Итак, успех англо-русской торговли железом в конце концов оказался недолговечным. Но она сыграла значительную роль в истории успеха Британской империи в XVIII в., в ходе Семилетней войны и после нее. Равным образом доходы от этой торговли внесли свой вклад и в превращение Российской империи в одну из ведущих держав на европейском континенте.
Люди и свидетельства эпохи
Денис Анатольевич СдвижковРОССИЯ В ЭПОХУ СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ ПО ЛИЧНЫМ СВИДЕТЕЛЬСТВАМПроблемы и возможности
История вообще и в частности история войн через личный опыт и восприятие происходящего – experience of war, not art of war Кристофера Даффи – возможны только при наличии соответствующей источниковой базы[495]. Последняя, помимо прочего, определяется вниманием современников к историческому событию. В России Семилетняя война, как до недавнего времени Первая мировая, исчезла из государственного нарратива и осталась в коллективной памяти бесполезным кровопусканием: «народа погублено великое множество <…> без малейшей пользы для любезного отечества нашего». Записки цитируемого здесь А. Т. Болотова долгое время выглядели одиноким памятником в пустыне «едва ли не самой глухой, неплодотворной поры» для автобиографического жанра в России (А. Г. Тартаковский).
Исследовательский проект, развернутым конспектом которого призвана послужить эта статья, ставил своей задачей «очеловечить» Семилетнюю войну с российской стороны и показать через ее восприятие взаимосвязь большой войны со становлением культуры самосознания, русского Я, а также публичной сферы, русского общества. Подразумеваются не только военнослужащие Заграничной армии, воюющей с Пруссией. В отличие от немецких, австрийских или польских земель, война для России была далекой, что, как мы увидим, решающим образом определяло и ее восприятие. Однако военные усилия империи так или иначе вовлекали в свою орбиту большой круг лиц через родственников и знакомых в армии, наборы рекрутов, лошадей и подвод, постои полков на марше, отставных, пленных и прочих «перемещенных лиц», торгово-финансовые операции, общие факторы экономики и безопасности. Война присутствовала повсеместно через каналы официальной (услышанных с церковного амвона и прочитанных реляциях, богослужениях, празднествах) и неофициальной информации (слухи, письма, рассказы, лубки, песни). Термин «эпоха» в названии статьи подчеркивает это многообразие присутствия войны и отвечает содержанию и характеру личных свидетельств. Я собираюсь очертить в статье возможности и ограничения источников и наметить основные темы, вытекающие из них.
Описательный нарратив и рефлексия о Семилетней войне возникают начиная с 1770−1780‐х гг., когда в Западной Европе появляются популярные печатные истории этой войны, а в России ее бывшие участники оседают в отставке по своим имениям[496]. Сюда можно отнести в том числе «мемуары» в старом значении служебной записки, в которых осмысляется опыт прошедших войн. Личное сплетается со служебным: история жизни представляется историей службы, ее смысл рисуется в духе просвещенного патриотизма. Так, один из командующих артиллерией в Семилетнюю войну, Корнилий Бороздин, предваряет служебный мемуар (1772) объяснениями для «любопытного патриота»: В «сорока пятилетней при сем (артиллерийском. – Д. С.) корпусе непременной службы я исчерпнуть из всего того мог для любезного моего отечества кажется по смыслу моему нужного в поправлении расположения артиллерийского корпуса. За непростительное щел (счел. – Д. С.) погрести с собою сии примечании в недро земное»[497]. Полковник Ладожского полка Р. И. фон Мейендорф в своем наставлении «О воинстве вообще» (1764) то и дело сбивается на прямую речь («во время моего полковником бытия приказал единожды…»)[498]. И наоборот, в личные мемуары, как у М. А. Муравьева и А. А. Прозоровского, включены рекомендации по службе (см. статью А. Ю. Веселовой в наст. кн.).
Русская мемуаристика, захватывающая эпоху Семилетней войны, наряду с уже известными публикациями[499] и их дополненными переизданиями[500], пополнилась за последние годы рядом ценных ранее неизвестных текстов[501]. Эти источники наиболее содержательные, однако все они представляют собой более или менее случайные находки. Даже учитывая сведения о несохранившихся либо, в оптимистическом варианте, пока не найденных мемуарах действующих лиц эпохи Семилетней войны (З. Г. Чернышева, М. Н. Волконского, Д. В. Волкова, П. С. Батурина и др.), вряд ли можно ожидать, что их число имеет шанс серьезно увеличиться.
В большей степени это вероятно для современных эпохе свидетельств – подневных записок и писем. В этом случае мы вроде бы должны иметь дело с непосредственной и тем более ценной фиксацией переживаемого опыта войны. Но даже о баталиях, не говоря уже о рядовых буднях войны, их свидетели в эту эпоху часто пишут мало или вовсе ничего. Записи фиксируют произошедшее, в меньшей степени его описывают, еще меньше рефлексируют. В этом, несомненно, сказываются особенности развития культуры в целом и культуры личности в России. Но необязательно и сводить дело к любимому тезису пруссаков о «бесчувственности московитов». Во-первых, все относительно: в армиях католических стран плотность личных свидетельств также ниже протестантских[502]. Во-вторых, сравнивая далее, в том числе русских и нерусских офицеров внутри одной Российской армии, можно видеть вес факторов универсальных: объективных трудностей походной жизни (наличие бумаги, чернил, денег или оказии для почты), социального положения или служебного ранга.
Практически все дошедшие до нас диарии – записи журнального типа. Основная функция журналов в России, берущих начало еще в допетровское время, – фиксация происходящего. Фиксируются перемещения в пространстве, погода, финансы – «квантифицируемая» безличная информация для служебного отчета в военных, дипломатических и прочих «юрналах», которая начинает использоваться и для подобного же самоотчета в частных делах. В центре служебных журналов коллективное действующее лицо: посольство, армия, эскадра, полк. Высказывания о себе появляются в виде маргиналий в них (еще при Петре печатаются специальные «юрнальные» календари с пробелами для заметок)[503] и в составе личных формулярных списков о прохождении службы. Россия повторяет в этом развитие военной автобиографики при становлении государства и армии модерного типа в Западной Европе. И там и тут содержание и вид личных текстов, даже мемуаров, еще долго заимствуются у казенных табельных шаблонов; и там и тут частное и публичное смешаны воедино[504].
Самым распространенным типом эго-документов, достигавшим нижней границы грамотного общества, долго остаются записи на печатных календарях[505]. Что мы можем найти о войне, скажем, в календаре на 1758 г., принадлежавшем двум женщинам из села Василево Угличского уезда? Да то же, что и всегда – смертное дыхание каждой большой войны в русской деревне: «(сентября) 21 числа заченли принимать рекрут»[506]. В календарных записях купца на 1759 г. война ожидаемо отражается тем, что людей и грузовые галиоты начинают отправлять в новозавоеванные Мемель и «Кенизберх»[507] – скорее всего, по армейским подрядам. С самого начала за войной пристально следят те, у кого родные в действующей армии, как у помещика И. П. Анненкова. Но внимания к войне абстрактного, не связанного с личными интересами, мы не найдем. Ни управляющий из крестьян Л. А. Травин, ни калужский купеческий воротила Г. В. Губкин войну не упоминают[508]. Даже если фиксируются не только личные и семейные события, как в календарных записях 1758 г. И. М. Булгакова, полкового секретаря лейб-гвардии Преображенского полка и отца будущего посланника в Константинополе Я. И. Булгакова, где отражены, к примеру, приезд в Петербург принца Карла Саксонского и турецкого посланника или спуск на воду нового корабля «Св. Димитрий Ростовский»[509], новости в русских календарных записях, как правило, привязаны к месту пребывания автора, и происходящее вдалеке на «прусских кровавых полях» обойдено молчанием.
«Я» секунд-майора А. И. Ржевского[510], предстающее на страницах такого же дополненного автором печатного календаря с записями за 1757−1758 гг., – по преимуществу телесное, физиологическое. Описываемые болезни и любовные похождения в глухих местечках по пути следования полка остаются в герметичном мире; выход за его пределы происходит лишь при упоминании покровителей и благодетелей или катаклизмов (встречи с Тайной канцелярией). Между тем автор, хоть и со скромным культурным багажом, отнюдь не чужд рефлексии и вряд ли не осознает, что движется на войну, тем более что передислокация его Ширванского пехотного полка из Сибири в Малороссию, а оттуда через остзейские губернии к действующей Заграничной армии зримо иллюстрировала масштабы подготовки империи к войне и перемены в судьбах вовлеченных людей. И только попав в жернова истории, в прусский плен, Ржевский обнаруживает свое личное участие в войне[511]