать. А государство у нас не израильское, оно не допустит убытков, оно хочет 100 % живущих и прибыльных стартапов. В итоге получается 100 % мертвых, потому что, кроме жулика, у нашего государства деньги может взять только человек совсем без воображения.
Но даже если случится чудо и в отсутствие школы, опыта, среды в России родится некая новая машина-изобретение и даже если на нее найдется инвестор, этой российской чудо-машине будет не хватать для становления в виде «русской технологии» буквально всего: ей будет нужен класс подрядчиков, поставляющих качественные комплектующие; школа маркетинга, чтобы обеспечить продажи; нужен, наконец, внутренний потребитель, потому что, прежде чем выйти на внешний рынок, ей надо будет отработать «серийный образец». Но подрядчиков нет, маркетинга нет, внутренний рынок схлопывается.
Экономические связи в мире нарастают, а с другой стороны, нарастают противоречия, в том числе на почве экономических вопросов. С вашей точки зрения, мы идем к столкновению — или военные сообщества разных стран обманывают нас, говоря о неизбежности конфликта?
Рассуждать здесь надо с точки зрения тренда, но не только. С точки зрения тренда мы не идем ни к какому военному конфликту, потому что его ценность для крупных игроков в современном мире резко отрицательна. Есть очень много способов конфликтовать без войны. Геоэкономика позволяет вести активную игру, даже с нулевой суммой и отрицательной, но со значительно меньшей отрицательной суммой, чем военный конфликт. Это тренд.
Но все мы очень хорошо знаем, что малое отклонение от параметров в нестабильных ситуациях может привести к «разрыву второго рода». Классический пример — Первая мировая война. На уровне 1910–1912 годов общий информированный консенсус сводился к тому, что в мире потеряны предпосылки для ведения боевых действий. И это было абсолютной правдой. Это было за 2 года до самой страшной в истории человечества войны (по состоянию на то время).
Почему? Потому что маленькие нерациональные шаги очень часто формируют западню — политическая крыса заходит в ловушку собственной ошибки и уже не может бежать назад. Нерациональный шаг порождает неправильное представление о твоей целевой функции, что порождает нерациональный шаг с другой стороны — это ровно то, что случилось перед Первой мировой войной. А Вторая мировая была совершенно логична — просто Первая была прервана, не закончившись. Первая произошла на пустом месте и разрушила игру всех участников вместе с некоторыми участниками. И поэтому сейчас никто вам не гарантирует, что глобального конфликта не будет.
Левый поворот
Несмотря на то, что сегодня, в 2018 году, власть в России, кажется, отчетливо понимает опасности левого поворота — перехода к мягкой денежной политике, построению системы субсидирования, льготированию ставки, активному таргетированию курса валюты, ограничениям свободы движения капитала и ценообразования — пугать левым поворотом надо: у общества, истощенного клептократическим и автократичным по сути режимом, всегда возникает запрос на социалистическую систему, а в России он никогда и не исчезал. КПРФ (конъюнктурная партия — придаток нынешней власти, публично пропагандирующая возврат к принципам социализма) уверенно занимает второе место в рейтинге симпатий населения после партии власти, а КПРФ вместе со стопроцентно популистской партией ЛДПР уже практически может получать больше голосов, чем чиновничья «Единая Россия». Следование принципам разумной монетарной политики и защита стабильности макроэкономики России сегодня — это результат не согласия общества, а жесткого курса, выдерживаемого благодаря бескомпромиссной политике нескольких высших чиновников. Но такая политика физически возможна, пока эти чиновники обладают достаточной властью, чтобы тратить ее «кредит» на отстаивание своих позиций. По мере ухудшения экономического положения (которое медленно, но идет), делать это будет все тяжелее, и либо они потеряют власть (а на смену им придут сочувствующие позициям КПРФ силовики или альянс КПРФ, ЛДПР и левых несистемных оппозиционеров — борцов с коррупцией), либо будут вынуждены полеветь — исправление экономики путем либерализации и восстановления отношений с миром для них будет физически невозможным. Такая перспектива пугает намного больше «аргентинской» — в частности, потому, что ведет к тотальному краху. Об этом — в моей статье от 17 июня 2015 года для Московского центра Карнеги.
Специалисты в общественных науках давно свыклись с мыслью, что история не знает сослагательного наклонения. Тем более ценна для экономиста ситуация, когда две страны стартуют с более-менее равных позиций, развиваются в схожих внешних условиях, но в итоге из-за разных моделей экономического поведения показывают совершенно разные результаты.
В этом смысле России повезло. Вот уже несколько лет наши левые экономисты уговаривают власти начать борьбу с надвигающимся кризисом с помощью традиционных левых приемов: масштабной эмиссии, капитального контроля, регулируемого курса валюты, ограничения цен и национализации. Спор между ними и правыми монетаристами мог бы так и остаться неразрешенным, особенно если добавить в него вездесущую идею «особого пути» России, если бы не наглядный пример страны, в которой левая политика победила монетаристов, предпринимателей, а заодно экономику и народ. Эта страна — Венесуэла.
Двое из 1990-х
У России с Венесуэлой на удивление много общих черт. Как и СССР, Венесуэла до 1980-х годов была серьезной силой в мире — сильнейшей экономикой региона. В 1960-е годы — страной с ВВП, практически равным ВВП Западной Германии, одной из пяти богатейших стран мира по ВВП на душу населения, с самой высокой средней зарплатой в Латинской Америке. Как и СССР, Венесуэлой руководили левые правительства, делавшие упор на государственные программы и социальное обеспечение. Как и в СССР, нефть имела решающее значение для экономики Венесуэлы.
С середины 1980-х годов (как и в СССР) вслед за падением цен на нефть экономическая ситуация в Венесуэле стремительно ухудшается, растет инфляция, падает ВВП. В 1989 году (чуть раньше, чем в России) в Венесуэле начинаются предписанные МВФ реформы, сходные с гайдаровскими: масштабная приватизация, драматическое падение курса боливара, балансировка бюджета. Отпущенные цены вызывают беспорядки, но реформы продолжаются — правда, половинчато и неэффективно. В 1992 году (за год до России) в Венесуэле происходит неудачная попытка левого военного переворота. Переворот проваливается, а его лидеры (как и в России) через 2 года выходят на свободу и готовятся к продолжению борьбы.
Венесуэльский 1998 год наступает в 1994-м — треть банков банкротятся, инфляция разгоняется и достигает 100 % в 1996 году. Именно тогда в городах появляются первые вертикальные трущобы — самозахваченные недостроенные высотки, результат позитивных ожиданий начала 1990-х. Подушевой ВВП в Венесуэле в 1998 году составляет 60 % от уровня 1978 года, за чертой бедности живут 66 % населения. В этот момент к власти приходит Уго Чавес, а с 2001 года растущие цены на нефть начинают стремительно увеличивать ВВП страны и доходы населения. К 2007 году количество граждан Венесуэлы, живущих за чертой бедности, уменьшается до 28 %.
Направо и налево
Сходство с Россией очевидно, вплоть до неэкономических деталей — например, прихода к власти в 1999 году выходца из силовых структур, будущего бессменного лидера нации, пользующегося поддержкой большинства населения. Но с 2001 года начинается серьезное расхождение в методах экономического управления страной. В 2003 году, когда Россия последовательно отказывается от ограничений в сфере инвестиций и движения капитала, а регулирование цен даже не обсуждается, в Венесуэле устанавливают валютный контроль и ограничения на экспорт капитала.
Структура экономики России и Венесуэлы довольно схожа: обе страны получают большую часть дохода в бюджет от экспорта нефти, не диверсифицируют экономику, не развивают рыночные институты и малое предпринимательство, не формируют инновационных зон в экономике. Однако те элементы «нелиберальности», которые хоть и присутствуют в сегодняшней экономике России, но вслух не признаются и официально считаются недопустимыми (недобросовестная конкуренция, протекционизм, слабая защита прав инвесторов, наличие экономических агентов, стоящих выше закона, и так далее), в Венесуэле приобрели характер официальной политики. Если Россия регрессировала в феодализм, но активно поддерживала рыночные отношения, то Венесуэла, напротив, устремилась в социализм со всеми его характерными элементами.
Причина такого расхождения вряд ли может быть установлена однозначно. Наиболее вероятно, что Венесуэла просто начала с более низкого старта. Там был ниже средний уровень образования, отсутствует мощный инфраструктурный и оборонный комплекс, который в России кормил большое количество избирателей даже в 1990-е годы. У венесуэльцев было меньше активов и накоплений — например, им не досталась в наследство высокая обеспеченность населения жильем. Из-за этого в стране произошел коллапс системы легального владения имуществом. Invasores[94], захватывающие здания, стали противозаконной, но привычной частью жизни, пока правительство и проправительственные силы поступали примерно так же с частным бизнесом.
В ожидании краха доллара
Левый курс принес с собой классические последствия. Попытки добиться социальной справедливости и повысить уровень жизни раз за разом приводили к противоположным результатам.
Ограничение свободного обращения валюты породило черный рынок и множественность курсов. Дефицит валюты для расчетов за импорт заставил иностранный бизнес резко сократить свою активность — вплоть до того, что иностранные авиакомпании прекратили полеты в Каракас.
Ограничение цен на товары привело к масштабной контрабанде в соседнюю Колумбию. Импортные и отечественные товары перепродавали за границей, получая до 300 % прибыли. Следствием стал нарастающий дефицит всех без исключения групп товаров.
Из-за того, что правительство установило предельный уровень прибыльности компаний и фактически изымало «сверхприбыли» в бюджет, в Венесуэле катастрофически упали инвестиции в развитие и поддержание производства, прежде всего в нефтяной отрасли. Добыча нефти в Венесуэле за 10 лет упала в 2 раза из-за недоинвестирования в разведку и разработку месторождений, сокращения рабочих и инженеров, постоянного вмешательства государства в управление PDVSA[95] и смежниками. Восстановить прежний и даже удерживать нынешний уровень добычи уже невозможно без огромных инвестиций и многолетнего ожидания — ни денег, ни времени у Венесуэлы нет.
Помимо левого курса, власти Венесуэлы совершили немало разовых, но чувствительных экономических ошибок. Большинство из них напоминают предложения российских левых экономистов, которые, к счастью, пока игнорируются. Яркий пример — перевод 80 % валютных резервов Венесуэлы из долларов в золото в момент наибольшей цены на золото на рынке. Идея «скорого краха доллара» привела к тому, что резервы Венесуэлы сократились на 40 % из-за последующего 40 %-ного падения цены золота.
Китайский разворот
Ряд действий, предпринятых властями Венесуэлы, настолько напоминает проекты и планы российской власти, что на их плачевных результатах стоит остановиться особо.
Как и Россия, Венесуэла проявляет избыточную любовь к лояльным, но бедным странам. В рамках программы Petrocarib Венесуэла уже много лет снабжает нефтью по сниженным ценам ряд стран Латинской Америки. Итог этой программы печален и для Венесуэлы, и для региона: страны, пользовавшиеся этой программой, сегодня энергетически неконкурентоспособны и не готовы к самостоятельности. Сама же Венесуэла мало того, что теряла существенные суммы на субсидиях, но еще и поставляла достаточно много нефти в долг. Сегодня, пользуясь бедственным положением страны, ее нефтяные заемщики отказываются от оплаты даже по сниженным ценам, предлагая срочный расчет — зато с существенным дисконтом. Недавно Венесуэла была вынуждена списать 55 % долга Доминиканской Республике, только чтобы получить выплату. Очевидно, Ямайка будет следующим счастливым должником.
Как и Россия, Венесуэла в какой-то момент обратилась к Китаю как стратегическому партнеру, рассчитывая ослабить влияние США и стимулировать экономический рост. Китай активно включился в сотрудничество, начав кредитовать Венесуэлу под залог нефти с возможностью погашения долга нефтепродуктами. За 8 лет китайцы выдали Венесуэле около 50 млрд долларов (около 15 % ее ВВП). С учетом того, что цена на нефть все же определяется рынком, эти условия были намного мягче, чем предлагается России, которая будет строить заведомо убыточные газопроводы в Китай. Но вполне возможно, что соглашения имели и непубличные дополнительные условия.
Китай умеет и любит брать на себя риски сотрудничества со странами-банкротами и странами-изгоями, но в отличие от СССР делает это очень рационально и жестко. Падение цен на нефть привело к тому, что почти половину поставляемой в Китай нефти Венесуэла отправляет в счет погашения процентов по долгу.
Китай, который долго давал деньги Венесуэле, теперь отказывается продолжать программу, «не видя надлежащих результатов», но готов предоставить еще 10 млрд долларов «на новых условиях», которые представитель PDVSA назвал в интервью CNBC «уникальными». Есть подозрение, что итогом национализации, которую провел Чавес, станет переход основных активов Венесуэлы (включая нефтяные запасы) в собственность китайцев, которые, в отличие от американцев в свое время, отобрать эту собственность у себя уже не дадут.
Ни шага назад
Наконец, в Венесуэле, как и в России, стало принято находить причины всех проблем и неудач не внутри, а за пределами страны. Правда, в России эта практика не доведена до венесуэльского совершенства. Давно пройдя знакомые нам обвинения США, Запада и внутренних врагов во всех бедах, правительство Венесуэлы даже пробки и низкое качество коммунальных услуг в Каракасе объясняет внешними происками, причем врагов давно умерших. По официальной версии, в проблемах Каракаса виноваты испанцы, специально строившие город не на том месте во второй половине XVI века.
Сегодня Венесуэла живет с инфляцией более 60 % годовых, тотальным дефицитом товаров и продуктов питания, официальной безработицей выше 10 % и падением ВВП более чем на 7 % (по прогнозу МВФ на 2015 год). Формальный расчет венесуэльского ВВП представляется сегодня невозможным, но зато мы знаем, что в период 2000–2012 годов ненефтяной ВВП страны стабильно сокращался на 2–3 % в год.
В то время как расходы бюджета достигли астрономических 51 % ВВП, в супермаркетах устанавливают сканеры отпечатков пальцев, чтобы нормировать выдачу товаров населению. Агентство Bloomberg назвало Венесуэлу страной с худшей в мире экономикой. Социальная ситуация не отстает — по данным неправительственных организаций, на фоне высокого уровня тяжких преступлений (второе место по количеству убийств на 100 000 жителей в мире, в 5 раз выше, чем в России, в 10 раз выше, чем в США) 90 % убийств остаются нерасследованными; нехватка еды достигает 30 %, а медикаментов — 60 % спроса.
Власти убеждают общество, что проблемы — результат экономической войны, развязанной Штатами против свободной и независимой Венесуэлы с помощью правой оппозиции внутри страны. Власть не собирается отступать, а точнее, уже не может: общество отказывается осознавать необходимость перемен, требуя от правительства сохранения и развития патерналистского характера государства. Сегодня даже на фоне упавших цен на нефть внутренние цены нефтепродуктов приходится активно субсидировать. Отказаться от субсидий невозможно — тогда вероятно повторение Каракасо, массовых волнений 1989 года, которые начались из-за того, что тогдашнее правительство отпустило цены на нефтепродукты. Правда, несмотря на заверения об увеличении субсидий, рейтинг президента Мадуро находится на рекордно низком уровне.
Левый поворот в тупик
Сегодняшняя ситуация в Венесуэле — логичное завершение левого поворота на фоне неоконченных и некачественных реформ в ресурсном государстве. Прагматики обвиняют в сложившейся ситуации правительство, изначально пошедшее на поводу у популистских настроений (собственно, оно и к власти пришло только благодаря безответственным идеям и обещаниям). Сторонники теории заговоров говорят о Китае, получающем контроль над страной благодаря соглашению с США. Им возражают другие — с теорией, что Китай вскоре сдаст Венесуэлу Штатам, поспособствовав смене власти.
Результат тем не менее один — неминуемый экономический крах, дефолт по долгам и смена режима с последующими длительными и трудными реформами, которые придется начинать с очень низкого старта, с фактической потерей экономической и политической независимости, в значительно худшей ситуации, чем 15–20 лет назад.
Иногда левый поворот становится осознанным, но ошибочным выбором, основанным на слепой вере в эффективность госрегулирования и возможность централизованно обеспечить социальные потребности населения. Но чаще он является неизбежным результатом ситуации, в которой власть получается или удерживается за счет привлечения на свою сторону широких масс населения, за счет пропаганды привлекательной, но губительной идеологии и раздачи реальных и мнимых подачек.
При высоких доходах от продажи минеральных ресурсов такая политика может показаться долгосрочно устойчивой. Но левый поворот быстро становится ловушкой — общество, наученное видеть во всех проблемах внешних виновных, теряет способность к рефлексии, привыкает к иждивенчеству, властно-бюрократическая вертикаль костенеет и охватывает все сферы жизни. Страна уже не готова ни менять экономическую модель, ни позволить это сделать правительству — даже когда неэффективность системы уничтожает доходы от продажи ресурса, даже когда заканчивается сам ресурс. Вплоть до коллапса всей системы ни власть, ни общество не будут предпринимать никаких шагов по изменению идеологии.
России до сих пор удавалось избежать радикального левого поворота, хотя с 2012 года мы видим признаки последовательного и все более опасного полевения экономической политики. Но настоящая опасность впереди: истощение потока нефтедолларов из-за падения цен на нефть совпало с тем, что российская экономика достигла критической точки неэффективности. Той точки, где почти двукратное падение валютной выручки не стимулировало отечественное производство, а, напротив, вогнало его в спираль ускоренного падения. И ко всему этому добавилась потеря в связи с санкциями перспективных источников инвестиций. Сохранение рейтинга политическими средствами (например, за счет патриотического подъема) работает лишь короткий период, и высока вероятность резкого полевения как последней надежды на спасение рейтинга власти. Будем надеяться, что пример Венесуэлы остановит власть в России от фактического уничтожения экономики страны.